Счастливы и чудаки-коллекционеры чужих чудачеств, они все знают наперед, а книга вообще хранит целомудрие и верность, пожалуй, куда надежнее самой целомудренной женщины.
16-18 апреля 1998
В ОЖИДАНИИ АБСОЛЮТА
Все, что предстает перед нашим мысленным взором - пусть даже на миг существует на самом деле. Если не сейчас - так вчера, не вчера - так завтра.
Юкио Мисима. Солнце и сталь
Царство художественного творчества есть царство абсолютного духа... (В искусстве) мы имеем дело не с просто приятной или полезной игрушкой, а с освобождением духа от конечных форм и содержания.
Г. В. Ф. Гегель
I
Сразу же прошу прощения, милостивые судари и сударыни, человек я мало того, что прямой и грубый, так и ещё и сильно пьющий, а потому не буду лукавить, ходить вокруг да около, весь последующий рассказ отнюдь не принадлежит мне, хотя я его и выстрадал каждой клеточкой, каждой жилкой, каждым нервным волоконцем, воспроизводя его события ежевечерним случайным слушателям в пивной вот уже седьмой год подряд, в аккурат после пресловутого августовского путча, когда победила демонократия и меня взашей выгнали с родного завода, ибо его приобрел с потрохами на перекупленные ваучеры некто Коликов Е.Т., бывший сочинский катала, а ныне пока многоуважаемый бизнесмен и хаббардист, драть его мать.
Следовало бы, наверное, представиться вам по всем правилам светского этикета, дабы честное, хоть и бедное имя мое монограммой высвечивало в уголке каждой страницы, яко гербовая печать на сертификате качества. Только несмотря на бешеный мой южно-русский темперамент и шизофреническую склонность ко квадратно-гнездовому способу взращивания круглых скобок, заключающих особо важную сентенцию, я давно уже стал похож и внешне, и внутренне на своего любимого писателя, кстати, моего тезку и двойного коллегу: он тоже и граф, и графолог, кроме того такой же пожилой и жирный, как олауреаченный мопс благородных кровей.
Если вы меня ещё не признали по словесному автопортрету, то протяните только руку и в любом современном справочнике "Кто есть кто" обнаружите нас обоих, только обо мне, хамовато-напористом, всего один абзац и тот петитом, а о высокочтимом, почившем в бозе коллеге-графологе аж целых три страницы курсивом. Впрочем, чего считаться. Если намеки мои стали понятны, то сразу перейдем к делу.
Как писал ещё господин Браунинг (не путать с товарищем Маузером): и вновь открываются вечные страсти в сердце, где раньше все казалось известным и изведанным. Но, если вы пишете таким образом, вы всегда предоставлены самому себе - там, на опасном краю вещей, слов и красок.
Эх, наверно, следовало бы начать сразу с конца, как Алкмеон А. выстоял-таки на опасном краю вещей, слов и красок, как увернулся от осколков разлетевшегося вдребезги стекла и твердой походкой направился в ту сторону, где, судя по нестройным пьяным голосам, находились существа, ему подобные. Эдакий Гулливер в стране литературных лилипутов. Литлипутов, полжизни пугавших его всевозможными злокозненными снастями и сейчас, наконец, отвалившимися стеклянными личинками после кажущегося обескровливания его многострадального организма, то есть лишившегося не только крови, но и кровли.
Еще раз простите, что полторы страницы я рассусоливал и заливал вам россказни про себя, многогрешного, и своего невольного соавтора, так и не сподобившегося, увы, узнать, что он оставил (достойного ли?) наследника-лихоимца. Что ж, налью, пожалуй, ещё рюмочку и положу ещё порцию заливного.
II
От двоюродного прадеда своего Мелампа остались в наследство Алкмеону А. два старинных зеркала. Мало того, что рамы у них были резные и золоченые, так ещё и амальгированные смесью ртути и серебра стекла были настолько идентичны, что напоминали собой две огромные капли воды или ртути, причем каждое стекло поражало к тому же своей фундаментальной толщиной (около 6 сантиметров, вернее 66 миллиметров, а ещё точнее 666 микрон), и слой положенной амальгамы был не менее внушителен (около 6 миллиметров, а на самом деле - 666 миллимикрон). Обратная же поверхность зеркал кроме слоя амальгамы была покрыта сверхпрочной черной краской, секрет которой ныне безвозвратно утерян и которую было невозможно не то, что сколупнуть хищным ногтем, но - не скорябать ни гвоздем, ни шилом.
Отражения в этих зеркалах поражали особой четкостью, даже гиперболизированной рельефностью; так и хотелось потрогать барельефы руками, но каждый раз исследователи натыкались на холодную и гладкую поверхность.
Однажды Алкмеон изловчился и поставил зеркала друг против друга, так что расстояние между ними оказалось около 1 метра (точнее 999 миллиметров). Кроме того он зажег по краям зеркал семисвечники, доставшиеся от матери его Эрифилы. Образовался бесконечный коридор взаимных отражений, то есть каждое зеркало превратилось как бы в зеркальный тоннель. Прикоснувшись к одному из зеркал, Алкмеон ощутил не гладкую твердую поверхность полированного стекла, а податливую наощупь ртутно-пластилиновую среду. Надавив посильнее, он внезапно почувствовал, что его рука погрузилась в образовавшуюся воронку по локоть, причем амальгамная зеркальность словно болотно-медовая масса стала засасывать, втягивать попавшую в зеркальные силки конечность. Медленно и неотвратимо. Время как бы остановилось.
Масло окружавших хижину сумерек, сгустилось и темной волной затопило всю площадку до горизонта, и только желтое мерцание свечей продолжало слепить глаза.
Попытавшись упереться в стекло другой, свободной рукой, Алкмеон получил тот же плачевный результат: зеркальный капкан прочно захватил и вторую кисть. Погружение в зеркало ускорилось. Вот уже волосы мягкой щеткой вошли в волнообразно прогнувшуюся амальгаму, вокруг головы образовался сияющий зеркальный пузырь, который постепенно охватил тугим коконом все тело. Когда амальгама обогнула подошвы, раздался негромкий двойной хлопок, нечто прозопопеическое типа "чмок-чмок", и Алкмеон А. благополучно выпал в зазеркальное пространство на пол комнаты, которая вовсе не была зеркальным отражением его вольно-дикого мирка.
Представьте только себе, что Алкмеон очутился в тюремной камере с подсматривающим глазком, через который мелькали ресницы неизвестного тюремщика. Алкмеон сразу же почувствовал холод казематных стен и, чтобы унять дрожь, начал вымеривать камеру быстрыми нервными шагами, потряхивая при этом руками. На утлом столике, притулившемся у не менее утлого ложа, находилась стопка странно позванивавшей при перебирании как стекло матовой бумаги, а подле стопки лежало шестигранное свинцовое стило, похожее на длинную указку.
Любимый мною прозаик непременно добавил бы: длинную, как жизнь любого человека, кроме Алкмеона А. Я же, существо примитивное, хотя и беспорядочно начитанное, сравнил бы данное стило с жертвенным кинжалом.
Алкмеон почувствовал, что судьба неожиданно согнула его в бараний рог. Он подошел к столику и нацарапал стилом на бумаге следующую фразу: "если это - финал, то я его предчувствовал и следовательно все-таки отодвинул".
III
Между тем тюремщик Федор Д., стоя в это время за прочной дверью, внимательно наблюдал в глазок за узником и часто оглаживал шкиперскую бородку, иногда её пощипывая. Выдранные случайно волоски он, не глядя, опускал в боковой карман своей полувоенной формы. Волоски стеклянно позвякивали.
Алкмеон почувствовал ощупывающий посторонний взгляд. Он перестал царапать стеклянную бумагу и вслушался в мелодичное позвякивание выдернутых волосков, не понимая причины шума, потом поднял голову, обнаружив новый источник мелодичных звуков. С потолка камеры неторопливо спускался большой прозрачный паук на стеклянной нити - тоже заключенный. Присмотревшись, Алкмеон обнаружил, что все верхние углы камеры затканы словно брюссельскими кружевами стеклянной паутиной, в которой копошились темные бутылочного стекла паучки с крестиками на глянцевитых спинках и мертвыми жемчужинами разбросано белели стеклянные мухи и осы, из которых была до капельки высосана жизнь.
Между тем дверь камеры распахнулась и вошел тюремщик. Его идеально обточенный череп с жалкими остатками волос на затылке напоминал старинный бильярдный шар с многочисленными вмятинами от ударов кия безжалостной судьбы.
Федор Д. сочувственно улыбнулся и молча предложил узнику закурить, достав сигаретную пачку. Алкмеон поморщился и взял-таки сигарету, она была обмятой и частично высыпавшейся, сквозь стеклянно-прозрачную папиросную бумагу отчетливо высвечивали крупинки серого, как крупнопомолотая соль, табака. Федор щелкнул зажигалкой и вырвавшийся снопик яркого пламени моментально ожег кожу лица слишком придвинувшегося к зажигалке узника. Кожа почувствовала многочисленные уколы и онемела.
Вкус тюремной сигареты был полынно-горький, вяжущий во рту, а выдыхаемый дым прозрачным столбиком всплыл к потолку и спугнул спускавшегося паука, который быстро-быстро, как гимнаст по канату, взобрался по своей хрустальной нити снова в самый центр потолка и там замер в неподвижности, как большая матовая лампочка.
Федор, недокурив, загасил безбоязненно сигарету о левую ладонь и отправил окурок в тот же карман, где хранились выщипанные в служебном рвении неусыпного догляда за опасным преступником волоски его великолепной шкиперской бородки. Потом, также не говоря ни слова, вышел, оставив почему-то дверь камеры приоткрытой.
Алкмеон помедлил, но движимый вполне понятным любопытством и жгучим желанием поскорее убраться из места заточения, выскользнул в образовавшуюся расщелину.
За дверью находился узкий длинный коридор, ветвящийся в разные стороны и время от времени прерываемый дверьми других камер. Алкмеон отшагал добрых три-четыре километра, не встретив ни одного живого лица. Впрочем, и мертвого тоже. Стены темного бутылочного окраса и гладкие при дотрагивании постепенно стали сливаться и напоминать противные паучьи щупальцы.
Алкмеон устало прошел ещё несколько десятков шагов и внезапно очутился снова у хорошо знакомой двери. Он очевидно совершил полный круг и вернулся к своей камере. Ничего не попишешь, пришлось зайти внутрь. И тут же дверь захлопнулась, словно хорошо отрегулированная западня. Как написал бы другой мой любимый классик, стило блестело на столе. Стило блестело.
А паук как большая матовая лампочка отсвечивал в самом центре потолка. Алкмеон чуть не заплакал от слабости и негодования.
- Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом! - выкрикнул он в сторону наблюдавшего за ним реснитчатого глазка.
Ответом была наступившая полная и окончательная темнота. Она обрушилась как долгожданный салют. Мелкие светлые, а подчас и цветные точки заискрились, постепенно тая перед взором лежащего узника. Темнота соединилась с тишиной. Даже юркие стеклянные паучки перестали звенеть в своей стеклянной паутине во всех углах камеры.
Алкмеон, вытянувшись во всю длину тюремного ложа, пошевелил свешивавшимися с края ступнями и задумался. Совершенно ясно, что близкие его давно хватились. Но что они могли сделать и чем могли окончиться бесполезные поиски, если семисвечники давно погасли, а зеркала вновь были разведены на безопасное расстояние? Обратиться в полицию? Не примут заявление к производству. Все равно очередной висяк. Если нажать и добиться делопроизводства, все равно спишут исчезновение на заказное убийство. А что поделать, если киллер возможно и сам убит и уже зацементирован в автомобильной яме какого-нибудь заброшенного гаража.
Что ж, хватит ныть, - думал Алкмеон, засыпая. - Важно набраться сил. Утро вечера мудренее. Новая туфля так надавила правую стопу, как бы не началось омертвление малых кровеносных сосудов. Тут и до гангрены рукой подать. Наградила же меня сука-мать венозным расширением вен. Словно стеклянную виноградную гроздь таскаю в правой икре. Опять под утро проснусь от невыносимых судорог, будто отрывающих напрочь голени. Раскручивается сверхмощная пружина ножных часов, которые завела бессонная жизнь. И маятник сердца стучит и стучит без перерыва, за что ему большое отдельное мерси.
Часовая кукушка меж тем сбилась со счета и безвольно свесилась из открывшегося окошечка.
IV
Утром тюремщик Федор вместо ожидаемых газет и чашки шоколада принес стакан вполне приличного зеленого чая с двумя стеклянными кубиками рафинада и великолепно выглядевшие нарды. Такие нарды Алкмеон видел впервые, хотя близкие по качеству помнил во владении своего отца и его друзей-аргонавтов, вывезших диковинную игру из золоторунной Колхиды.
Алкмеон родился в небольшом селении у слияния двух горных рек. Мать его Эрифила работала в эвакогоспитале во время похода Семи против Фив. Рать двинулась из Аргоса, поднимаясь из равнины в горы; обогнула суровую микенскую твердыню и затопила Немею, рощу Зевса, где в самом центре красовался храм, а между храмом и посадом находился скромный дворик настоятеля храма, богобоязненного жреца Ликурга. Жрецы так слишком много жрали, что назвали жрецами их.
Отец Алкмеона Амфиарай, будучи моложе своей жены на два года, отправился в поход против своей воли. На его участии в злополучном походе настояла вздорная супруга, возжелавшая самоцветных камней в золотой оправе. К тому же её подзадорил царственный брат Адраст, не ладивший со своим зятем-аргонавтом. Он хотел не просто вернуть Полинику фиванский престол, но и вдосталь покуражиться перед друзьями-витязями.
Кто ж предполагал, чем обернется легкомысленная затея и что потом придется Алкмеону стать во главе Эпигонов, придется опять вернуться в Аргос как на казнь; и действительно казнить свою чистоту, свое благочестие, свою любовь; придется заплатить ещё более страшную цену, придется принять страшное прозвище, несмываемые слова проклятия: "Алкмеон-матереубийца". Восхищенный ещё в раннем детстве стихами Марины Цветаевой, он написал как бы бездумно, а на самом деле пророчествуя:
Я даже званье эпигон приму как золотой погон.
Как потом долгих четверть века терзал его литературный страшила, гомосек Полифем, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых смертных грехах и прежде всего в эпигонстве, так что Алкмеон свыкся с положением литературного изгоя, аутсайдера и со временем отполировав художественный стиль, наполнив мозговые извилины многовековой заемной мудростью, стал как и его царственный дядя куражиться усвоенными приемами коллажирования и беспрепятственно сыпать аттическую соль на бесчисленные раны своих гонителей.
Полосатые панталоны постоянно сползали. Алкмеон не то чтобы отощал, но как-то подобрался от нервных переживаний, выгнал ненужную воду, сбросил вес от неясности своего внезапного положения, а главное - от непредсказуемого исхода. В том, что последний будет благополучным он имел весьма большие сомнения.
Хорошо было в провинциальном детстве. Можно было беспрепятственно играть в лапту, в городки, в чижа, в попа гоняла и войнушку... Ебнуть бы сейчас городошной битой надоедливого Федора, чтоб не подглядывал подстриженными ресницами в глазок. А ведь еще, наверное, и дневничок ведет, пиздобол несчастный, вон как его Апполинария наебывала, сношалась с каждым случайным прохожим, и записывает в этот писдневничок что ни попадя, в том числе и совсем неудобочитаемое, даже антисемитское.
Алкмеон решил было дотянуться до центрового паука, он поставил хлипкий столик на свое утлое ложе, влез на эти гуляющие импровизированные леса и, изогнувшись прихотливо всем туловищем, вытянул руки в направлении потолочного насекомого, но не дотянулся и кубарем полетел на пол, обрушив невысокую пирамидку. Попытавшись подтянуть ложе в центр камеры, он обнаружил, что ложе достаточно прочно прибито к стене и к полу, чтоб неповадно было его сдвигать.