— Послушайте-ка, Борис Адамович, а неужели у вас не осталось ничего?.. В смысле — записей там?.. Наверняка ведь вы писали чего-то?
— Да-а! — Семенов махнул рукой. — Пара листиков. Какие-то закорючки. Теперь не разобрать…
Он откинулся на спинку скамьи.
— Профессор писал много, помнится мне. Все писал, писал… Это тоже мешало, между прочим, понял! На себя работал, падла, хомяк хренов! Надо было думать, а он все писал… Но он ежели и поймет там чего, так ведь спрячет моментом. Там, понял ты, такие должны быть загибончики — форма “А” и три прапорщика у входа — это в минимуме! А ему — свобода личности дороже родной матери. А может, за границу рванет, продаст… Кто ж его теперь знает… Все это — мелочи, ты понял? Главное — не собрать теперь того, что было! Хожу вот, как дурак, по ихним дворам. А чего хожу — не знаю… Полуянов чего умочил тут, — всполошился вдруг Семенов, — не было, говорит, ничего! Тебе, говорит, все причудилось. Хотел в рыло дать — так пожалел по старой памяти. Да и чего теперь-то? Я и сам иной раз думаю — да нельзя ж мозгами объединиться, трудно ж проверить, правда? А?
Семенов глядел на меня, а я помалкивал, находясь в изумлении. Глаза Семенова помутнели, он дунул нижней губой в усы и отвернулся.
У Митьки Персика, хрюкнув, отключилась колонка. В тишине очевидны стали вдруг и легкие сумерки, и слабенький ветерок, и множество разнообразных звуков, шорохов и постукиваний, и даже отдельных слов.
Во дворе появился невесть откуда пьяный в лоск гражданин. Гражданин неуверенно обошел мусорный бак, поскользнулся, выправился, пошел дальше и набрел на старух. Бабка Аринушкиных замахала на него руками, отгоняя, а гражданин дружелюбно и удивленно оглядел их всех, а потом, сказавши что-то, засмеялся, приседая чуть не до земли, и наконец упал.
— Конечно, нельзя было давить, — сказал я, — такое деликатное дело…
Рыжий Семенов молчал и глядел, как старухи поднимают дружелюбного гражданина.
Мы некоторое время молчали. Где-то далеко играл ксилофон — видимо, в одной из квартир работало радио. Мелодия была быстра и печальна.
А в дыре забора, прямо против нас, неожиданно появилась голова соседа Федора. Сосед Федор заулыбался и попытался пролезть далее, но залепился за добротный гвоздь, стерегущий этот самый удобный путь на улицу, дернулся и некоторое время укоризненно глядел на битый кирпич под забором.
— Федька!.. Коз-зел!.. Алкаш вонючий!.. — зашипел рядом со мной Семенов, и тогда только я сообразил, что сосед Федор пьян никак не менее, чем приблудный гражданин, поставленный старухами на ноги и дружелюбно оглядывающий наш громадный двор.
Вечерело, и за общежитием медсестер огромная масса неба все вбирала и вбирала в себя солнечный свет, пропитываясь им, и остывала зеленоватыми тонами, и далеко где-то играл быструю и печальную мелодию ксилофон.
Сосед Федор задергался отчаянно, неожиданно вывалился во двор, но, против ожидания, не ткнулся носом в битый кирпич, а, погасив кое-как колебания, осторожно выпрямился и полегоньку, не рискуя, начал движение к дому. Дойдя совершенно благополучно до столбика с бельевыми веревками, он остановился и сделал попытку взглянуть вверх на свои окна. Попытка эта кончилась неудачей — соседа Федора качнуло назад и отнесло на два шага в сторону. Еще раз и с тем же успехом попытался он посмотреть вверх, а потом неожиданно спокойно и рассудительно поймал руками бельевой столбик, и тут же, конечно, совладал с мятежной своей головою, и, выставив подбородок, долго и методично осматривал наш дом. Но, не найдя своих окон, сосед Федор уронил голову на грудь и прочно загрустил у столбика.
Я взглянул на Семенова — тот плющил пальцами мундштук новой папиросы и сопел, уставясь в землю.
К печальному соседу Федору, старательно делая каждый шаг, приближался дружелюбный гражданин.
— Грышка, — хрипло радовался гражданин, — твою дивизию!.. Здорово, Грышка!.. Говорю — здорово…
Показался в своем окне Митька Персик и расплылся радостно. Дом наш ожил, со стуком открывалось одно окно, затем другое, третье.
Дойдя до соседа Федора, дружелюбный гражданин взмахнул рукой и довольно точно хлопнул его по плечу.
— Да здорово, Грышка! — гаркнул гражданин.
Сосед Федор, видимо, устал уже и, не мудрствуя лукаво, отпустил из рук столбик и влепил дружелюбному гражданину в ухо — и тоже довольно точно.
На третьем этаже звякнуло и распахнулось окно, толстая Раиса стремительно навалилась на подоконник. Мужики неистово махали кулаками в примерно встречных направлениях. Раиса заорала, пустила матерщину и скрылась. Но когда она вылетела из подъезда, сосед Федор и дружелюбный гражданин уже брели, обнявшись, куда-то в сторону и с громадным чувством ревели:
Раиса расторопно разметала приятелей. Дружелюбный гражданин криво шарахнулся от нее и, изумленно матюгаясь, упал во второй раз. Рыжий Семенов прикурил торопливо свою “пшеничную” и злобно уставился на Раису, которая уверенными тычками направляла своего непутевого супруга в подъезд. При каждом тычке глаза Семенова судорожно щурились.
Собственно, рассказывать больше и нечего. Рыжий Семенов, не сказав ни слова, даже не взглянув на меня, встал и ушел со двора. После этого я видел его только один раз. Он шел по улице мне навстречу, сунув руки в карманы куртки, насупленный и опухший. Однако меня он не заметил, хотя и прошел совсем рядом. У нас во дворе он больше не появлялся, может быть потому, что сосед Федор не так давно схлопотал по пьяному делу три года, и Раиса шлет теперь посылки с салом и апельсинами и поговаривает о разводе.
А историю, которую рассказал рыжий Семенов, чем далее, тем увереннее считаю я выдумкой, может быть даже плодом умственного расстройства контуженного атмосферным электричеством человека.
Пусть меня спишут в диспетчера, если после того, что я расскажу, вы не измените отношения к насекомым, — пробасил Роман Эдуардович Стамов, он же Ред Стамов, он же Звездный Волк.
Я тихонько приотворил дверь и протиснулся к свободному стулу.
— Теперь-то отношения с тахильдами стали лучше, а помните, раньше, чуть не до вооруженных столкновений доходило? Нынче они притихли, еще бы, крупнейшую эскадру звездных крейсеров потерять — не шутка. А началось все с того, что меня послали к Скорпиону — зоопарк отвезти колонистам. Должны же тамошние дети знать фауну своей прародины. Вы смеетесь! — голос Звездного Волка гудел как из бочки. — Вы думаете: мышки, мартышки, крольчатки, бельчатки — как хорошо! Знаете, сколько у человека нервных клеток? Около тридцати миллиардов! Так вот половину я потратил на этих животных.
Со мной, то есть со зверями, лететь должен был специалист по перевозкам животных, но его внезапно на Лигду вызвали, по случаю обнаружения там трехголового змея. А заместитель его на Ольвии застрял. Должен был на Землю чету игуанодонов доставить, но те перед самой отправкой сбежали. Сотрудники зоопарка лететь не могут — пока анализы сдадут, пока визы оформят… Время идет, звери, загруженные в корабль, пищат и воют, на волю хотят. Естественно, у них в зоопарке у каждого загон не меньше стадиона и все удобства, не то что на “Хризантеме”.
День искали сопровождающего, два, наконец Пал Сидрыч, начальник Космопорта, вызвал меня к себе и ласково так говорит:
“Понимаешь, Рэд, некому лететь. На тебя вся надежда. Выручи, не подведи. Ты уж как-нибудь один на Скорпион сходи, а? Ты только доставь живность, а зоотехника мы туда с Оберона мигом на “попутках” подкинем. Руководство по уходу за зверушками тебе дадим, не съедят же они тебя, в клетках ведь. Рискни!”
Уговорил. Жду диспетчера с маршрутным листом, а вместо него появляется директор зоопарка, седенькая такая старушка.
“Здравствуйте, голубчик. Наконец-то минутку выбрала, посмотреть, как мои питомцы тут устроились. Проведите, будьте добры”.
Пошли мы к клеткам. Около каждой старушка останавливается, разговаривает. Не со мной, естественно, со зверями. До слонихи дошли, встала старушка, поглаживает ей хобот:
“Настенька, маленькая моя, как тебе тут живется? — И ко мне: — А вы, молодой человек, знаете, что она вот-вот родить должна?”
Я так и сел. А старушка дальше идет, лакомые кусочки сквозь прутья клеток просовывает. Дошла до здоровенной гориллы, руками всплеснула и причитать начала:
“Дитятко, Сигизмунд! Кто это тебя так?! — И на меня как на палача и душегубца смотрит. — Это ручная обезьянка! Она с нашими сотрудниками за одним столом ест, с их детьми играет. Как вы решились его в клетку засадить? У него же характер от этого испортится! Смотрите, довели до чего!”
Не знаю, до чего довел. Нормально сидит, жрет банан.
Прижимается старушка к прутьям клетки и чуть не плачет.
Оставил я ее и бегом к начальнику Космопорта.
“Так и так, — говорю, — Пал Сидрыч, снимай меня куда хочешь, лучше я на автоматической линии Венера-Земля уран возить буду, чем со зверями дело иметь. Сигизмунд в клетке! Директорша в слезах! Слониха рожать собирается!”
Усадил. Поговорили. Убедил. Сигизмунд — милейшее создание, слониха раньше Скорпиона не родит, а пилотов других нету. Рассовал я по карманам бананы, загрузил корабельный информатор кристаллозаписями об уходе за животными и стартовал.
К концу десятого дня мы с Сигизмундом рассорились — я съел его банан, совершенно случайно, а он, якобы случайно, замкнул систему вентиляции. То есть не напрочь, конечно, всего-то раза два рисингулятором по пульту треснул, но вытяжка работать стала скверно.
Слониха, собиравшаяся рожать, родила. Я не акушер, а одновременно вести корабль, чинить вентиляцию — вонища страшная — и принимать слоненка — покорно благодарю. Стало мне сниться, когда заснуть удавалось, что рожает слониха бегемотика с крылышками, а Сигизмунд его похитить хочет. Ну и прочие увлекательные вещи. Короче, не уследил я за менгоцитором, экспериментальный образец кстати, его в производство так и не пустили, и пришлось мне выруливать к Айне — подремонтироваться.
Айна — небольшая, очень милая планетка, вся водой покрыта, один материк размером с Австралию. Благополучная планетка: ни войн, ни эпидемий, и расположена как раз на большой космической дороге, так что инопланетяне у них не редкость. Землян, правда, поскольку айпинцы с тахильдами торгуют, еще не было. Но мне-то выбирать не приходилось.
Дал я запрос и опустился недалеко от столицы. Едва успел разгерметизироваться и приборку сделать, как специалисты местные прибыли — ремонтники — большая толпа, веселые ребята, симпатичные. Заходят на корабль и, смотрю, начинают маяться. Шутить перестали, жмутся, один другого вперед пропускает, и все на меня поглядывают. Что такое?
Три зала прошли, гляжу, народу поубавилось и звуки от шлюза непонятные доносятся. К рубке только двое дошли. Бледные как смерть, рты кривятся, глаза выкачены, вот-вот упадут. Я с перепугу: “Водички не хотите ли?” Не хотят. А хотят они к выходу. Помог я им назад выбраться, собрал остальных по закоулкам. Кто лежит, кто сидит — на стену опирается. И грязно вокруг. Вынес я их, разложил на травке — часа полтора в себя приходили.
Как очухались, один, тот, что поменьше шутил, со своими пошушукался, костюм оправил и говорит на интерлинге:
“Вы нас, пожалуйста, извините, но в корабле вашем мы работать никак не можем. — И на свой нос показывает: — У нас, понимаете, обоняние не выдерживает…”