Волоча по земле громадную тень, мелькнул на высоте четвертого этажа поезд надземной железной дороги и вдруг круто остановился, безжизненно повиснув над обезумевшей улицей. Механик поезда, выключив ток, бежал, не вынеся всеобщей могильной тишины. Пассажиры с искаженными ужасом лицами метались по вагонам, ища способ выбраться из воздушной западни.
А стрелки автоматических часов на углу улицы по-прежнему равнодушно и безучастно скользили по циферблату, отмечая уходящие минуты и часы.
Джим и Джефф, потрясенные, подавленные, забыли обо всем. Им порой казалось, что они смотрят в кино кошмарный немой фильм.
Когда стрелки часов слились в одну на цифре “12”, Джим пришел в себя и сообразил, что безопаснее было бы сидеть сейчас дома. Он снова написал в блокноте своему товарищу:
“С меня довольно. Толпа, кажется, редеет. Попробую пробраться домой”.
А вернувшись домой, Джим написал в том же блокноте: “14 октября Нью-Йорк оглох. На улицах паника. Что это значит? Пока — загадка”.
Нью-Йорк оглох ровно в шесть утра, но паника, охватившая гигантский город, началась только в девятом часу, и началась она на Тайме-сквере. В первые часы всеобщей глухоты, часы раннего утра, когда не все еще нью-йоркцы проснулись, никакой паники не было, замечались, правда, удивление, растерянность, но не панический, животный, вернее, звериный страх, когда человек думает только о спасении своей шкуры. Люди, охваченные беспокойством, почуявшие опасность, обычно ищут общения с себе подобными, недаром же говорится, что на миру и смерть красна. Нью-йоркцы выходили и выбегали на улицы, собирались кучками, потом небольшими толпами, но не то оглохшие, не то ставшие вдруг немыми, как рыбы, они не могли обсудить или как-то объяснить сообща свалившееся на их головы несчастье. Они смотрели растерянно друг на друга и на небо, видимо, оттуда ожидая или объяснения, или какого-то ужасного, неотвратимого бедствия. Особенно большое скопление людей было на Тайме-сквере. Площадь была буквально забита людьми, стоявшими тесно друг к другу, а с прилегающих улиц напирали новые тысячные толпы, и глаза всех с испугом и ожиданием были подняты на гигантский небоскреб-утюг, принадлежавший газете “Нью-Йорк тайме”. Но световой экран на утюге “Нью-Йорк таймса” до восьми часов был пуст. И только в начале девятого вспыхнули неоновые слова:
САТАНИНСКИЙ ЗАМЫСЕЛ КРАСНЫХ!
НЬЮ-ЙОРК ОБЕЗЗВУЧЕН РУССКИМИ!!
ОГЛОХШИЙ НЬЮ-ЙОРК БЕЗЗАЩИТЕН!!!
ЧЕГО НАМ ЖДАТЬ ДАЛЬШЕ?
ПАРАШЮТНОГО ДЕСАНТА?
РАКЕТНОГО УДАРА?
По экрану бежали и еще какие-то слова, но паника уже началась, Через пять минут на Тайме-сквере и на прилегающих улицах было пусто. Нью-йоркцы бросились вон из своего обреченного, как им казалось, города. Короли Уолл-стрита и “капитаны” промышленности удрали первыми на личных самолетах и вертолетах. Простые люди бежали на велосипедах, мотоциклах, собственных машинах, на чужих, украденных машинах, дожидавшихся на улицах своих хозяев, захваченных автобусах, грузовиках, санитарных, ассенизационных, поливальных, подметальных машинах, погребальных авто-катафалках и даже полицейских машинах, отбитых у полисменов после ожесточенных, но бесшумных перестрелок. Полиция вскоре тоже бежала, видя свое бессилие прекратить панику и, а это, пожалуй, главное, охваченная тем же темным, безрассудным ужасом. Правда, через пару дней синемундирников под угрозой армейских пулеметов погнали обратно в город. Только пожарные отстояли свои обозы от обезумевших толп, и только они не бежали из города. Этим подлинным героям пришлось тотчас ринуться в бой с огненной стихией. Первые пожары вспыхнули на Пятой авеню и в торговых районах Бродвея. Горели дворцы миллионеров и миллиардеров, роскошные бродвейские магазины. Подожгли их гангстерские банды, решившие устроить чудовищный пир во время чумы. Но пожарные машины помчались не на улицу денежных королей и не на великое торжище, а к казначейству, государственному банку, музеям, таможне и ратуше, подожженным бандами. Зарево пожаров всю ночь полыхало над городом, но к утру люди-герои победили огонь. Пожары начали гаснуть.
Жуткая ночь нехотя отступила перед рассветом. Утро, пасмурное и гнилое, заплакало осенним дождем над безмолвным городом. Мертвыми громадами высились небоскребы, безлюдными щелями вытянулись длинные улицы; тридцатипятиверстный Бродвей раскинулся безжизненной пустыней. На его блестящем от дождя асфальте растянулись, словно отдыхая, тела людей, растоптанных во время паники.
Многие дома носили следы дикого разгрома, а к небу, борясь с дождем, медленно поднимались черные дымные султаны потухающих пожаров…
“Кухня ведьмы”, “свободная” американская пресса и на этот раз осталась верной себе.
Нью-йоркские газеты не выходили. Американцы узнавали о трагедии, разыгравшейся в их великом городе, из вашингтонских и чикагских газет. Первая страница “Вашингтон пост” кричала громадными буквами:
ЕЩЕ О НЬЮ-ЙОРКСКОЙ ЗАГАДКЕ
ВАШИНГТОН. 18. Государственным департаментом получена из Москвы резкая нота протеста. Советское правительство называет обвинения, брошенные ему американской прессой, опасной провокацией и раздуванием уже не холодной, а горячей войны. Москва категорически отрицает, что нью-йоркская глухота искусственно вызвана русскими, и предлагает послать самых крупных своих ученых для совместной работы с американскими учеными с целью выяснения причин загадочной нью-йоркской глухоты.
НЬЮ-ЙОРК. 19. Вчера точно выяснены границы загадочной глухоты, охватившей Нью-Йорк. Оглох целиком весь город, а также Бруклин, Лонд-Айланд. Сити, Ричмонд и прочие нью-йоркские предместья. За пределами города и его предместий глухота распространилась не далее, чем на пять-шесть километров, охватив, таким образом, окружность радиусом около сорока километров.
Конгресс организовал комиссию для выяснения причин этого загадочного явления и для борьбы с ним. Председателем комиссии назначен сенатор Аутсон, облеченный президентом исключительными полномочиями. Лучшего назначения нельзя желать, так как сенатор Аутсон, счастливо сочетавший в себе железную волю, гибкий природный ум и блестящее образование, памятен всем нам своей громадной и плодотворной работой по укреплению всеобщего мира, т. е. работой в штабе НАТО.
Аутсон уже вчера вылетел в Нью-Йорк. Перед отбытием из Вашингтона мистер Аутсон отдал приказание об экстренном созыве научной подкомиссии для выяснения причин нью-йоркской загадки. В состав подкомиссии вошли все лучшие профессора Америки по кафедрам физики, химии, радиологии и кибернетики. Выразили желание работать в составе научной подкомиссии и многие европейские светила. Советским ученым участвовать в работе подкомиссии отказано.
Комиссия избрала местом своего пребывания местечко Бикон (три часа автомобильной езды от Нью-Йорка), не пораженное глухотой, но расположенное вблизи границ обеззвученной территории. Таким образом, мы накануне полного выяснения этого странного явления.
Нью-йоркские беспорядки понемногу ликвидируются. Потушены все пожары, войска расстреливают из пулеметов банды грабителей, нью-йоркская полиция Подкреплена бригадами из Вашингтона, Чикаго и Бостона. Случаи разбоев и грабежей значительно сократились, а поджоги совершенно прекратились. Организован подвоз продуктов. На днях будут пущены электростанции. Но, по имеющимся сведениям, перепуганные нью-йоркцы весьма неохотно и в незначительном количестве возвращаются в свой город.
Многие политические лидеры снова и снова высказывают убеждение, что истинные виновники нью-йоркской катастрофы — большевики. В Белый Дом явились и были приняты президентом делегации заводовладельцев и плантаторов Юга, потребовавшие посылки ультиматума Москве.
Тяжело и безнадежно вздохнув, сенатор снял запотевшие очки, протер стекла и, оседлав нос, снова склонился над бумагой.
“…Итак, выяснить точно происхождение загадочного акустического явления, местом которого стал Нью-Йорк, научная подкомиссия пока не в состоянии, и мы вынуждены ограничиться предположениями”.
“Медицинское освидетельствование жителей Нью-Йорка доказало, что никаких изменений в их органах слуха нет. Следовательно, злоумышленник или злоумышленники, обеззвучившие Нью-Йорк, действуют каким-то таинственным способом не на самих людей, не на их слуховой аппарат или мозговые центры, а на окружающий их воздух”.
“Что распространение звуков возможно лишь при наличии воздуха или иной проводящей среды, доказано еще в XVII веке знаменитым английским физиком Робентом Бойлем”.
“Самый воздух, химический состав его не изменился, в противном случае это отразилось бы на всем живом. Не изменились и плотность, и упругость воздуха”.
“Учитывая все вышесказанное и принимая во внимание результаты многочисленных опытов, мы пришли к выводу, что обеззвучить Нью-Йорк могли лишь двумя способами.
Первый способ — это искусственное повышение или понижение количества колебаний (звуковых волн) в воздухе.
Известно, что способность нашего уха воспринимать звуки, т. е. слышать их, ограничена с двух сторон. Если вызванный чем-либо или кем-либо звук имеет меньше восьми колебаний в секунду, то такой (низкий) звук уже не будет слышен нами. И, наоборот, если возбудитель звука даст более 32000 колебаний в секунду, то звук будет настолько высок, что мы опять-таки его не услышим.
На основании этого мы можем предполагать, что злоумышленниками изобретен аппарат, который неизвестными нам способами каждый звук Нью-Йорка при самом его возникновении искусственно повышает или понижает до такого предела, что он уже не воспринимается ухом, т. е. становится неслышным. Это — первое из двух возможных объяснений”.
“Мы должны оговориться, что в науке не было еще случая, даже попытки к изобретениям подобного рода аппаратов”.
“Другое наше предположение построено на законе интерференции звуков.
Суть такого физического явления в следующем. Если вызвать два идеально одинаковых по высоте тона и силе звука, то они могут взаимно уничтожить друг друга, и тогда не будут слышны оба. Но это случится лишь при условии, что расстояние между точками, из которых звуки выходят, будет равно непременно длине нечетного числа звуковых волн. Многие из людей могли наблюдать, как громко звонящие, одинаковые по тону колокола двух церквей вдруг на какую-то долю секунды оба замолкают. Получается какой-то провал звуков. Это тоже звуковая интерференция.
Благодаря этим условиям, устройство аппарата, который интерференцировал бы, т. е. поглощал все звуки Нью-Йорка, затрудняется двумя серьезными препятствиями.
Во-первых — невообразимым разнообразием звуков, которыми до 14 октября шумел и гремел Нью-Йорк. Ведь нечеловечески трудно для уничтожения каждого, даже самого незначительного нью-йоркского шороха вызвать точно такой же шорох или звук. Сколько же тогда звуков нужно вызвать?
Второе препятствие — это то обязательное расстояние между двумя звучащими предметами, о котором мы говорили выше. Где же тогда стоит этот аппарат, который глушит все звуки Нью-Йорка, если он должен находиться на известном, точно определенном физикой расстоянии от каждого говорящего или кричащего нью-йоркца, от каждого станка грохочущих нью-йоркских фабрик и заводов, от каждого пыхтящего паровоза, гудящего авто, звонящего колокола, рыкающего джаз-бандом мюзик-холла, стонущего скрипками оперного или театрального зала? В какой же точке Нью-Йорка стоит этот аппарат, если он должен быть на точно определенном расстоянии даже от каждой лающей собаки, мурлыкающей кошки, плачущего ребенка и каждой жужжащей нью-йоркской мухи?..”
“Но все же мы не берем на себя смелость утверждать, что подобного аппарата человек создать не может, ибо мы знаем, что изобретательность человеческого ума безгранична. Примером этому служат блестящие успехи советских ученых в освоении космоса”.
Сенатор поморщился: “Вот здесь и надо было категорически, недвусмысленно заявить, что нью-йоркская глухота — дело большевиков. Ох, эти ученые! Не умеют доводить дело до конца!” Дальше в докладе было написано:
“Вот все то, господин сенатор, что мы имели сообщить вам. Это — наше объяснение того загадочного явления, которое волнует и пугает весь цивилизованный мир. Бороться же с этим явлением, уничтожить его мы пока бессильны, ибо в данном случае бессильна вся наука, все знания, которые сейчас в нашем распоряжении. Но мы, а вместе с нами и ученые всего свободного мира, еще не сдаемся. Мы будем искать, чтобы бороться…”
“Примите, господин сенатор, уверения в совершенном почтении…”
Следовали многочисленные подписи американских и европейских ученых.
Аутсон устало потер лоб. Он ясно почувствовал в этой докладной записке полную растерянность, бессилие и недоумение ученых.
“Бессильна даже наука, — думал сенатор. — Если уж гениальнейшие умы нации не могут объяснить, то, значит, дело совсем дрянь. А кто может поручиться, что завтра не оглохнет вся Америка?..”
Черной беззвучной тенью в кабинет скользнул негритенок-бой. Протянул сенатору на подносе визитную карточку.