- Знам, милый, знам. Ты нас не учи, а сопли допрежь подотри. Тебе-то чо жалеть. Окромя, как на себе - ни шиша. Кабы владал - не то пел ба.
- Не мене тя роблю. Токо што народ не обдувал. Ничо, мы и про тебя осведомлены: знам, где ты кладь-ту притиснул. Вывезем, друг.
- Во, во. К этому вы сызмала, мать вашу... Слышь-те, чо отваливат. Разбойник.
- Мда-а. Белы грабили и этти... Э-эх, мужик - што куст таловый...
- Ничо-о. Дай срок - подавятся, - протянул Хряпов. - Кровушкой поплатят.
- Дыть доведут. Все, грит, бует у опчества... Опчесвенное..: и хлеб. Ну, сколь не сдаем - нет у нас в амбаре опчесвенном ни зернушка. А надысь Петр Михалыч...
- Который этта?
- Павловскай... Купил пять пудов у свояка. Дык чо ты думашь - загребли и муку, и яво. Он взвыл: товаришшы! Как же мне без хлеба теперь и без сресвов?.. - ть у меня семьиша.
- Мда-а... сам-девят.
- То-то и есь. А в волосте яму: пыжжай, грит, в Вороново; там ссыпной пунк, - там те и выдадут. А тут неча спискуляцию организовывать. А Вороновска-то пристань, сами сведомы, старики, 75 верст!
- За пятью-то пудами. Ох-хо-хо! Вези, значит, свой хлеб туды, а потом оттедова получай. При-идумали.
- Зерно-то вот из-за эттого смешано ноне. А ведь земля-то, матушка, не везде однакое и однако принимат.
- Недолго эдак поцарствуют, - прошипел Хряпов. - Все развалють и народ воздымут. Восет был у меня один человек, так сказывал: Лубков*1, грит, противу их пошел уж и хресьян скликат.
- Спекулянт это был у тебя, Хряпов; знаю я его, - вдруг вмешался Иванов. - Из тюрьмы беглый. А насчет Лубкова - сомнительно. Мужик он башковатый и к Советам приверженный. _______________
*1 Лубков - известный по Сибири командир партизан при Колчаке, оперировал главным образом в районе Мариинского уезда.
- Нн-о, ты, Федор Палыч, известнай их защитник, - тишая, сверкнул исподлобья на техника Хряпов. - А наше дело чо? Гнут тя - сгибайся; ломают - хрусти да ни мыркай...
Так все разговоры протекали. Партийные тоинские почти что бессловесны. Когда приезжал кто из города либо волости, - они еще храбрились и светлели, а то ходили с озиркой и ночь спали с тревогой. Как грачи мартовские, загаркивали их противники.
День меркнет. Ближе подсаживается к деревне тайга - глухая и пытливая. Сумеречная тьма полонит сначала речку Тою и надвигается на замшенные черные с прозеленью избы. Но вверху изжелта-светло, и над тайгой повязкой на лбу - малиновая тесьма зари. Оконные стекла коробятся и переливаются жарким блеском.
Пастушата в материных кацавейках и отцовских шапках выгоняют скот на пасьбу. Мычанье, блеянье, ржанье и лай карабкаются друг по другу. А у школы пестрит толпа девушек и парней, сцепившись за руки.
Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло...
"Некрутье" в обнимку бродят вдоль улицы, и итальянка выкрикивает:
Завари-ка, мамка, брагу
Серце рвет кручина-волк,
В Сельсовет пришла бумага:
Д-собирайся, Ваня, в полк.
Мужики расходятся по-маленьку ко дворам, и техник, Федор Палыч, выдвигается из сумерок и тихонько отталкивает парнишку лет 12:
- Дай-ка я встану, поголю.
В парах смех и перешептыванье: Варьке и Семену бежать. Технику и неловко как будто, но тело размяться просит, и весь он, как ястреб, нахохлился, ждет наброситься на разлетающиеся жертвы. Тут и другие техники ломятся и смеются.
Шурша, как летучие мыши, разбегаются парень и девушка, перед тем поменявшись местами. Что-то крича, бежит Варя, жесткие коты дробью скользят по земле, а техник - и не глядя в сторону Семена - который тут же петушится, - преследует девушку. И вот уж он играет с ней, загоняя в кедровник.
Тайга - вечерняя, морщинистая, старая - шаль-туман серую распахивает и укрывает, и пришепетывает над ними:
"...Нынче - как и летось по весне, как и десять, сто лет назад - горницы мои я зорями и потоками вешними вымыла, багульником и травой богородской выдушила и мягкие подстилки исподтишка выткала: много гостей я жду пиры-свадьбы пировать... Что же вы, гости мои, - не шибко веселитесь, не сладко радуетесь"...
Ежится сердце у Вари: хорошо от чего-то и жутко. Дятлом сердце в груди стучит - одна она. Кто - никто, Семен - все свой, деревенский, и отстал давно уж, а этот, городской, настигает.
А тайга, вечерняя, шепотит-хворостит:
"...Что же вы, гости мои, плохо подчуетесь? Всего я для вас припасла-призаготовила: наморила я, ребятушки, ржаного солоду красного, хмелю по чигинам-берегам вырастила, высушила, меду дуплового пахучего соты-пласты вынула... Пейте же брагу мою пенистую, душистую... Сотни, тысячи лет было так. Помню ли я, древняя, сколько лет было так"...
Опаляя, дышит таежная смуть в лицо и ловится за руки и ноги цепко. Мимобегом сорвала Варя вицу, запыхалась, остановилась, обернулась круто, взмахнула-ударила свежими прутьями и листвой голельщика по лицу: тут как тут он уж. С налету охватил, навалился на нее, и упали они на-земь оба. Руки рознял, которыми закрывалась, и - как ни отворачивала, ни мотала головой - словно шоршень в венчик борца, втиснул в ее свои раскаленные губы.
Гулко отдалось у ней во всем теле и будто что надрубило. А он пьет и пьет без отрыву и силу последнюю отымает и стыд, и кажется ей: как мак она трепещет - покачивается под полуденным ветром и растворяется в сладкий мед.
Руки высвободила и наложила на покорные глаза:
- Пусти меня... Федя... Увидят ведь... Семен увидит...
Одумался Иванов. Поднялся и ее поднял тоже на руках с земли. Тихо-тихонько, жалея, спросил, как кедр вершиной нагнулся:
- Варенька... обидел я тебя? Скажи - чем?
Молчит.
Опустил, поставил ее бережно.
- Обидел... Так стою вот я, открыт перед тобой. Ударь, хоть убей как за ласку, за дар удар твой приму.
Молча оправила платье, платок на лоб сдвинула. И глянула ему прямо в глаза, осторожненько так, испытывая. Прямо в черные отуманенные нежностью глаза, в которых зрачки что светляки в оночелой траве.
- Ну тебя, леший... еще отвечать за тя будешь. А то - тронь, так облапишь опять, как жену - медведь. И то измял всю.
Ласково толкнула в грудь и отпрянула. Засмеялась - рассыпалась по кедрам, как бурундуки*1 запрыгали. Но Иванов нагнал ее снова и, обмякший весь к ней, поймал за левую руку и пошел рядом - как полагается в горелках.
А земля вздыхала и обволакивала их влажными испарениями, скользким шелестом росной травы и легким, пугливым хрустом палых игол и шишек:
"...Лето минет, - сверну я скатерти-самобранки и пуховики свои вытрясу. На промыслы уйду, в города перекинусь, а то в скиты - разбои замаливать. А по-за-зимой снова раскину - да только другим уж. Ничего назад не ворочается... А ноги на то и выросли, чтобы счастье по земле искать; а руки даны - подымать его; а губы - милого целовать. На что бы иначе эти, алые, как зори, и нежные, как свет заревый, - губы. И они не вечны ведь"...