- Чего ты мне голову морочишь со своими артистами да пианистами, старый ты пустомеля! Попробуй скажи только, что колодцы рыть может любой чернорабочий. Почему тогда не арабы?
- Вот именно это я и хотел сказать, - заорал Глод, теперь уж он поднял за ножку складной стул. - Вы, землекопы, просто хамье деревенское, бурдюки!
- Это я-то бурдюк?
- Пьяница!
- Я пьяница?! А ну повтори!
- Самый что ни на есть запьянцовский алкаш! Недаром про тебя говорят, что ты себе в горб литровку прячешь, как верблюд!
- Смотри, старая падаль, что я с твоими дерьмовыми сабо сделаю! Да лучше я в одних носках ходить буду!
Мимо уха Глода пронеслось со свистом сабо, брошенное Бомбастым, но Глод уже успел схватить лопату, намереваясь сразить агрессора.
- Папа, - завопил сын Ван-Шлембрука. - Французы дерутся!
Папа кубарем скатился с лестницы, горя желанием погасить в самом зародыше гражданскую войну. Наши галльские петухи, угрожающе взмахивая грозным оружием, топтались на месте, явно намереваясь поразить соперника ударом неумолимой шпоры. Но тут оба разом присмирели, услышав с шоссе крик хозяйской девочки:
- Немцы! Немцы!
По шоссе медленно ползла серо-стальная машина с прицепом, и на номерном знаке автомобильного и явно чужеземного номера виделись буквы "WD", выдававшие национальную принадлежность ее владельцев.
Ван-Шлембрук пожурил дочку:
Ты, Мариека, нас совсем напугала. Ну разве кто кричит: "Немцы! Немцы!", всем и без того хватает этих ужасных воспоминаний. Нужно говорить: "Какие-то немцы", как, скажем, "какие-то японцы", "какие-то американцы".
- Какие бы они ни были, - заметил Бомбастый, спокойненько влезая в свои сабо, - хотелось бы мне знать, что эта немчура здесь промышляет. Как, по-твоему, Глод, ты-то знаешь, небось, недаром они тебя целых пять лет терзали?
- Должно быть, сбились с дороги.
- Тогда, - заключил Шерасс, - это еще полбеды.
Рике, двенадцатилетний сынок Антуана Рубьо, во весь дух понесся домой. Его мать с бабушкой отправились на рынок в Жалиньи. В зальце, обставленном мебелью, покрытой голубым пластиком, мальчуган обнаружил лишь прабабку Маргериту и прадеда Блэза. Папаша Блэз, благополучно дотянувший до восьмидесяти пяти лет, с утра до вечера возлежал в шезлонге в ночном колпаке с помпоном, укутанный в одеяла, покуривал трубочку и потягивал различные лекарственные настойки, в которые ему для запаха подливали чуточку сливовой, потому что иначе, как он уверял, ихнее пойло у него в животе колом стоит.
Что поделаешь, приходится подчиняться капризам предков. Хотя прадедушку в свое время хватил удар, он вполне еще мог дошаркать до буфета и стянуть оттуда бутылку сливовой.
Не отдышавшись как следует после бега, Рике торжественно предстал пред своими предками и пробормотал буквально следующие слова, правда не совсем подходящие к случаю, но на местном жаргоне звучащие вполне доходчиво:
- Так вот, родимые! Так вот, детки мои! Тугие на ухо "детки" насторожились.
- Что с тобой случилось, внучек? - забеспокоилась Маргерита, уж не _гдюка_ ли тебя ужалила?
Мальчуган презрительно махнул рукой, давая понять, что никакая гадюка ему на пути не попадалась, и словоохотливо приступил к объяснениям:
- Я был на Аркандьерской дороге, мы как раз с Сюзанной Пелетье в доктора играли - она стетоскоп где-то ухитрилась раздобыть, - и вдруг машина с прицепом останавливается прямо рядом с нами, чтобы спросить, как к Старому Хлеву проехать. А спрашивал толстый такой, рыжий, он за рулем сидел. Он уже заезжал к нотариусу и Старый Хлев купил, но только не знает, как туда добраться. Вот я и показал дорогу.
- Ну и что? - спросил Блэз, предварительно вставив в рот искусственные челюсти, поблескивавшие в стакане воды на манер целлулоидных рыбок. - Из-за этакого пустяка ты и несешься как оглашенный, того и гляди простуду подхватишь!
Тут малолетний Рике прямо-таки зашелся от торжества:
- Из-за пустяка! Ты бы сам посмотрел, какой это пустяк! Знаешь, кто этот рыжий толстяк, и его супружница, и его дети? Немцы они - вот кто! У них и на машине номерной знак немецкий, и говорят они так, будто у них полон рот картофельного пюре.
- Немцы? Боши? - проблеял Блэз, приподнявшись с шезлонга. - Пруссаки?
- Успокойся, Блэз, миленький, - пыталась утихомирить его Маргерита.
- Точно, дедушка. Даже если они на каникулы в Старый Хлев приехали, все равно они его у нас отобрали, сами же мне сказали.
Козлиная прадедушкина бородка встала торчком, глаза округлились на манер дула семидесятипятимиллиметровки, а сам он, побагровев со здоровой стороны и еще сильнее побледнев со стороны парализованной, завопил во весь голос:
- Да это же подохнуть можно, боши здесь, у нас! Боши в Гурдифло! Под Верденом я их всех до последнего перебил, а они, гляди ты, расхрабрились до того, что через шестьдесят лет сюда прилезли, на мою землю, мне нервы портить? Как бы не так! К оружию, капрал Рубьо! Они не пройдут, господин капитан! Я двинусь на них колонной и вышвырну отсюда этих помойных крыс!
- Не в твои годы этим заниматься, Блэз, миленький! - простонала его жена, ломая себе руки. - У тебя опять давление подскочит!
Но мужественный старец уже отбросил одеяло и, как был в подштанниках и фланелевом жилете, захромал к лестнице, ведущей в подвал.
- Плевал я на твое давление! Рубьо выполнит свой долг до конца! Возраст не помеха, чтобы умереть героем! Храбрый всегда готов к подвигу! Во имя Франции! Пора взять в руки винтовку двенадцатого калибра и обрушить шквал огня на этих ублюдков!
Маргерита попыталась было его остановить, но здоровенная оплеуха отбросила ее к стене.
- Назад, штатские! Прочь со священного пути!
Хотя малолеток Рике был в полном восторге - шутка ли, после его рассказа поднялась такая суматоха, - однако следовал он за ветераном немного ошеломленный: откуда только взялась у разъярившегося прадедушки этакая прыть - ведь еще накануне он плакался, что не может сам разрезать эскалоп за обедом.
- Вот увидишь, малыш, - гремел неукротимый старец, нахлобучивая на голову оставшуюся еще от войны 14-го года серо-голубую каску, которая висела на стене, и препоясавшись патронташем, принадлежавшим его внуку Антуану, прямо поверх подштанников, - вот увидишь, малыш, на что способен кавалер медали за воинскую доблесть, старый солдат, сражавшийся под Эпаржем, единственный уцелевший после резни в Ом-Mop! Я остался в живых, значит, смерть бошам!
- Правду говоришь, дедушка, - ликовал Рике в предвкушении будущих военных действий, - сделай-ка из них хорошенькую отбивную.
- Будет, будет им кровяная колбаса! Сами захотели! Подай-ка мне наш дробовичок.
Мальчуган, не мешкая, вручил прадеду охотничье ружье своего отца. Старый вояка разломил двустволку на колене, загнал два патрона, с сухим щелканьем привел ружье в нормальное положение и, ковыляя, двинулся по дороге, родной сестре Шмен-де-Дам (департамент Эн).
Карл Шопенгауэр, инженер из Штутгарта, широко раскинув руки жестом завоевателя, как бы включал в свои объятья Старый Хлев со всеми прилегавшими к нему угодьями.
- Ну вот! Это наше владение! Прямо за полем река! Вид восхитительный! Валютный курс более чем благоприятный для нас!
Его взрослый сын Франц и дочь Берта уже лазили по руинам Хлева, похозяйски осматривая каждый уголок.
- Да, но чтобы привести эту развалюху в христианский вид, потребуется уйма труда, - заметила Фрида Шопенгауэр, настроенная не столь лирически, как ее супруг.
Рыжий тут же осадил жену:
- Десять тысяч марок за гектар луга, это же, дорогая моя, великолепное дело. Надо подходить разумно: за такие деньги Лотарингию, конечно, не купишь. Вон дальше бельгийцы ремонтируют амбар, чтобы проводить там отпуск. Видно, бедняки. Все своими руками делают. А мы можем оплатить хоть всех французских рабочих, раз они выиграли войну!
Его так и повело от смеха, до того забавной показалась ему эта мысль. Он даже заикал: