Дождь и слякоть были почти библейские, потопные. Пётр Андреевич Данин, берлинский стоматолог русского происхождения, тридцати лет от роду, шёл, аккуратно обходя лужи, и злился на себя за то, что решил после работы пройтись пешком. Мокро, противно, да ещё обязательно нарвёшься на знакомого и будешь целый час выслушивать про каких-нибудь жестокосердных племянников и инфляцию. Не успел он об этом подумать, как под локоть его аккуратно прихватил некто Колокольников, немолодой, худой и жилистый, в потёртом кожаном пальто. Данин толком не знал, чем он занимался, да и, честно сказать, не стремился узнать, но Колокольников был не из тех, кто, встретив приятного человека, упустит возможность основательно измучить его своим обществом.
– Да что ж мы тут, под дождём, как басурмане, будем разговаривать, что ли? Негоже!
Данин и слова не успел вставить, как Колокольников затащил его в ближайший русский ресторан, и сразу к гардеробу, и сразу помогать стягивать мокрое пальто, руководить, всех шевелить, трещать без остановки. Никак не отвяжется, понял Данин. Пришлось сесть с ним за столик и сделать заказ предупредительному официанту. Он выбрал скромное и сытное: лёгкий салат, слабосолёную сёмгу и лангет с хрустящим картофелем. Из напитков попросил яблочный компот.
– Помилуйте, – заметил Колокольников, – в такую непогодь – компот? Впору глинтвейн пить.
– Захотелось, – страдальчески шевельнув бровями, сказал Данин.
На самом деле хотелось не компоту, а встать и немедленно уйти. За салатом Колокольников сетовал на засилье жёлтой прессы. Данин газет почти не покупал и новости предпочитал узнавать по радио. Не интересовался он и модными романами – о последнем из них Колокольников как раз завёл длинную критическую речь после сёмги. Под его убаюкивающий, гладкий басок Данину хорошо думалось о том, что сейчас, и уже давно, составляло главный предмет его размышлений.
Пятую осень он по-рыцарски был предан чужой жене, принадлежащей его прежнему знакомцу. Она пришла на приём к Данину в его зубоврачебный кабинет, в костюме из красного кашемира, тонкая, белокожая, с тёмным лакированным облаком волос на хрупких плечах и каллиграфически выписанной чёлкой над иссиня-чёрными глазами, которые достались ей от матери-кореянки, и он пропал сразу, покорённый её обликом, а в особенности, бархатными переливами нежного голоса. Их короткая связь, по понедельникам, когда она якобы ездила к маникюрше на другой конец города, закончилась в одночасье, в день её именин. Муж что-то заподозрил по её разгоревшейся в последние недели страстности, по нервическому жесту, каким она приняла от Данина подарок у зеркального шкафа в прихожей, или же интуитивно уловил в толпе гостей флюиды взаимного притяжения, исходящие от этих двоих, и потребовал у неё объяснений. Конечно, он ничего не добился и, ещё больше укрепившись в сомнениях, счёл за благо стремительно переместить свой доходный бизнес на приличное расстояние от Берлина, в мелкий, почти захолустный, городишко.
Брошенный Данин хотел застрелиться из охотничьего ружья, с которым хаживал на кабанов в баварских лесах. Его влекло к ней, как влечёт мотыльков свет, как животных – запах. Загадочный, необъяснимый зов этот мучил его приступами жестокой тоски, будил среди ночи, заставляя корчиться на сбитой постели, а утром пририсовывал тёмные круги под лихорадочно блестевшими глазами. Перемаявшись, он всё же изгнал из мыслей безглазый призрак и принялся, будто юнец, плодить беспомощные вирши, полные мечтательной чепухи («Твои глаза – изъ-чадия тумана, два тёмных озера, в которых я тону…»). Стихи помогали плохо, а само Время утратило свою исцеляющую силу. Тогда он набрался смелости звонить им раз в год, на Рождество. Всякий раз трубку брал он, рыжий тролль, неотёсанное чудовище с толстым кошельком. Беседуя ни о чём и по-приятельски, они довольно изощрённо избегали колкостей, которых им хотелось наговорить друг другу. Потом счастливый соперник, спасший свой бездетный брак, смилостивившись над Даниным как над поверженным врагом, приглашал к телефону её, и эти упоительные пять минут Данин вспоминал потом весь год, до следующего праздника. И вдруг в минувшее воскресенье она позвонила сама.
Узнав её милый картавый говорок, он задохнулся от счастья, от охватившей его тихой сладкой боли. Поначалу, слишком взволнованный, он не различал смысла слов, которые она произносила, поминутно всхлипывая в телефонную трубку. Оказалось, маленькая цветно-шерстная кошка, почти что котёнок, которая пришла к ней с улицы грязной, тощей, измученной и которую она подкормила и обиходила, решительно вымыв из свалявшейся шёрстки сотню блох, умерла только что, в страшных мучениях, от какой-то непобедимой инфекции, и она не знала, как ей в одиночку пережить это несчастье. Как назло, выходной. Муж, конечно же, в клубе, у него покер или бильярд. Её преданная Матильда, помощница по хозяйству, уехала в деревню навестить старую мать. Идёт дождь, на улице сыро и мрачно, и она не может пройтись хотя бы до булочной, чтобы немного развеяться. Очевидно, что всё против неё, поэтому она решила позвонить ему. Понимает ли он, как ей тяжело? Должен понять, ведь он всегда так верно её чувствовал… Данин кивал и иногда вставлял слово другое, но в этом не было нужды, она не слушала, ей необходимо было избавиться от тоски, и она действовала с прямолинейной безжалостностью.
– Представь, ведь даже не жила, – делая между всхлипами глубокий успокоительный вдох, говорила она. – С тех пор, как глазки у неё открылись, прошло недели четыре, и уже занавес, пустота. Моя бедная, бедная Ляля… Только и успела, что, сидя на подоконнике, рассмотреть дождь. С любопытством, присущим этим милым зверькам…
Эти воспоминания разрывали ей сердце. Выплеснув их на него, как воду из ведра, выговорив в его оторопелое безмолвие своё горе, она повесила трубку, оставив его стоять с застывшим лицом в огромной пустой квартире. На негнущихся ногах Данин пошёл к высокому французскому окну, продрался сквозь шёлковую портьеру с кистями и, прижавшись лбом к холодному стеклу, долго стоял так, соляным столбом, невидяще уставясь в кипящий снаружи день. Там гудело, шуршало, лилось. За струящимися с небес мутными потоками проскакивали автомобили; закутанные в дождевики взрослые крепко держали за руки и вели куда-то детей в ярких комбинезонах, и всё это, живое, деловитое, отделённое от него тонким, но прочным стеклом, казалось сейчас Данину нестерпимо-чужим, как лунный пейзаж. И ещё ему казалось, что это он сам только что умер от своей неизлечимой любви, так и не успев пожить…
Со сцены раздались нестройные аккорды – появились музыканты, начали подстраивать инструменты, и вот уже полилась, наполнив зал до краёв, приглушив звяканье вилок, разговоры и тихий смех, томительная мелодия. Очнувшись от воспоминаний, Данин обнаружил, что доедает лангет и что словоохотливый, как продавец в дорогом магазине, Колокольников завёл его в самые дебри политики.
– Новоявленная философия, которой так гордилась Германия, разрушила в немцах последние христианские верования и растравила в них гордыню ума, эту главную язву девятнадцатого века. В результате страна оказалась на краю бездны, куда её загнали революционные настроения. Что же помогло ей избежать полного краха? Своевременная помощь России. Но пусть вас не вводит в заблуждение нынешнее политическое и экономическое сближение двух народов… – Колокольников вытянул кадыкастую шею, повел головой, хищно озирая посетителей за столиками, будто кого-то давно ждал, и, вернувшись к наполовину опустошённой тарелке со спаржей, понизил голос до неприятного свистящего шёпота. – Для меня совершенно очевидно, что эта страна тяготится оказанными ей благодеяниями… Возможно, она выжидает, и в удобный момент её ненависть к России восторжествует не только над рассудком, но и над элементарным чувством самосохранения…
Разумеется, Данин не собирался это обсуждать, но, из вежливости, всё же удивлённо выгнул бровь.
– Уверяю вас, – подтвердил Колокольников и бросил в зал ещё один быстрый взгляд. – Сегодня поразительно мало знакомых лиц. Вам не кажется, что запрет на курение может повлиять на здешние цены? Было бы неплохо.
Данин вновь отделался слабой гримасой.
– Послушайте, дружище, – берясь за салфетку костистыми пальцами и поднося её к губам, с досадой сказал Колокольников. – Я замечаю, что вы находитесь в состоянии душевной тоски какой-то, муки. Не найти ли вам хорошего врача? Впрочем, запомните, от всех бед поможет рюмочка-другая. И при отравлении, и при ипохондрии они равно полезны. Напрасно вы не пьёте.
– Не люблю, – сухо ответил Данин, вконец утомлённый его болтовнёй и назойливым вниманием.
– Ну-у… Как будто вы и не русский вовсе. – В вальяжном голосе Колокольникова открыто звучало разочарование, что ещё больше рассердило Данина. – Позвольте, я дам вам один совет? Полагаю, вы в нём нуждаетесь. Когда русскому тяжело, он не жмётся по углам, не сворачивается, как вы, крендельком засохшим. Он грудь-то расправит и через слёзы смеётся, вот, мол, я какой, давит меня злодейка-судьба, а я живучий, ничего мне не делается! Вы, Пётр Андреич, сейчас водки примите, не занюхивая, как говорится, потому как уже прилично покушали, а потом на улицу выйдите, в ночь, в дождь, в мерзость эту слякотную, безбожную, да и снимите ботинки. Да-да. И по лужам, без ботинок-то, вдарьте. Для адреналину. Да ещё посвистите, громко так, безобразно. Свистеть умеете?
С ума сошёл, думал Данин, боясь смотреть на Колокольникова и оттого не поднимая глаз. Как есть, рехнулся.
– Пару витрин расколошматьте по дороге – это непременно! одним ботинком и вторым! – чтоб забрали в отделение да и впендюрили вам штраф и общественное порицание. Вот тогда ваши беды по-другому заиграют. Будет вам в вашей сытой, до отвращения скучной жизни разнообразие и счастье. А так, как вы сейчас сидите, с постным лицом, на все пуговицы застёгнутый до подбородка – так вы свою жизнь угробите, помяните моё слово. Помрёте в тёплых носках у камина. С газетой.
Данин молча встал. Хотел всё же что-то сказать, но встретил цепкий, сочувственный взгляд Колокольникова и почему-то смутился от этого сочувствия. Покачался, привстав и упершись кончиками пальцев в крахмальную скатерть безупречной белизны, и вдруг его ноги подломились, будто кто пнул под коленку, и он медленно сел на стул.
– Вот и славно, – сказал Колокольников. – Официант! Водки.
Утро выдалось радостное, бледно-голубое. Солнце высушило мокрые стекла и послало в спальню Данина армию солнечных зайчиков. Он проснулся мокрый от пота, с головной болью и, морщась, наблюдал, как резвые блики прыгали с высокого окна на паркет, а оттуда на потолок и обратно. Только что, в образе восточного невольника в изношенном халате и стоптанных чувяках, он в полном одиночестве мостил над пропастью предлинную дорогу, истончающуюся за поворотом скалы. Была предзакатная пора, час с какой-то особенной, установившейся тишиной, звяканье молотка и зубила слышалось в ней особенно отчетливо. Обтесав камень, Данин утверждал его на каменную тропу. Занятие столь же необходимое, сколь и бессмысленное – класть твёрдое на твёрдое. К чему, зачем? Скоро ночь падёт на молчаливые горы, но он будет работать и в темноте, на ощупь, сбитыми в кровь руками. Тело истерзано многодневным трудом, каждая жилка трепещет и едва не рвётся, но иной стези нет, а раб дороги ещё в самом начале пути… Сон был ярким и оттого особенно страшным, из тех, что кажутся воспоминаниями о прошлом, или проникновением в будущее, за гробовую черту, откуда ещё никто не возвращался. Такими снами, как тайной, Данин не хотел делиться даже со своим психоаналитиком, хотя тот и намекал на возможность подобных сновидений. Этот травмирующий опыт принадлежал ему одному.
Вспомнив сон, Данин вспомнил и другое, до тонкостей восстановил в памяти вчерашний ресторанный разговор. Эх, Колокольников, змей ты искуситель… У него мелко и противно задрожало внутри. И понеслось, как обвал в горах. Память, несмотря на серьёзные пробелы, подсказывала невозможные, стыдные подробности прогулки по ночному Берлину, и всё больше в звуках, нежели в красках и образах. В ушах зазвенело расколоченное стекло, раздались испуганные крики и чей-то смех, и ошеломляющий, как гудок паровоза, полицейский свисток. Волком в ночи выла сирена, и он подпевал ей в патрульной машине, пропахшей резким чужим одеколоном: «Вдоль по Питерской… с ка-ла-коль-чи-кам…» – и при этом хохотал громоподобно. Как же, Господь Бог не обидел его голосом… Сделав над собой усилие, Данин внутренним оком увидел, как немолодой полицейский с суровым лицом что-то быстро пишет, а сам он, оседлав железный стул, возбуждённо рассказывает ему об открытии, сделанном Вольфгангом Иоганном Гёте в конце жизни, а именно об нахождении им межчелюстной кости, называемой теперь, между прочим, «костью Гёте». И, как последний дурак, повторяет самому понравившуюся фразу: «Наука влекла великого немецкого поэта, как котов валерьянка». Да ещё со словами «Мне ли, стоматологу, не знать?» порывается показать на себе, где именно находится та знаменитая кость, будь она неладна… А теперь проснулся в своей шестикомнатной квартире на втором этаже отдельно стоящего особняка в центре Берлина. «Вымостил свою дорогу, чёртов куролес?» – подумал Данин, и вдруг открылось ему другое, забытое: где-то наверху, в конце дороги, его ждал невидимый пока свет…
Волшебная закольцованность воспоминаний – сон, явь, снова сон и, как венец всего, едва не ускользнувший из памяти свет – восхитили его. Но физиология тут же напомнила о себе, затылок пронзила резкая боль. Данин откинул одеяло и, словно тяжелораненый, осторожно сел, свесив с кровати ноги. На ногах оказались длинные клоунские носки в белую и красную полоску. Чужие. Данин рассмотрел их с неприязнью. Носки вполне тянули на символ его свершившегося морального падения. Цирк вчера вышел отменный…
– Кто-нибудь даст мне попить? Помру ведь, – с мукой сказал он. – Эмма!
На комоде, в простенке между окнами, вполоборота сидел рыжий кот и качался вместе с комодом.
– Котейко, – по-детски жалобно позвал Данин. – Голова у меня болит. Душа у меня болит…
Кот и глазом не моргнул, жёлтым, повёрнутым к Данину. Был он механической игрушкой, круглобоким, с подкрученными усами, нарисованными лихой рукой на выразительной глиняной морде. Когда сквозь прорезь на плюшевом загривке проскальзывала монета, срабатывал механизм и раздавалось скрипучее: «Мау». Корыстный, получается, был кот. Но родной. Потому что год за годом смиренно выслушивал рассказы хозяина о несчастной любви, а такое под силу не каждому.
За дверью раздалось шуршанье. Данин едва успел натянуть одеяло на свои выставившиеся волосато-полосатые ноги. Лёгкий стук, и в спальню скользнула Эмма, миловидная горничная Данина лет тридцати. Она немного говорила по-русски, поскольку всегда работала в русских домах, но Данин прельстился и этим малым и в прошлом году переманил её к себе. Эмма была опрятной и расторопной особой, ходила обычно в тёмно-синем платье до колен и белом кружевном переднике, подчёркивающем хорошо выделявшуюся талию. У неё были вьющиеся рыжеватые волосы, красиво сложенные на затылке в пышный узел, подведённые карие глаза, изящные руки и маленькие, как у ребёнка, ступни. Тем более удивительным казалось её незамужнее положение. Увидев, как она непрошено ворвалась, с сияющими глазами, раскрасневшаяся, Данин мужским чутьём сразу заподозрил неладное.
– Добрый вам утро, – пролепетала Эмма, как торпеда, прямым ходом подплывая от двери к Данину и неожиданно падая к нему на колени.
Он ощутил на лице короткие быстрые поцелуи, уловил так близко запах дешёвых фиалковых духов и разгорячённого тела и, с яростью разлепив скрещенные вокруг своей шеи белые руки, оголённые до локтей, одним резким движением смахнул её с себя, как ядовитую змею. Со всей её ненужной и фамильярной нежностью. Охнув, она едва удержалась на ногах и остановилась посреди комнаты, с изумлением глядя на него.
– О, мой бох! Чьто ви дьелать? – Она часто моргала, в вибрирующем голосе звучала обида.
Данин закашлялся. Он не подозревал, что от женской красоты и свежести может так затошнить.
– Что я делать? Нет, это ты мне скажи, что я делать…
– Ви дьелать мнье дитья. Маленький такой Эрик. Ви говориль любить… Моя любоффь, говориль вы… Вот тут, на этот кровать, да ночкой тьёмною, ваш любоффь не имель гранитс! – Она стояла спиной к окну, в солнечном ореоле, в какой-то диковинной позолоченной капсуле.
– Подкараулила? – тихо, но страшно сказал Данин, сузив и без того заплывшие после вчерашнего глаза. – Дождалась? Эрик, говоришь? Да знаешь ли ты, что я люблю другую? Царицу. Свет моих очей. Цветочек аленький. Не тебя, понимаешь?
На её побелевшем лице стали видны все веснушки, мягкие плечи ещё больше опали.
– Носки твои? – довольно грубо спросил Данин, высунув из-под атласного одеяла ногу в полосатом носке.
– Мой.
– Почему?
Она громко всхлипнула.
– Ваш ног мьёрз. Бил бледен ног. Ви просиль закрыть…
– О, закрой свои бледные ноги?
– Да, это да… так…
– Это стихи! – крикнул Данин. – Я просто читал стихи, фройляйн Эмма!
Она заплакала и, разбежавшись, выскочила из спальни, так ударив плечом, что едва не вынесла дверь. Данин слышал, как её рыдания, стихая, удаляются по коридору.
Ему казалось, что голова увеличилась до размеров воздушного шара и лопнет от любого нового соприкосновения с реальностью. По счастью, сегодня был выходной, и можно было забыть, что у людей есть зубы. Наверное, подсознательно именно это обстоятельство повлияло на вчерашнее его решение дать волю желаниям. В эту минуту в прихожей громко и настойчиво зазвенел звонок. Данин исторг задавленный вопль и, чувствуя, как заломило в висках, как потянуло назад чугунную голову, стиснул её руками и рухнул на спину. Дурной звон не унимался, ввинчивался в больную голову, словно бормашина в зуб.
– Нет, это никогда не кончится, – прошептал Данин с ненавистью. – Кого же там черти на закорках принесли?
Он вспомнил Эмму, её вздрагивающие плечи. С этой стороны помощи ждать не приходится… Он нащупал подушку, положил её на лицо и ещё, для верности, заткнул руками уши. Отгородившись таким образом от мира, он вызвал в памяти дорогу в горах, почувствовал в руках тяжесть пыльного, нагретого солнцем камня, и тут же коротко полыхнул под веками, у края ресниц, обетованный свет… В следующее мгновение свет вспыхнул ярче – кто-то отнял подушку от его головы.
– Господин Данин? Великодушно простите за вторжение…
Над ним склонилось морщинистое усатое лицо. Данин с трудом сел и прикрыл ноги одеялом. Он вспомнил, вчера этот пожилой капрал в чёрной форме протоколировал его пьяные безобразия. Кроме капрала, в комнате находились ещё двое: очень подтянутый штатский средних лет, высокий, широкоплечий, в тёмном плаще, с сократовски умными глазами и с залысинами, которые его совсем не портили, и немного растерянный молодой человек с папкой в руках, одетый в короткое пальто песочного цвета. Этот всё время держался поближе к штатскому, словно боялся потеряться. Данин, в нижней белой рубахе, сидел перед незнакомыми людьми, вдруг заполнившими его приватное пространство, как вытащенный из берлоги медведь – злой, большой и взлохмаченный.
– Карл, помогите доктору, – ровным голосом сказал штатский.
Капрал немедленно поднёс Данину стакан с пузырящейся водой. Данин поморщился.
– Рассолу бы…
– Пейте, вам полегчает, – настаивал штатский. – Надеюсь, вы извините нас за столь необычный и ранний визит, господин Данин. Но такая уж у нас работа. Дело не терпит отлагательства.
– Если вы по поводу вчерашнего, то я всё возмещу, господа. И за витрины, и штраф… Я никогда не отказываюсь от своих обязательств.
– Похвально, – произнёс штатский, наблюдая, как Данин жадно глотает воду. – До дна, вот так, хорошо.
Данин будто испил живой воды. Он как-то сразу воспрял телесно, ровнее задышал, приободрился.
– А в чём, собственно, дело?
Штатский сел на придвинутый к постели стул.
– Вчера вы подписали вот этот протокол. Узнаёте? – Он подержал в воздухе, перед лицом Данина какой-то лист бумаги.
– Подпись моя…
– На вопрос «Фамилия матери?» вы ответили: «Красина».
– Где?
– Вот. А в прежних анкетах вы указывали «Данина».
– М м… Дело в том, что мама всегда называла только эту фамилию, Данина. Но четыре года назад, после её смерти, я случайно обнаружил письмо, где говорилось, что какое-то время она носила фамилию моего отца, Красина. Это никак не повлияло на право наследования, потому что она оставила завещание в мою пользу, как Данина – Данину. Но вчера меня об этом спросили, в участке… ну, и я, видимо, машинально… – Данин постеснялся сказать «спьяну», – почему-то написал «Красина». Оговорка. Я об этом часто думал в последнее время.
Все трое, капрал, штатский и помощник, смотрели на Данина. Их молчание подействовало на него болезненно. На краткий миг ему показалось, что эти неподвижные фигуры вокруг – лишь плод его воображения, следствие нездоровья.
– А другие биографические данные вы не меняли? Например, год рождения?
– Нет. Зачем мне?
Глаза у штатского заблестели.
– И всё же я не понимаю, – сказал Данин, поочерёдно взглядывая на непрошеных гостей. – В этом нет ничего противозаконного. Произошла путаница, но ведь всё прояснилось?
– О, да, конечно, и мы этому очень рады. Вы говорите по-русски?
– Неужели ж нет? Я родился и три года прожил в России. Не вижу повода скрывать.
– А потом мать вывезла вас в Германию в связи со своей профессиональной деятельностью, – сказал штатский по-русски почти без акцента.
Данин усмехнулся.
– Сначала мы жили в Бельгии, – ответил он тоже по-русски, – потом во Франции, и только потом перебрались в Германию.
– Да-да, мы знаем. Евгения Александровна владела несколькими языками, работала переводчиком в крупном издательстве, много ездила по миру… Можете что-нибудь рассказать об отце?
– Я его не помню. Когда он умер, я был ребёнком. Это наша семейная трагедия.
Штатский понимающе кивнул.
– Сочувствую. Можно взглянуть на то письмо, с фамилией Красина?
– Оно затерялось после переезда.
– Жаль, жаль… Ещё один вопрос. Вчера вы повели себя неосмотрительно… всех удивили.
– Сорвался, – неожиданно легко признался Данин. – Если б вы знали, как мне надоела моя стоматология. С утра до вечера – зубы, зубы… Восемь лет подряд. Видеть их не могу!
– Понимаю. А если всё изменить? Ведь это легко сделать человеку, который спит на кровати из эбенового дерева.
– Да, деньги у меня есть. Но я умею только лечить зубы. И бездельничать не научился.
Штатский, обернувшись, взглянул на помощника. Тот заторопился, начал перебирать бумаги в папке, но ему было неудобно, тогда он положил папку на комод, рядом с котом. Пока он искал, штатский снова обратился к Данину:
– Ваша горничная выглядела взволнованной. Отворила нам дверь и куда-то умчалась, как экспресс. Кажется, сегодня вам придётся самому варить утренний кофе.
– Ну, и наплевать.
– А что случилось?
– Вчера она воспользовалась моим беззащитным состоянием. Эрика ей подавай! Маленького!
– Но это же замечательно! – Штатский расхохотался.
– Кому как, – сварливо ответил Данин. – А документы ваши где? Что вы тут сыплете вопросами? По какому праву? Почему я болтаю без умолку? Разве я справочное бюро?
– Мы дали вам сыворотку правды, – невозмутимо ответил штатский. – Это необходимо. Дело государственной важности.
– Понятно, – сразу успокоился Данин. – Канцлеру нужно откорректировать прикус. Присусыкивает ваш канцлер, я заметил. Шепелявит. Вы ищете верных врачей. Что ж, можем попробовать.
– Вы сейчас пошутили, или серьёзно? – прищурившись, спросил штатский.
– Конечно, серьёзно.
– Почему морщитесь? Голова?
– Мутит…
– Карл, – приказал штатский, и капрал снова предложил Данину воды. – Фриц?
Помощник торопливо подал штатскому какой-то конверт, но при этом задел локтем рыжего плюшевого кота. Кот слетел с комода и с глухим стуком упал на паркет. Все вздрогнули.
– Осторожнее, – недовольным голосом произнёс штатский.
Молодой человек наклонился, чтобы поднять кота, но едва тронул, как завалившийся носом в пол кот подпрыгнул, упал на все четыре кривенькие лапы и вдруг пошёл, пошёл, пошёл, выдавливая из себя невообразимо скрипучее и пронзительное:
– Когда б имел златые горы и реки, полные вина… – Голова его моталась влево вправо, жёлтые глаза бешено вращались. – Всё отдал бы за ласки, взоры, чтоб ты владела мной одна!
Гости изумились, а Данин принялся хохотать. Раньше кот при нём никогда не маршировал и тем более не пел. Наткнувшись на блестящий навакшенный ботинок капрала, стоявшего у штатского за спиной, кот ещё раз подпрыгнул и со страшным кр-р ряком раскрылся от макушки до середины, как цветок, на четыре затейливых лепестка, рассыпав по паркету кучку тусклых монет. Капрал схватился за сердце.
– Идыётство! – возмущённо воскликнул молодой человек.
Данин лежал на постели и, всхлипывая, сучил ногами в Эмминых носках. Просмеявшись и кое-как успокоившись, он сел.
– Что за день, – только и смог он выговорить.
– Русский, конечно? – с улыбкой спросил штатский про кота.
– Нашёл в маминых вещах. Молчал, молчал и – выдал, кот учёный…
– Что ж, господин Данин, у вас тут весело, да только, как говорится, пора и честь знать. Примите. – Штатский протянул Данину узкий коричневый конверт.
Данин поскучнел.
– Повестка?
– Читайте, узнаете. До встречи.
Отвесив по лёгкому поклону, гости удалились. Данин посмотрел на развалившегося кота, потом осторожно, двумя пальцами, вытянул из хрусткого конверта листок прекрасной веленевой бумаги. Это было приглашение. Он пробежал его глазами, зажмурился, потряс головой и ещё раз, внимательнее, перечёл напечатанное мелким шрифтом и взятое в красную рамочку. Господина Данина ждали завтра, в таком-то месте и в такой-то час, на собеседовании по отбору претендентов для… объединенного германо-российского полёта на Марс.
Дни покатились необыкновенные. Кот, подкармливаемый монетами, каждый день хрипел про любовь. Распевшегося кота Эмма ненавидела и, наблюдая за необычным поведением Данина, по всем приметам похожим на сборы, изнывала от тревоги и часто теперь тайком плакала, закрывшись в прачечной с утюгом и ворохами чистого белья. Данин за всю неделю только дважды съездил в свой стоматологический кабинет, много звонил по телефону, встречал и провожал каких-то людей, так что, бывало, входная дверь не закрывалась, лишая Эмму свободной минутки. Однажды Данина визитировал сухопарый старик брюзгливого вида, «господин Штейн, нотариус», как значилось на визитке, сунутой ей в прихожей. Данин просидел с ним в кабинете не меньше часа, а когда они оба вышли, этот непонятно зачем появившийся здесь Штейн, отдуваясь, утирал платком пот с жёлтоватого лба, а у Данина было непривычное, растроганное, лицо. На следующий день он ездил на кладбище. Эмма точно знала, потому что, как это бывало в такие дни, с утра посыльный доставил домой ослепительные белые розы среди белопенных гипсофилл. Букет стоил её месячного жалованья. Рассматривая тугие полураскрывшиеся бутоны, ленточные завитки, нежно гофрированную бумагу – всю эту прелесть несказанную, Эмма переживала сложные чувства, смесь восторга и раздражения. Она решилась мысленно примерить букет к себе, а с ним и платье под цвет букета; к платью полагалась фата, пришлось срочно примечтать и её. В результате Эмма нашла всё это восхитительным, будоражащим, а после, с колотящимся сердцем, ушла к своим утюгам и долго плакала.
Данин в самом деле решал очень важные дела, среди них были и личные. Он съездил на могилу матери, положил на узкую плиту сорок восемь белых роз, по числу прожитых матерью лет, и сделал то, чего прежде никогда не делал – встал на колени и, наклонившись, поцеловал холодный продолговатый камень. Возвращаясь с кладбища, он заметил на перекрёстке знакомую сутулую фигуру, размахивающую при ходьбе руками. Он тут же затормозил, выскочил из машины и бросился фигуре наперерез. И, пока тряс дружескую руку с холодными цепкими пальцами, поражался тому, что судьба снова и, кто знает, возможно, в самый последний раз, свела их вместе.
– Что с вами, Пётр Андреич? Изменились, поюнели, – кутая нижнюю половину лица в шарф и хитро щурясь, говорил всё подмечавший Колокольников.
– Спасибо вам, голубчик, вы мне так помогли тогда, в ресторане, так посодействовали… – Данин придерживал рукой шляпу, которую рвал ветер, и глядел на него увлажнившимися от избытка чувств глазами.
Колокольников хихикнул.
– Сколько пересудов потом было. Значит, встряхнулись?
– Ещё как. Я ведь уезжаю, Григорий Афанасьевич.
– Далеко?
– Очень. Так далеко, что и выговорить нельзя.
– Экая загадка. Как бы не в Антарктиду, а?
Данин счастливо улыбался.
– Что ж, Пётр Андреич, если здоровье позволяет…
– Мне так и сказали в… в туристической компании. Дескать, вы очень здоровы, и положение у вас холостое, бездетное, располагает к подобным путешествиям…
– Ну, в добрый путь, в добрый путь, – заряжаясь от Данина радостью и светлея лицом, сказал Колокольников. – Вернётесь из своих палестин, обязательно дайте знать. Мы про вас статейку организуем. А там, глядишь, и путевые заметки напишете, опять же – к Колокольникову придёте, к кому ещё. Вот и сочтёмся.
Они крепко, по-родственному, обнялись и разошлись. Данин размышлял о своей фаталистической встрече, а Колокольников по-доброму позавидовал молодости Данина, его нынешней воодушевлённости и подумал, как было бы хорошо, подобно ему, воспарить орлом над этим серым дождливым днём и над задавленностью других, рядовых, ничем не примечательных будней, что катились себе, катились да и незаметно вынесли его к шестому десятку на мелкую, нехлебную должность литагента, в съёмную комнатку в русском пансионе, к худющей и нагловатой, вдвое моложе, певичке, которой сколь ни дай на папиросы да наряды, всё мало. А ведь, того гляди, и шубу затребует… Колокольников вздохнул и, вернувшись мыслями к Данину, ещё раз повторил:
– Ну, в добрый путь.
Поздно вечером произошла катастрофа. Эмма уже легла, когда в дверь её комнаты постучал Данин и попросил выйти для разговора. Она торопливо набросила поверх сорочки узорчатую шаль, подарок Данина ко дню рождения, эффектно разметала по плечам рыжие кудри и, не чуя под собой ног, полетела в гостиную. В элегантном тёмно-сером пальто, с белоснежным кашне, Данин стоял у стола, задумчиво поглаживая по голове плюшевого кота. Рассеянный свет нижних ламп, расставленных по углам, растушёвывал тени, набрасывал на предметы чарующий флёр. В эту минуту Данин показался Эмме невероятно красивым.
– Эмма, я, наверное, был с тобой несправедлив, груб, – начал он при её появлении немного напряжённым голосом. – Прошу тебя, сядь.
Она медленно опустилась в кресло.
– Я медведь неуклюжий, меня не переделать. Но сейчас я хочу попросить у тебя прощения. Не держи на меня зла.
Эмма смотрела на него во все глаза, и то, что не позволял понять её слабый русский, понимало сердце. Вот-вот должно было случиться что-то ужасное.
– Я уеду, и надолго, на несколько лет… Ты тут будь на хозяйстве, следи за квартирой. Насчёт денег я распорядился. Господин Штейн тебе потом всё объяснит.
Она криво улыбнулась.
– Ви не уехать. У вас чемодан нет…
Ей хотелось крикнуть: «Я следила, я проверяла… всё на месте, и бельё, и носки, и костюмы, и шляпы!» – А большой кожаный чемодан вчера её стараниями перекочевал на самые дальние антресоли, за коробки с ёлочными игрушками. От греха подальше.
– Я возьму только кота… – Данин что-то недоговаривал, мялся. У Эммы горели щёки. – Ты себя береги, – сказал он, глядя в сторону. – В общем, если что… ну, ты понимаешь, о чём я…
– Эрик? – прошептала она.
– Да. Ты тогда не беспокойся, Штейн получил инструкции. Прощай, матушка.
Он взял со стола свою фетровую шляпу, сунул под мышку кота, кивнул ей с каким-то неловким полупоклоном и вышел из гостиной. Эмма сидела в оцепенении, пока не услышала, как хлопнула дверь подъезда. Она вскочила, уронив шаль, быстро открыла балконную дверь. Вдоль улиц горели фонари. Мокрыми хлопьями метался в ночном воздухе первый снег. Эмма перегнулась через кованые перила и глянула вниз, как смотрят в пропасть, вдруг разверзшуюся у ног. От дома, по белой дороге, отъехал чёрный автомобиль. А с ним и все её надежды.
Ещё был свеж в памяти ажиотаж двухлетней давности вокруг совместной высадки русских и немцев на Луну, ещё звучали фанфары и трепетали на ветру транспаранты, славящие покорителей космоса, а теперь он, Пётр Андреевич Данин, намеревается совершить «тройной прыжок» в составе новой германо-российской экспедиции по маршруту Земля-Луна-Фобос-Марс. Его жизнь переменилась так, словно он уже улетел из своего зубоврачебного кабинета на другую планету. Он жил на острове Узедом в Балтийском море, среди сосен и дюн, на космической базе Пенемюнде. Этот секретный объект, обнесённый высоким ограждением, принадлежал Международному Ракетному Консорциуму, русским и немцам, и представлял собой сеть обширных подземных сооружений с куполами, выступающими над землёй. На ажурных металлических башнях готовили к запуску ракеты, и из окна своего номера на шестом этаже Данину был виден далёкий серебристый конус, устремлённый в плачущее дождями небо.
В первый же день его познакомили с Вернером фон Брауном. У самого было красивое лицо с высоким лбом и светлыми глазами. Данин уже знал, что в двадцать два года фон Браун стал самым молодым в Германии доктором технических наук, начинал с лаборатории в Куммерсдорфе, потом получил патент на все ракетные разработки, быстро пошёл в гору… Ему понравился этот человек, он умел заразить других своей энергией и уверенностью. Целый час, не жалея времени, господин фон Браун вдохновенно рассказывал Данину о цели, которой посвятил свою жизнь – не только наблюдать планеты в телескоп, но и самому прорваться во Вселенную, исследовать таинственные миры, искать там недостающие ступени эволюции, новые технологии, запасной дом для землян…
– Очень прагматичная установка, – осторожно заметил Данин.
Фон Браун удивился.
– Да? Вы её не одобряете?
– Это моё личное мнение… но мне кажется, что люди, отправляясь в космос, забывают о самом важном, – поколебавшись, сказал Данин. – Я человек верующий, для меня такое путешествие – это надежда на встречу с Богом. Всё-таки, где он располагается пространственно? Говорят, на Луне он никому не встретился. Возможно, мы и на Марсе его не увидим. И всё же полёты в космос – это постижение Бога через сотворённое им мироздание…
Но сейчас он погряз в технических деталях и больше думал о возвращении, о том, как с едва заметной небрежностью, свойственной людям необыкновенным, но скромным, будет рассказывать на специально организованных встречах о своём трёхпрыжковом космическом приключении. В первую очередь его спросят:
– А почему сначала на Луну? А с Луны – на Фобос? Зачем нужны взлёты и посадки на спутники?
– Видите ли, у Земли и Марса слишком сильное поле тяготения, – спокойно и с достоинством ответит он. – Чтобы преодолеть его, огромному космическому кораблю потребуется гораздо больше топлива, чем маленькому «челноку», именно так называется корабль для промежуточных полётов. Крошечный Фобос, к примеру, имеет в поперечнике всего шестнадцать километров, на нём такая слабая сила притяжения, что однажды я, неловко подпрыгнув, едва не улетел в межпланетное пространство! Выручил страховочный трос.
Всеобщий вздох изумления, почти стон, восхищение дам и жгучая зависть мужчин.
– Поэтому взлёт корабля с Фобоса куда проще и экономнее.
Вопрос экономии только подогреет интерес к его выступлению.
– Надеюсь, присутствующие понимают, какое сложное дело полёт на Марс? Необходимо рассчитать траекторию полёта, количество топлива, запасы воды, продовольствия, кислорода, разработать программу научных исследований, решить сотни других важных вопросов. Один из них – время отправления. Раз в пятнадцать лет случается так называемое великое противостояние, когда Марс приближается к Земле на кратчайшее расстояние в пятьсот шестьдесят миллионов километров. Это самый подходящий для полёта момент. Прошло четыре года, прежде чем задуманная экспедиция состоялась, и вот мы с моими коллегами только что вернулись в родную колыбель. – Дребедень какая, подумал Данин, дойдя в грёзах до колыбели. Пафосная чушь. На Землю – так будет лучше. – И вот, четвёртого сентября тысяча девятьсот сорок пятого года мы с моими коллегами вернулись на Землю.
Кто-то от души выкрикнул:
– Браво!
Его поддержали оглушительными аплодисментами.
– Долго летали!
– Долго. До Марса восемь месяцев пути… Но зато какая нас ждала награда… Представьте, друзья мои, как на чёрном небе растёт, приближаясь, сияющий диск. Вскоре вам удаётся рассмотреть на нём полярные шапки, моря, пустыни и знаменитые каналы, о которых было столько споров…
Раздаётся громкий смешок.
– А как же марсиане? Они удивились, наверное!
Кто-то шикает на бестактного, но Данин ласково улыбается.
– Дамы и господа… Мне поручено сообщить вам, что на Марсе, на этой далёкой и, казалось бы, абсолютно безжизненной планете, нам удалось обрести новых друзей. – В зале наступает космическая тишина (в вакууме нет звуков). – Да, это правда, мы установили контакт с представителями внеземной цивилизации!
Его последние слова тонут в неистовом шуме. И, конечно же, его одиссея не пройдёт незамеченной для неё…
День был расписан по минутам. К Данину приставили шустрого бритоголового парня по имени Вальтер. Был он по-обезьяньи ловок, прекрасно ориентировался в ярко освещённых подземных коридорах и знал ответ на любой вопрос. Он должен был дать своему подопечному основы астрономических знаний и научить если не управлять космическим кораблём, то хотя бы разбираться в назначении приборов и уметь читать их показания. Тренировочная модель корабля, которую Данин начал вместе с ним осваивать, напоминала грандиозную бочку, поделённую на пять больших частей: дом, лабораторию, склад, собственно «корабль» и «Марс». В «доме» находились шесть индивидуальных кают. На склад, как и в лабораторию, где стояли приборы для научных экспериментов, они не заглядывали, а в «корабле» располагалась рубка с пультом управления и спускаемый аппарат, в котором космонавтам предстояло совершить посадку на Марс. В голове у Данина теперь поселились гелиометры с термометрами, радиопередатчики, по ночам снились самозаписывающие барометры и всякие умные приборы вроде аппаратов многоножек для взятия марсианского грунта. В пятом модуле имитировалась марсианская поверхность – на красном песке стоял вездеход, на угольно-чёрных стенах и потолке горели лампочки, изображающие звёзды. Выходить сюда без скафандра и без напарника строго запрещалось. Данин уже дважды побывал здесь и оставил в «марсианской» пустыне длинные рубчатые следы от трекеров вездехода. Управлял он им легко и даже с некоторым артистичным лихачеством. Модули сообщались небольшими тамбурами. На пятый день в одном из таких тамбуров ремонтник, проводивший профилактический осмотр систем «корабля», втайне от зоркого Вальтера, приложил к губам палец и показал Данину запечатанный конверт, на котором было крупно написано: «Прочтите в ванной комнате и немедленно уничтожьте». Конверт он засунул оторопевшему Данину в карман комбинезона и вернулся к работе. Вечером Вальтер дважды заходил в круглосуточно охраняемый номер Данина, интересовался, хорошо ли тот себя чувствует – уж очень бледное у него лицо. Данин отшутился.
«Уважаемый господин Данин, моё имя Вам незнакомо, скажу лишь, что являюсь одним из помощников господина Вернера фон Брауна. Вместе с господином Королёвым он возглавляет конструкторское бюро Консорциума, созданного в тысяча девятьсот двадцать пятом году. Полагаю, Вам хорошо известны этапы русско-немецкого сотрудничества, которое три года назад привело к успешной высадке на Луне экипажа космического корабля «Святогор 4». А теперь позвольте изложить суть дела. Русские спецслужбы разыскивали Вас много лет, но каким-то чудом мы их опередили. Мой шеф, господин фон Браун, немедленно вызвал из Москвы в Женеву господина Королёва и встретился с ним приватно. Через несколько часов после разговора он собрал нас в своём номере в «Савое», где мы, его команда, остановились. Там были все: естественно, агенты спецслужб, члены совета директоров Консорциума, научная группа, а также заместители и помощники, был даже Дитц, герой нашей лунной эпопеи, – в этот раз шеф взял с собой всех, кого смог, словно чувствовал, что дело пахнет жареным. Он вышел к нам с красным лицом. Чтобы немного разрядить обстановку, Мальтус, один из директоров, пошутил:
– Вернер, у тебя такой вид, будто тебя долго парили в русской бане.
– Ничего, Фридрих, ничего, – ответил шеф. – Сейчас вы все будете выглядеть точно так же. Боюсь, кое-кого даже хватит удар.
Такое вот весёленькое начало. Понятное дело, от русских мы всегда ждём чего-то неожиданного, поэтому никто особо не удивился. Потом шеф обратился к одному из руководителей теоретической группы, Гюнтеру Пульвермахеру по прозвищу Унылый Гюнтер:
– Давай, Гюнтер, расскажи-ка нам о перспективах полёта на Марс.
Похоже, Гюнтер был заранее предупреждён о выступлении, потому что разложил перед собой листочки и начал своим умирающим голосом. На дословное изложение его доклада нет времени, а если вкратце, господин Данин, то перспективы весьма туманны. В таком дальнем полёте корабль должен рассчитывать на собственные ресурсы, а у нас всё ещё нет надёжной системы, которая могла бы идеально регенерировать воду и вырабатывать кислород. Кроме того, есть ряд других не менее важных проблем. Так, недавно мы установили, что в состав галактических лучей входят тяжелые элементы, например, ядра железа. Они обладают большой проникающей способностью и могут разрушать живые клетки. Полёт к Луне продолжался всего несколько дней, но все, без исключения, космонавты вернулись с катарактой. Что же будет с людьми во время полета к Марсу? Чтобы сохранить им здоровье, нужна надёжная радиационная защита – нужны медицинские препараты и убежище с толстыми металлическими стенками на самом корабле. Ещё один враг – невесомость. Пока мы не научимся создавать в рабочей и жилой зонах корабля нормальную гравитацию, нечего и мечтать о сверхдальних полётах. В условиях невесомости страдает вестибулярный аппарат, перестраивается гормональная система. Из-за этого атрофируются мышцы и из костей вымывается кальций. Несмотря на то, что притяжение на Марсе почти в два раза меньше земного, через месяцы полёта космонавт, прилетевший на красную планету, может оказаться беспомощным, как младенец. Ему не хватит сил даже на то, чтобы выйти на поверхность. Другая опасность: медики предсказывают возможность заболеть в космосе декомпрессионной болезнью, которой на Земле страдают водолазы. Мы должны предотвратить возникновение конфликтов между членами экипажа. А это значит, что нужно заранее просчитать возможные критические ситуации, проверить претендентов на стрессоустойчивость и умение принимать быстрые и правильные решения. В психологическом плане ситуация может осложниться, если экипаж будет международным. Из-за того, что магнитное поле на Марсе в тысячу раз меньше земного, его нужно создавать искусственно – и на корабле, и в марсианском лагере. Иначе полетит вегетативно-нервная система. И наконец, очевидна проблема поддержания суточного ритма во избежание такой серьёзной болезни космонавтов, как десинхроноз. Сон – очень важная часть жизни человека. Во время сна замедляется обмен веществ, снижается активность пищеварительной системы, а головной мозг переключается на восстановительную работу в клетках. Мы обязаны обеспечить соблюдение на корабле режима «день-ночь» и, для психологического комфорта, воссоздать иллюзию смены времён года.
– Космос – это сверхвраждебная человеку среда, и решиться на полёт к Марсу сейчас – значит, послать людей на верную смерть, – подытожил Гюнтер.
– И когда, предположительно, мы будем готовы к такой экспедиции? – спросил шеф.
– При условии хорошего финансирования не раньше чем через двадцать лет.
Сделав паузу, шеф скорбно сказал:
– Парни… Русские снова нас обскакали. Они были на Марсе ещё двадцать семь лет назад.
Все вскочили на ноги, поднялся страшный гвалт.
– Замолчите! – приказал шеф не терпящим возражения голосом. – Сядьте! Сейчас всё обсудим. Знаю, вам нужны доказательства.
Он подал знак, включился проектор. Это были снимки из космоса, господин Данин. Панорама Солнечной системы, сделанная с Марса. Солнце выглядело как сверкающий ослепительно-белый шар, подвешенный среди абсолютной черноты, а далеко-далеко виднелась голубая Земля с маленьким диском Луны. Восхитительные снимки. Сам Марс предстал перед нами в таких подробностях, что отпали всякие сомнения. Специалисты, заверил шеф, подтвердили подлинность фотографий. Можно было подумать, что снимки сделаны посланным на Марс автоматическим аппаратом, если бы не одно «но». Там была фотография, сделанная из кабины, вероятно, космического корабля. На фоне большого иллюминатора стоял улыбающийся мужчина. А за ним – красные пески; в небе – звездочка Деймоса и неправильная луна Фобоса… Сказать, что мы были потрясены, значит, ничего не сказать – мы были уничтожены.
– Не понимаю, – сказал Унылый Гюнтер, не скрывавший слёз. – Зачем тогда русским был нужен полёт Гагарина в тридцать первом? Международный Ракетный Консорциум? Наш совместный полёт на Луну?
Шеф скривился.
– Полагаю, для прикрытия.
– А я считаю, что русские водят нас за нос. Построить корабль да ещё слетать не куда-нибудь, а на Марс, и чтобы мы об этом не узнали… нет, это невозможно…
Гюнтера поддержал первый заместитель шефа Кунц:
– Русские – мастера сочинять сказки. Их космический корабль недавно потерпел катастрофу и упал в Тихий океан. Как же они летали на Марс?
– А как мы с ними летали на Луну?! – рявкнул шеф. – Или нам это приснилось? Ясное дело, что-то пошло не так! Не без того! В космос слетать – это тебе не за город прогуляться!
Ну, и понеслось. Мы чуть не передрались. Особенно досталось теоретикам.
– Складывается впечатление, что наша хвалёная наука – пёсий хвост, огрызок от яблока! Куда уходят мои деньги? – сказал Мальтус, злобно глядя на Линца, самого талантливого физика в команде.
Линц, человек крайне истеричный, начал кричать, что все важнейшие открытия в истории человечества сделаны по наитию, и что сам великий Ньютон к концу жизни стал мистиком. Реформы Столыпина обескровили Россию, но она быстро сориентировалась в новых условиях, можно сказать, бедность ей даже помогла: в ожидании лучших времён русским оставалось только смотреть на небо и – слушать, улавливать, концентрировать идеи.
– Я чувствовал, что у русских прямой канал связи с небом! Я всегда это подозревал! – негодовал Линц. – Мы надрываемся из последних сил, пытаясь осуществить научный прорыв, а Иван лежит на печи, и вдруг на него нисходит озарение, потому что он любимчик Господа, он избранный. Его стиль и образ жизни вызывает у бога – нашего общего, заметьте, бога! – уважение. «Как бы мне, Господи, слетать на Марс? Только мне быстро надо, дня за два…» – «А вот тебе, радость моя, формула принципиально нового источника энергии. Садись на свою бутылку и газуй, только не свались, с бодуна-то…»
– У тебя устаревшие сведения, – сказал Кунц. – У них уже нет бутылок. Изобрели твёрдую водку в виде кубиков, сразу с закуской, и грызут, как кролики. Говорят, меньше хлопот, транспортировать удобно. Водка с солёными огурцами, с котлетами, селёдкой, шашлыком, с чем хочешь.
– Да при чём тут водка! – завёлся Манн. – Помните, русские активно челночили в Индию и Тибет? По всему видно, времени зря не теряли, прицельно обхаживали гуру с далай-ламами! Клянчили эзотерические знания! Мы отстали от Востока не на сто лет – на тысячу! Зато русские теперь летают на Марс, вот до чего дошло! Скоро нам предложат чистить сортиры в России! А я вас предупреждал! Не верили в наследие атлантов – получите, идиоты!
Лично мне, господин Данин, очень хотелось напомнить моим коллегам, что нет таких областей науки, где русские не сказали бы своего слова, и зачастую, раньше других. Хотелось произнести имена Яблочкова, Лодыгина, Попова, Чернова, братьев Черепановых – русских изобретателей, у которых несправедливо отняли славу первооткрывателей. Но стоял страшный шум, потому что в обстановке полнейшей секретности у каждого обнаружилось своё громкое мнение.
Призывая к порядку, шеф взял в руки графин с водой и пообещал разбить о чью-нибудь башку.
– Я понимаю, что вы разочарованы, но перестаньте, наконец, говорить глупости и тешить себя иллюзиями, – раздражённо сказал он. – Да, русские живут не очень хорошо, но они сделали ставку на покорение космоса. У них впечатляющая научная программа, а материальная база в разы мощнее нашей, потому что вся страна работает на космос. Причина их грандиозных успехов – политический гений Столыпина, помноженный на научный гений Циолковского. Пока Германия занималась внутренними политическими дрязгами, нянчилась с революционерами, Россия добывала бериллий и ниобий, плавила танталовольфрам. И если бы не наши открытия в области ракетостроения, отдельные конструкторские находки, русские вряд ли заинтересовались бы нами. Мозги… – Он постучал себя по лбу. – Вот наше главное достояние. Так включите их хотя бы сейчас! Не буду больше вас интриговать. Как вы знаете, я только что виделся с Королёвым, чтобы выяснить, зачем им нужен наш Данин. Сергей не стал ходить вокруг да около. Двадцать семь лет назад, в тысяча девятьсот четырнадцатом году, русские соорудили радиотелескоп необычной мощности и через него поймали сигналы с Марса. Понятно вам? Они отфильтровали от других шумов необычные излучения, выделили, так сказать, в чистом виде ультракороткие волны, поступающие из одной точки пространства. Сигнал послали обратно. Ну? И что, вы думаете, произошло? На связь с ними вышли марсиане. Спрашивается – кто нам мешал?!
После такого заявления с нами в самом деле чуть не случился групповой апоплексический удар. Среди гробовой тишины шеф продолжил:
– Марсиане помогли русским построить корабль. Особый. Через два года отец Данина Андрей Красин совершил на нём благополучный полёт на Марс, где вступил в контакт с представителями инопланетного разума. Он не просто первый человек, полетевший в космос за четырнадцать лет до Гагарина, он первым ступил на другую планету. На обратной стороне Луны есть база, с которой корабль русских отправился на Марс. Извини, Дитц, что отбираю у тебя лавры лунопроходца.
Фогель, наш главный по скафандрам, сказал:
– Вон оно что. Значит, это технологии марсиан помогли русским так быстро прогрессировать на протяжении последних тридцати лет. Теперь-то мне всё понятно.
Фогель наступил на больную мозоль. Шеф нервно возразил:
– Пока я не вижу этому подтверждений. Одно время, действительно, разведка доносила, что русские расшифровывают рукопись с какими-то необыкновенными формулами, но у них ничего не вышло. Скорее всего, это была модная в средневековье пустышка, стилизованная под научный трактат. Красин совершал свои полёты дважды, из второго полёта он не вернулся, и связь с ним утрачена. С марсианами тоже. Поэтому русским нужен его сын. Хотят через него навести мосты со своими космическими покровителями. Да, да! Что вы так смотрите? Везде кумовство и связи, и в космосе тоже! Ну а мы пойдём прицепом, раз у нас есть Данин. И вот что я вам скажу, парни: и на том спасибо. Готовимся к полёту и сдуваем с Данина пылинки. Кунц, как он? Мы можем рассчитывать на его верность интересам Германии? Или хотя бы лояльность?
– Он русский, и в этом вся проблема, – ответил Кунц. – Довольно замкнут, ездит только в русские рестораны и клубы, его горничная говорит по-русски. Даже его игрушечный кот распевает русские песни. Какие тут могут быть гарантии?
Вошёл секретарь шефа. Оказалось, русские только что объявили о своём намерении взять у арабов в аренду пирамиды. На сто лет. Взамен предложили аренду Каспия. У шефа задёргался глаз.
– Что происходит? – сказал он. – В каком мире мы живём?
Теперь Вы видите, господин Данин, какая колоссальная ответственность ложится на Ваши плечи. История двух стран теснейшим образом переплетена, русские цари связаны с Германией кровными узами. В моих жилах тоже, как Вы могли догадаться, течёт русская кровь (предки со стороны отца родом из-под Воронежа). Но какими бы взаимополезными ни были эти отношения, остаётся непреодолимое соперничество, разъединяющее наши народы, – борьба за космические природные ресурсы и территории, за новые технологии и политическое влияние на Земле. Как патриот нашей с Вами общей родины, я счёл своим долгом ввести Вас в курс дела. Кроме того, позвольте предупредить, что Ваша жизнь в серьёзной опасности. Может так случиться, что германские спецслужбы, следуя государственным интересам, сменят курс и предпочтут, извините, Вас уничтожить. Так что позвольте посоветовать Вам при первой же возможности бежать на территорию русского отдела Международного Ракетного Консорциума. Бегите немедленно, бегите туда, где Вас ждут друзья и братья, и да поможет Вам Бог. В пакетике, вложенном в конверт, Вы найдете средство против сыворотки правды. Уверяю, это не яд, отдел безопасности выдаёт его нам на время зарубежных командировок. Примите сразу весь порошок, он эффективен в течение примерно четырёх недель».
Купе было двухместным, с удобными спальными местами, с пледами из шерсти альпака поверх белоснежного белья, накрахмаленного до приятного хруста. На столике, рядом с кипой глянцевых журналов и газет с кроссвордами, стояла ваза с живой каллой; её изящный белый граммофончик хорошо выделялся на тёмном экране, которым было наглухо задёрнуто окно. Дитрих видел, что взгляд Данина постоянно натыкается на этот цветок-извинение, призванный немного смягчить тяготы заточения в теплом, комфортабельном, но всё же закрытом и колыхавшемся пространстве.
Если бы не тёмно-серые глаза и белейшая кожа, какая бывает у жгучих брюнетов, Данин вряд ли сошёл бы за русского – с этими довольно длинными, смоляными, как у цыгана, волнистыми волосами, зачёсанными назад. Он отгребал их со лба растопыренной пятернёй. Жест был бодливым, Данин слегка наклонял голову вперёд и вдруг резко задирал подбородок. Сам Дитрих стригся коротко и решительно не одобрил бы выбор такой легкомысленной и беспокойной причёски, но Данин был вне критики.
Дитрих знал, что его выбрали для сопровождения такой важной персоны не только потому, что он прилично говорил по-русски и провёл с Даниным ту первую встречу в его квартире. У него было много достоинств: он был умным, хватким, проницательным, располагающим к себе и в свои сорок находился в прекрасной физической форме. Агентом немецкого отдела безопасности Консорциума он служил почти двадцать лет, имел награды и благодарности, но, к большому своему разочарованию, по-прежнему оставался в тени. Тому была причина. Вернер фон Браун, которому напрямую подчинялся их отдел, любил, когда его подчинённые не просто служили, а совершали подвиги; он обожал красивые карьерные истории, считая их лучшим стимулом для тридцати тысяч вверенных ему людей. Сейчас, например, в его кабинете висел усатый портрет в позолоченной раме, при виде которого желчь у Дитриха разливалась, как море. Увековеченный в масле капрал Мюнних получил фантастическую прибавку к скорой пенсии, гостил сейчас на всём готовом в родовом замке Вернера фон Брауна, стрелял в его угодьях уток, а домашний врач барона лично занимался его запущенной язвой. И всё потому, что капрал совершил подвиг, по мощи равный двенадцати подвигам Геракла. Когда схлынули первые эмоции и пришло время анализа, Дитрих скрепя сердце признал за капралом способность мыслить стратегически. Обнаружив, что по счастливой случайности рядом с ним оказался человек, которого много лет безуспешно разыскивали спецслужбы, капрал Мюнних тут же вспомнил, что числит в знакомцах швейцара элитного загородного клуба, где два раза в месяц, по воскресеньям, а тогда было именно воскресенье, любил бывать шеф. Первым делом Мюнних бросился к телефону, выяснил, что господин фон Браун в клубе, но как раз собирается отбыть, и пообещал швейцару немалую мзду, если тот, проявив известную сноровку, сумеет приблизиться к господину фон Брауну и передать ему следующее: «Вам звонит человек, который нашёл Красина». Так удачливый капрал никому не дал оттереть себя в сторону от своего подвига. Когда Дитрих услышал эту историю, ему впервые в жизни захотелось совершить по-настоящему крамольное – вырвать два клока волос, обеими руками, из своей и без того стремительно редеющей шевелюры. Но потом удача повернулась к нему лицом, ему поручили организовать поездку Петра Андреевича Данина в Россию. Пока готовился полёт на Марс, русские хотели, чтобы он вспомнил что-нибудь из детства, проведённого на родине. Дитриху не нужно было объяснять, что делать. Никогда еще поставленная перед ним задача не являлась столь лично значимой. Усилием воли он подавил в себе чёрную зависть к капралу Мюнниху, эту разрушающую силу, способную сокрушить психику любого, и сконцентрировался на осуществлении великой цели: он должен стать Другом Данина. Со всеми вытекающими из этого приятными последствиями – портретом, замком, утиной охотой, «Тайным орденом», присуждаемым героям их организации, и, конечно же, восторгом его молодой жены, обожаемой Гретхен.
К сожалению, всё пошло не туда и не так, как задумывалось. Едва ли не впервые в жизни сверхъестественное чутьё и почти колдовское обаяние подводили Дитриха. Данина всё раздражало. Он отказывался играть в шахматы и, невзирая на лошадиные дозы сыворотки правды, подсыпаемые во всё съедобное, отказывался вести беседы на интересующие Дитриха темы. Он постоянно жаловался, что ему душно, чай в серебряных подстаканниках был то жидким, то крепким, то слишком приторным, а в длинном зеркале на двери купе ему чудились по крайней мере призраки – так порой неузнаваемо при виде самого себя искажались его черты. В такие минуты Дитрих искал в его поведении следы панической атаки, этот явный признак клаустрофобии, но Данин, заметив его беспокойство, внезапно затихал и даже ободряюще ему улыбался. До следующего приступа раздражения.
Так, Польшу проехали в обстановке крайней нервозности. Данин сначала просто капризничал, потом начал капризничать затейливо – складывал из бумаги фигурки героев русских басен и мучил Дитриха выразительным декламированием оных. Знал он их без счёту. Потом забросил оригами, занялся кроссвордом, но, наткнувшись на фамилию Чехов, разволновался до покраснения щёк и пафосно поведал, что умершего Чехова-де не по-божески везли из Баденвейлера в Москву, в вагоне с устрицами его везли! Дитрих хладнокровно возразил, что Чехов скончался жарким июльским днём, и его тело отправили на родину в вагоне-холодильнике, в рефрижераторе, и что в этом, собственно, такого? Данин надулся, как ребёнок, к чему-то обозвал Померанию Помиранией и не иначе как из вредности схватился за любимую игрушку. Кот-баюн раз дцать спел про златые горы, пока наконец не лопнул, подлец, феерично рассыпав по купе свои гонорарные.
Собирая монеты, Дитрих в отчаянии думал о том, что его мечта разбилась о раздражение Данина, как о скалу. В этот самый момент, глядя, как человек много старше ползает на коленках, стараясь ему услужить, Данин устыдился, а устыдившись, смилостивился:
– Извините, господин Зальцман. Так о чём вы хотели поговорить?
Дитрих под купейным столиком на мгновение забыл человеческую речь. Он спешно вылез, отряхивая брюки, на которых не было ни пылинки, и ссыпал Данину в ладонь собранные монетки.
– О вашем детстве, господин Данин, о матери…
– Ах, о матери… – Данин протестно поджал узковатые губы, прищурился. – Знаете ли вы, господин Зальцман, как бывает тяжела неизвестность? Меня куда-то везут, как, случается, везут к ветеринару какое-нибудь больное животное, допустим, кота, – в закрытой переноске. Коту страшно, ему кажется, что его собираются утопить.
– Как кота в мешке? – поддакнул Дитрих, довольный тем, что Данин заговорил по делу.
Данин взглянул на него и тихонько рассмеялся.
– Ну да. Я для вас для всех кот в мешке, что для немцев, что для русских…
Дитрих насторожился.
– Что вы имеете в виду?
– Смысловую чехарду. Вы по-русски говорите неплохо, но вы не русский. Давайте так. Освободите окно, я хочу хотя бы мельком увидеть пейзаж, а я вам за эту малость поведаю о том, что для меня осталось непонятым в моей матери. Не сомневаюсь, всё остальное о нашей семье вам уже известно, не зря же спецслужбы едят свой хлеб. Как вам такое предложение?
– За нарушение приказа меня могут запросто вышвырнуть из отдела, – сказал Дитрих и рванул на себя приколоченные намертво жалюзи.
Штора треснула, поддалась, открылся прямоугольник окна, за ним ночь, столбы вдоль дороги и огни, огни… Данин, сидевший напротив Дитриха, прилип к окну, жадно всматриваясь в темноту.
– Когда я узнал, что мне предстоит, в голове днём и ночью колотилось вот это, цветаевское: «В на-Марс – страну! в без-нас – страну!» А сейчас меня совсем не волнует встреча с Марсом, но так сильно, неудержимо – с Россией…
– Скоро Брест, – сказал Дитрих. – Потом Минск, Смоленск.
– Где мы жили? Мама не рассказывала…
– У вас было имение где-то в Подмосковье. В Кубинке наш вагон прицепят к тепловозу русских, и – вперёд… Не переживайте, всё будет хорошо.
Похоже, Дитрих нашёл нужную интонацию – Данин размяк, расчувствовался и, достав из кармана платок, торопливо вытер покрасневшие глаза.
– Конечно, вам известно о наших дворянских корнях. Отца я не знал, а в жилах моей матери текла благородная кровь. Чтобы это понять, достаточно было взглянуть на неё. К своим элегантным костюмам – став взрослым, я узнал, что это стиль «шанель» – она тщательно подбирала дорогие украшения с камнями и, вообще, ко всему, что являлось частью её образа, подходила с такой основательной… даже надоедливой, знаете ли, дотошностью, словно от выбора шляпки или туфель зависела её жизнь. В этом определённо было что-то нездоровое. По-моему, так она пыталась заполнить некую пустоту в душе. Что ещё? Много курила, по три пачки в день, но мне курить запрещала. Как и ездить в Россию. Она была высокой, не худой, но подтянутой, ходила с гордо поднятой головой, а своей профессиональной сферой избрала жизнь переводчика. Я никогда не сердился на неё за то, что жил и учился в пансионатах. Она дала мне прекрасное образование, следила, чтобы у меня всегда было всё самое лучшее. Каждое её появление становилось праздником. Я ждал: вот сейчас откроется дверь, она войдёт, и солнце для меня засияет ярче. Так и было. При её красоте поклонникам не было числа, но замуж она больше не вышла. Слишком любила отца. Помню, однажды очень влиятельный человек при мне сделал ей предложение. Она ответила с горькой усмешкой: «Подзовём-ка её да расспросим: «Как дошла ты до жизни такой?» Какое уж тут замужество, что вы… Пощадите. Я ведь только и мечтаю поскорее уйти. Крест ношу, он не пускает, придавил… Да и Петя мой совсем один останется на белом свете». – Данин замолчал и посмотрел в тёмное окно. – Ничего не вижу. Слепой котёнок, слепой…
– Похоже, у вашей матери была тайна?
– Похоже. При встрече она каждый раз говорила мне: «Что же я наделала, Петенька? Что я наделала…» Плакала. Теперь жалею, что не пытался выяснить, за что она себя корила. Сначала был мал, потом, наверное, к этим словам привык. Это было частью ритуала, а ведь ритуал – данность, его не комментируют, ему следуют. И ещё одно, очень необычное, ни на что не похожее воспоминание. Знаете, бывают такие. Как случайные снимки в альбоме. Невозможно вспомнить людей или событие, и тогда их просто засовывают за обложку. Я помню, как она несла меня на руках по тёмному тоннелю с быстро сужающимися стенами. Жарко. Я обхватил рукой её шею… На шее мягкий платок, за её подпрыгивающим плечом – исчезающий кружок света… Мой подбородок больно ударяется о её плечо, я слышу тяжёлое дыхание и спазмы, раздирающие ей грудь. Наверное, бег занял всего несколько секунд, но я успел понять, насколько мы были близки к смерти. Где это произошло, почему мы бежали – увы… Помню только какое-то мелодичное позвякивание. Может, это был сон? – Данин пододвинул к себе кота, поставил на попа и бросил в прорезь монетку. – Простите за кота, господин Зальцман… Но меня это так успокаивает…
Кот крякнул, задвигал в воздухе лапами. «Когда-а а б имел…» Дитрих в изнеможении откинулся на сиденье, молясь, чтобы это был последний номер в сегодняшнем концерте. Плюшевый мучитель допел, поезд набрал ход, и монетка тихонько забренчала в котской утробе. Данин воззрился на кота, прислушался и вдруг громко воскликнул:
– Господи! – Дитрих от неожиданности подскочил на месте. – Извините, ради бога… Я слышу тот самый звук, господин Зальцман! Котейко, дружок, значит, это ты оттянул мне тогда свободную руку?
– Но ведь это ни о чём не говорит, – разочарованно протянул Дитрих. Уж кота-то этого облезлого они сразу проверили, не было в нём ничего необыкновенного, так, просто игрушка с примитивным механизмом, без секрета…
Но Данин глядел с укоризной.
– Кот-то, возможно, из самого первого моего детского воспоминания. Нет его роднее.
– Понятно… По чашке чая?
– Да, и покрепче, пожалуйста. Я не собираюсь спать – скоро Брест…
Принесли чай. После третьего глотка у Данина закружилась голова, и он был вынужден прилечь.
– Что вы там намешали мне, сволочи? – сонно пробормотал он, погружаясь в ватное небытие. До него слабо доносился гаснущий голос Дитриха: «Берите его, выносим из купе… Да, к медикам… Осторожнее, болваны! Руку ему не оторвите…»
Ночь была морозная. К удивлению Дитриха, родовое гнездо Данина оказалось внушительным, в два этажа, с белыми колоннами на входе. Дом напоминал садящуюся на снег белую птицу – у него были два длинных, загнутых вперёд, крыла, и над правым висел в мутном небе жёлтый полумесяц. При их появлении дом засиял огнями, возникла некоторая неизбежная суета, двадцать немецких кожаных плащей, подбитых мехом, грудой легли на скамью у входной двери. Пока его группа занималась проверкой дома, Дитрих, в компании широкоплечего и немногословного майора Суходолова, одетого в тёмно-зелёный китель с золотыми пуговицами, ждал в холле первого этажа. У широкой мраморной лестницы, покрытой красной дорожкой, у каждой двери, возле высоких задрапированных окон и напольных ваз стояли навытяжку русские в военной форме. Визит Данина в Россию и посещение им дома родителей ранее обсуждались обеими сторонами до мельчайших подробностей, и хотя сейчас Дитрих не видел ничего подозрительного, слова застревали у него в горле – он всей кожей чувствовал волны тревоги, исходящие от майора Суходолова.
– Не ожидал. Это же не дом, а дворец, – сказал Дитрих, чтобы что-то сказать.
Майор не ответил. Один за другим возвращались агенты, рапортовали вполголоса, что всё в порядке (засады и прослушивающих устройств не обнаружено). Дитрих заметил, что Суходолов водит глазами, пересчитывая его людей.
– Здесь не все, – сказал он, просверлив Дитриха взглядом.
Пропавший быстро нашёлся, после того как за ним послали агента Шварца. Дитрих уставился на него: в чём дело?! Агент виновато ответил по-немецки, что у него отлетела пуговица, пришлось искать…
– Пуговица… Безобразие, – пробормотал Дитрих. – Прошу простить, господин Суходолов, мы обязательно разберёмся…
На самом деле, агент на всякий случай должен был спрятаться в укромном месте. Но – не получилось.
– Ich berate Ihnen, Herren vernünftiger zu sein, – на безупречном немецком отчеканил Суходолов, судя по всему, ни на йоту не поверивший в предложенное объяснение. – Sie haben Fragen? Wenn nein, biete ich an, zur nächsten Etappe anzutreten [3].
– Согласен, – бодро сказал Дитрих.
В сопровождении четырёх агентов в дом вошёл Данин, Суходолов представился, протянул руку. Данин руку пожал, но не удостоил майора ответом и угрюмо огляделся по сторонам. Его провели по первому этажу. Как на экскурсии, показали музыкальный зал, где в блестящем зеркале паркета отражался рояль и стоящие вдоль окон позолоченные стулья. Показали кабинет со шкафами, полными книг. Показали то, показали это, кухню, столовую, буфетную, две ванные комнаты, людскую… Дитрих держался справа от Данина, Суходолов – слева. Впереди и сзади шли, перемешавшись, как и было оговорено, русские и немцы. Когда стали подниматься по мраморной лестнице, Дитрих отстал на шаг, чтобы взглянуть на майора. Лицо у майора Суходолова было бледное и напряжённое, не лицо, а посмертная маска из гипса. А ведь плохо дело, подумал Дитрих.
– Aller im Korridor zu bleiben, – деревянным голосом приказал майор и потянул на себя створку белой двери. – Wir werden nur ich, Herr Danin und Herr Zal’tsman kommen. – Он повторил для своих: – Всем оставаться в коридоре. Войдём только я, господин Данин и господин Зальцман.
Они вошли втроём в ярко освещённую комнату. Это была детская. У высокого закруглённого окна стоял расписной лакированный столик с двумя стульчиками. У левой стены – шкаф, заполненный игрушками, на большом, изумрудного цвета, ковре с нежно-лиловыми анемонами – деревянная лошадка-качалка, резиновый мяч… Майор прошёл по ковру, с лёгким шорохом отдёрнул светло-зелёную штору из тонкой шелковистой ткани, разрисованную весёлыми рожицами. Штора ездила на металлической струне и делила просторную комнату пополам. К удивлению Дитриха, за ней ничего не было, словно часть обстановки вынесли. Пастельные обои на стене, голый паркет и – пустота.
– Что-нибудь вспомнили? – с непонятной усмешкой спросил майор, пристально глядя на Данина, стоящего в задумчивости посреди комнаты. Тот отрицательно покачал головой. – Ну, ещё бы… – Суходолов повернулся к Дитриху. – И куда заведёт нас недоверие, господин Зальцман? Мы разрешили вам приехать на бронепоезде, по-другому ваш состав не назовешь. Мы позволили вам взять с собой оружие и пошли на все ваши условия. Проверки мне тут устраиваете? Шутки шутите? Где настоящий?! – Его голос грозным эхом раздавался в пустоте спальни.
– Спокойно, майор, – быстро произнёс Дитрих, примиряюще поднимая руки. – Мы же с тобой оба солдаты. Осторожность никогда не помешает, правда?
Скрипнув, приоткрылась створка двери, появилась чья-то голова и сразу исчезла.
– Кто там?! – прорычал Суходолов. Дверь быстро захлопнулась.
– Да, это двойник, – сказал Дитрих. – Мы не могли рисковать. Господин Данин ждёт внизу, в машине. Предлагаю забыть этот небольшой инцидент и провести повторный осмотр, по выработанному регламенту.
– Небось, он и по-русски-то ни бельмеса, – процедил Суходолов и, обойдя «Данина», стоявшего столбом, направился к двери.
Дитрих натянуто улыбался ему в спину.
– Да не злись ты, майор. Ничего же страшного не случилось?
Но пока они спускались вниз и шли к машине, его не оставляло беспокойство. Суходолов откуда-то узнал о подмене. А ведь отдел маскировки поработал так профессионально, что и родная мать не отличила бы двойника от оригинала…
– Я в России? Я ничего не вижу, – в недрах автомобиля взволнованно повторял Данин. – Почему темно? Мы в лесу?
– Успокойтесь, господин Данин, – увещевали его приглушённые голоса. – Сейчас ночь. Скоро всё наладится.
Не одного Данина мучила эта тьма египетская. Когда они привели его в чувство, сделав пробуждающий укол, и готовы были вести к зданию-птице, вдруг погасли окна в доме и фонари на подъездной дороге. Мир погрузился в первобытный хаос. Дитрих смотрел издалека на тёмное здание, на голые парковые деревья, и под свист ветра, под гулкое своё сердцебиение, выдававшее страх, молился об успешном завершении их миссии, вязнущей в этих снегах.
Между сугробами замелькали огни. С ручным фонарём, отбрасывающим на дорогу широкий сноп света, бегом вернулся Шварц. Он тяжело дышал.
– Выбило пробки… Русские обещают исправить через пятнадцать минут…
– Ждём, – отрывисто приказал Дитрих стоявшим вокруг помощникам и костяшками пальцев тихонько постучал в стекло автомобиля. Вылез врач с длинным лицом, в теплой кожаной куртке и вязаной шапке с козырьком. – Что там?
– Очень слаб, господин полковник. Нервничает. Больше суток на глюкозе и нейролептиках… Желательно поставить ещё один укол, но я боюсь не попасть в вену.
– Сейчас всё будет. У нас полно фонарей.
За спиной у Дитриха словно вспыхнуло пламя. Он резко обернулся. Дом снова сиял огнями, как ярмарочная карусель; над ним желтела недозрелая луна, и хрусткий снег под ногами по-прежнему отливал синим, и сердце постепенно перешло на ровный ритм, и повеселевший Дитрих принялся рассказывать Данину, в каком красивом доме тот когда-то жил.
На нетвёрдых ногах Данин поднялся по ступеням белого дома с колоннами. Навстречу шагнула фигура в военной форме, за ней ещё пять или шесть таких же. Снежинки таяли на ресницах, и фигуры прыгали у Данина перед глазами.
– Добро пожаловать, Пётр Андреевич, – басом сказала одна из фигур. – Меня зовут Иван Терентьевич Суходолов. Мне поручено всячески содействовать вам во время посещения родного дома.
Данин, как утопающий, ухватился за протянутую для рукопожатия горячую ладонь. Вошли в залитый огнями холл. Данин оказался в плотном кольце из военных – русских и немцев – и ему был хорошо виден только высокий потолок, разрисованный пухлыми крылатыми ангелами.
– Как вы себя чувствуете? Выглядите неважно, – заботливым голосом сказал Суходолов, наклоняясь прямо к его лицу.
– Колют какую-то дрянь, я всё время сплю, – жалобно протянул Данин. – Простите… Такая слабость… невероятная…
Суходолов бросил в сторону:
– Врача! – и взял Данина под правый локоть.
Дитрих громко возразил:
– Позвольте! Врач? Это не по протоколу!
– А дурь ему колоть – по протоколу? Вы в своём уме, немцы? Он же на ногах еле держится. Глаза красные, как у чебака!
Решив не обострять, Дитрих промолчал, но нащупал данинский левый локоть.
– Подождите, подождите… – заторопился Данин. – Так нельзя. Надо, кажется, кошку на порог пустить? Где мой котейко? – Ему подали игрушечного кота. – Господа… Вы не могли бы разойтись? В стороны, пожалуйста…
Кольцо вокруг него разомкнулось, открылась широкая мраморная лестница с красной дорожкой, ведущая на второй этаж.
– Очень красиво, – слабеющим голосом сказал Данин.
Он шагнул к лестнице, сел прямо в пальто на ступеньку, поставил перед собой кота и бросил в него монету. Пока кот тянул свою скрипучую песнь, Данин сидел в скорбной позе, обхватив руками кудрявую голову. Появился врач в белом халате, с металлическим боксом в руках. Данину помогли снять пальто, закатали оба рукава пуловера, чтобы выбрать вену получше. После инъекции он лёг на спину и некоторое время полежал так на ступеньках, уставясь в потолок. А потом вдруг громко и отчетливо произнёс:
– А в ванной комнате один ангел.
Потом он зачем-то снова надел своё пальто, проигнорировав робкие возражения, что в доме и без того жарко… Его повели тем же маршрутом, что и двойника, и снова впереди и сзади, с каменными лицами, шли русские и немцы. Войдя в комнату или залу, Данин бросал по сторонам торопливые взгляды, мрачно пожимал плечами и спешил выйти. К сожалению, ангел, нарисованный на потолке в ванной первого этажа, оказался единственным его воспоминанием.
– Что с вами, Пётр Андреевич? – спросил Суходолов, когда приступили к осмотру второго этажа. – Вам по-прежнему нехорошо?
– Да, – тихо согласился Данин, – мне нехорошо. В моей голове всё перемешалось. Слишком быстро меняются декорации. Не ошиблись ли вы, господа, когда выбрали меня? Мне кажется, из стоматологов выходят плохие космонавты…
– Да что вы! – энергично возразил Суходолов. – Вы же не простой стоматолог, а золотой. Знаете, Пётр Андреевич, надо бы поговорить. А то мы всё бежим, бежим… Вот и господин Зальцман не возражает. – Выгнувшись, он через спину Данина выразительно взглянул на Дитриха. Тот кивнул. – Сейчас найдём удобное место, и я вам кое-что расскажу…
– Не надо, – довольно вяло произнёс Данин, открывая новую дверь. – Я знаю. У вас есть важные планы относительно меня… из-за моего отца…
Суходолов крякнул, Дитрих судорожно сглотнул, непонимающе глядя на Данина.
– Никому не входить! – приказал майор и, поспешно протиснувшись вслед за Даниным и Дитрихом, закрыл за собой дверь.
Данин остановился на ковре, тронул рукой деревянную лошадку с красным потёртым седлом.
– Зачем меня сюда привезли? Разве вы не понимаете, господин Суходолов, какая это мука? Ведь нельзя ничего вернуть или исправить…
– Поймите и вы нас, Пётр Андреевич, – с напором сказал Суходолов. – Это место для нас священно, как и любая память о вашем отце. Мы же ваш отеческий дом, будто музей, оберегаем. Посмотрите, в каком он в прекрасном состоянии. Это о многом говорит, правда?
– Не знаю… Мама запрещала мне возвращаться в Россию. По-вашему, в этом нет ничего подозрительного? Почему в этом доме нет фотографий? А где портреты?
Суходолов сделал предельно честное лицо.
– Их временно изъяли, чтобы сделать копии. А вашу матушку можно понять, можно. Она потеряла мужа. Это тяжело. Но взгляните сюда, Пётр Андреевич.
В голосе майора прозвучали новые нотки, что-то неожиданное, встревожившее Дитриха. Суходолов взялся за край светло-зелёной шторы, протянутой через комнату, и быстро-быстро потянул, сбирая её в горсти. Штора отъехала. Комната по-прежнему была пуста. Но сверху, с потолка, сыпались какие-то светящиеся серебристые пылинки. Они колыхались, странным образом извиваясь хаотичными волнами, и через эту полупрозрачную жемчужную пелену просвечивали стены с неяркими обоями, пустой угол, жёлтый паркет…
– Во от, замечательно, – негромко протянул весьма довольный, с раскрасневшимися щеками, Суходолов и вдруг, подхватив удивлённого Данина под локоть, увлёк его прямо на это престранное покрывало, свисавшее с потолка.
Дитрих, повинуясь, скорее всего, древнему охотничьему инстинкту, с коротким криком прыгнул вслед за ними и успел схватить Данина за рукав пальто. На мгновение он зажмурился, чтобы жемчужная пыль не попала в глаза, а когда снова открыл их, другая половина комнаты изменилась. Стены стали гладкими, с голубоватым стальным блеском, появилось большое окно, закрытое тёмной портьерой, детская кроватка, письменный стол, а на полу лежал ковёр с анемонами, как две капли похожий на ковёр в детской. И на этом-то ковре, в полутёмной комнате майор Суходолов со счастливым хохотом танцевал вприсядку, звучно хлопая себя по ляжкам. Данин стоял, безвольно опустив руки вдоль туловища, и с болезненной улыбкой смотрел, как он радуется.
– Прекрати, майор, слышишь? – сиплым голосом крикнул Дитрих. – Где мы?
– Где… В раю! Вот они, закрома марсианские! Склады заветные! Эх, итить-колотить! Не подвёл Суходолов, справился!
– Что происходит? – с надрывом, протяжно спросил Данин, повернувшись к Дитриху. В его облике было что-то невообразимо жалкое.
Дитрих успокаивающе похлопал его по плечу и вполголоса сказал:
– Всё будет хорошо, не волнуйтесь. Господин майор не выдержал напряжённости момента. По-моему, у него что-то с головой…
– Как же, – сказал Суходолов, прекратив пляску и одёргивая китель, и гоголем прошёлся по комнате. – У тебя самого с головой не то, морда нерусская.
Он подошёл к мерцающей завесе, осторожно погладил, как стену, похлопал – рука не проваливалась. К тому же теперь они не видели ту часть комнаты, из которой сюда проникли.
– Допуская, что вы не в себе, я не стану расценивать ваши слова как преднамеренный выпад против дружественной державы, – сухо парировал Дитрих.
Майор сделал приглашающий жест в сторону окна.
– Пётр Андреевич, что ж вы стоите, как неродной? Прошу!
– Куда? – одними губами спросил Данин и страдальчески забормотал: – Я ничего не вижу… где дверь… тут темно… где выход… Господин Зальцман, если вам нетрудно… помогите, пожалуйста…
Он шагнул к светящемуся покрывалу, но Суходолов, охнув, со словами «нет-нет-нет» подхватил его под руку и решительно повлёк к окну. Дитрих ринулся за ними.
Майор отдёрнул портьеру. В комнату хлынул багровый закат, так сначала показалось. Но потом Данин стал рассматривать пейзаж за окном, и стало ясно, что странности ландшафта с его невообразимыми оттенками красного не являются иллюзией или обманом зрения. Всё было реальным – красноватая пустыня, исполосованная графитными тенями от лежащих повсюду каменных глыб, маленький диск солнца на нежно-сиреневом горизонте и висевшая чуть в стороне крошечная луна неправильной формы. Ветер взметал в прозрачный, будто стеклянный, воздух редкие облачка кирпично-красной пыли, крутил и гнал их по равнине. А вверху, там, где всамделишный, а не нарисованный, купол неба наливался грозовыми лиловыми красками, ярко светили не лампочки тренировочного космического корабля в Пенемюнде, а самые настоящие звёзды. У Данина, который не понимал, как это возможно, чтобы солнце, луна и звёзды одновременно сошлись на небе, холодело в груди. Он посмотрел на спутников. Зальцман стоял с отвисшей челюстью, на лице русского майора играла торжествующая улыбка.
– Ничего, Пётр Андреевич, шок скоро пройдёт. Мы же с вами не барышни кисейные. Подумаешь, Марс.
– Мы на Марсе? – выдавил из себя Данин.
– На нём, родимом! – весело подтвердил майор.
– Вот так… сразу?
– А так ещё лучше! – Расправив могучие плечи и глядя в пурпурные дали, майор забасил: «Широка страна моя родная! Много в ней лесов, полей и рек…» – Это был российский гимн.
Данин начал понемногу соображать.
– Подождите… Значит, мой отец не был космонавтом? Он не летал на корабле, который помогли построить марсиане, он прошёл через эти… двери?
– Так точно! Ваш отец был гениальным человеком. Это был такой человек, такой… – Суходолов потряс сжатым кулаком. – Самородок… изобретатель от бога… Никто не додумался, а он в одиночку смастерил этот радиотелескоп. Эх, сколько же он для нас для всех сделал, когда проложил этот путь, перекинул межпланетный мосток! Низкий ему, понимаете, поклон!
– Да прекратите вы, – сказал Данин, раздражаясь. – Что с ним случилось? – Майор молчал. – Отвечайте, господин Суходолов, я настаиваю! Почему вы говорите о нём в прошедшем времени?
– Я могу быть с вами откровенным?
– Вам придётся. Если вы рассчитываете на наше сотрудничество.
– Случилось некоторое недопонимание между вашим отцом и моим руководством… Не конфликт – так, разногласие… Извините, Пётр Андреевич, не мог бы этот господин куда-нибудь деться? У нас всё-таки разговор не для посторонних.
– Я не посторонний, – быстро сказал Дитрих.
Данин кивнул.
– Говорите при нём. Раз уж мы все вместе здесь оказались.
Суходолов недовольно фыркнул.
– В общем, случились трения. С кем не бывает? Собственно, мы не узнали от вашего отца ничего особенного, поскольку сразу не смогли с ним договориться. Как бы это сказать… Просто не успели, понимаете?
– Тетрадь, которую вы расшифровывали, была отсюда? – спросил Дитрих.
– Отсюда… – Суходолов колебался, но потом махнул рукой. – От одного человека мы узнали, что у вашей матушки, Пётр Андреевич, есть какие-то странные записи. Она просила его помочь с дешифровкой. Мы вышли на неё, она занервничала, бросилась к вратам. Один из наших вместе с ней проник сюда. Но прошу учесть, что меня здесь не было, это реконструкция событий, которые произошли двадцать семь лет назад. А сейчас мне сорок два.
– Я учту. Что дальше?
– Вы с матушкой оказались в Европе, а где ваш отец, мы не знаем… Тут был ещё один проход, разовый или временный. Сейчас его, как видите, нет… – Суходолов вздохнул. – Больше нам ничего неизвестно. К большому нашему сожалению. Если вы не возражаете, Пётр Андреевич, давайте приступим к осмотру, пока окончательно не стемнело. У нас есть план помещения. Взгляните. – Он достал из кармана брюк сложенную бумагу, развернул и сразу отдёрнул руку – в план заглядывал Зальцман. – Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, – неприязненно сказал ему майор.
Данин не слушал, как они, отойдя в сторону, выясняют отношения. Он стоял у окна и смотрел на небо, машинально выискивая взглядом звёздочку Деймоса. И думал о том, сколько лжи нагромоздили вокруг этой истории. Надо понять. Надо обязательно докопаться до правды. Он подошёл к кроватке, в которой, вероятно, когда-то спал. Подушка в голубой наволочке, разрисованной ромашками, была слегка примята. Мать с отцом жили на двух планетах, спокойно перемещались из детской на Марс и обратно, просто ходили из комнаты в комнату. Эту привилегию даровали им те, кто открыл для них сияющие врата в другой мир… «Что же я наделала, Петенька…» Человек, к которому она имела несчастье обратиться, донёс на неё, и скорее всего, как это бывает, из шкурного интереса. Похоже, она поступила так против воли отца, без его разрешения. Отсюда этот груз вины. Конечно, она хотела, как лучше… может, пыталась узнать, что таят в себе формулы – а вдруг это эликсир жизни, лекарство от всех болезней? Так или иначе, она пренебрегла запретом и погубила самое дорогое, что у неё было. Её выследили эти люди… русские агенты. Они, конечно, быстро поняли, как именно можно проникнуть сквозь необыкновенную дверь. Мать не смогла отбиться, и вместе с ней на Марс прорвался чужой. Допустим, отец в это время был здесь и крикнул ей, чтобы она бежала – другим путём, другими вратами, а сам попытался его задержать. Допустим, он нейтрализовал агента и бросился вслед за ней. Тогда почему они разминулись? Какая-то важная мысль пыталась родиться в голове. Он вспомнил: майор показал ему план этой комнаты. Чертёж был достаточно подробным, на нём была даже указана мебель и три двери в противоположной стене. Эти двери не сразу заметишь из-за косо стоящего шкафа… Данин оглянулся. Суходолов как раз дёргал за ручки, но все двери были заперты. Дитрих ходил следом и чем-то возмущался. Если посторонние могли попасть сюда, на Марс, и выйти только вместе с членами его семьи, то русский агент никак не мог вернуться на Землю один. Он не прошёл бы сквозь врата. В таком случае, откуда у русских план комнаты? Внезапно он всё понял. Мать рассказывала, что отец был очень крупным, высоким… невероятно сильным, такого голыми руками не возьмёшь. Агент стрелял в него, когда мать убежала с маленьким Петькой на руках. Он и перетащил его, раненого, обратно на Землю… Данин содрогнулся от душевной боли. Не стоит себя обманывать – его отца, Андрея Ивановича Красина, больше нет, он не выжил, иначе зачем бы русские так долго и упорно искали их с матерью…
Голоса за спиной зазвучали громче.
– Намерение вашего правительства взять в аренду пирамиды связано с поиском межпланетных пространственных тоннелей? – спрашивал Зальцман.
– Дверь не лапай. Не покупал.
– Подобное высокомерие неуместно. Это всё – не только ваше. В конце концов, у нас с вами абсолютно равные права.
– Молчать, немчура, – ликующим голосом отвечал майор. – Прежде чем открыть рот, спроси разрешение.
– Я попросил бы вас, господин Суходолов!
– Вот-вот, попроси, попробуй.
– Ах же ты, русская свинья… – ужаснулся Зальцман.
Майор ответил с ленивой снисходительностью:
– Vom Schwein höre ich [4].
– Идёшь на прямую конфронтацию?! – истерично завизжал Зальцман.
– Bleibe zurück [5], – отмахнулся Суходолов.
Данин обернулся – они уже дрались, катались по полу, сцепившись, как пауки. Он подскочил к ним и крикнул громовым голосом:
– Этого ещё здесь не хватало!
Подействовало – они поднялись, отдуваясь, со злыми покрасневшими лицами. Зальцман лишился нескольких пуговиц на кителе, у Суходолова треснули под мышками оба рукава. У каждого было подбито по глазу. Данин открыл рот, но сказать ему не дали: они взглянули друг на друга и снова схлестнулись.
– Вон отсюда! – разъярённо заорал Данин, разогнался и, ударив плечом, вышиб Суходолова в переливающийся голубоватый проём.
Зальцман не удержал равновесия, упал на колени и, сдерживая мучительный стон, схватился за перебитый нос, из которого лила кровь. Данин своими сильными ручищами взял его за ворот и вышвырнул вслед за майором.
– Вот так – хорошо… – Он отдышался. – Так лучше всего будет.
Он стоял перед мерцающим пологом. На паркете подсыхали капли крови. Было убийственно тихо – как при глубоком погружении в воду. Тишина и одиночество давили, Данин запаниковал и сгоряча чуть не шагнул обратно, в Россию, но тут краем глаза увидел, что справа что-то сверкает. Каким-то чудом он перемог себя и медленно повернул голову. На оконном стекле играли прощальные блики – солнце уходило за чужой горизонт, за красную каменистую пустыню, отливающую влажным блеском. На чернильном небе укрупнились звёзды, Фобос, некруглая луна, заметно сместился влево. А ведь солнце-то по-прежнему моё, родное, подумал Данин. Просто теперь оно стало дальше на одну планету…
Он прислушался. Ни звука. Ему снова стало страшно. Глупости, сказал он себе, наконец-то все оставили меня в покое. Во внутреннем кармане пальто лежал «паркер». Он достал его и осторожно ткнул им в радужную завесу. Кто-то невидимый схватил «паркер» с другой стороны, потянул на себя. Данин едва успел его выпустить. Сердце запрыгало в груди.
– Ладно, что не рука, а ручка… Вот же идиот, – прошептал он. Комната окончательно погрузилась во мрак, и от этого ещё труднее было сохранять спокойствие. – Господи, что же мне делать? И как темно… – Его словно кто услышал – мягко посветлели стены. При свете все страхи показались надуманными. – Дурак ты, братец. Ещё в темноте медведя увидишь. А тут всего-то – марсиане… хорошие марсиане, добрые, наверное…
Он решительно снял пальто, повесил в пустой двустворчатый шкаф, потом проверил ящики письменного стола. Ничего. Как и на самом столе. В узком коридоре, скрывающемся за шкафом, он нажал на ручку ближайшей к нему двери, потом толкнулся во вторую. Только третья, плавно и почти беззвучно, поддалась. Он вошёл. И снова засияли стены, будто был он древним богом, несущим свет.
Комната оказалась спальней средних размеров, с квадратным окном без портьеры. Из неё вели ещё две двери, одна была полуоткрыта, и виднелся край ванны на витых бронзовых ножках. Первым делом Данин осмотрел спальню. Здесь стоял внушительный гардероб и широкая кровать с шёлковым одеялом и подушками, со спинки стула свешивалась мужская пижама. На комоде у стены – круглое зеркало в красивой деревянной оправе, шкатулка, аккуратно разложенные черепаховые гребни, щётки для волос, баночки с кремом… Он взял с комода небольшую цветную фотографию в рамке, сел на кровать и долго разглядывал своих молодых родителей, снятых у окна, на фоне красной пустыни, и на руках у улыбающегося отца – кудрявого толстощёкого ребёнка в штанишках на лямках. Удивительно, как они с ним всё-таки похожи… А мать… Он не помнил её такой – юной и счастливой… Данин всхлипнул и тяжело, боком, завалился на кровать, пряча в подушку побежавшие по лицу слёзы.
Никогда не езди в Россию… Она должна была ему рассказать. В конце концов, он имел право знать, как погиб отец, – тогда он ни за что не упомянул бы в полицейском участке фамилию «Красин» и не попался в эту марсианскую западню… Собственный эгоизм неприятно поразил Данина. Она сделала, что смогла, а всё остальное вышло так, как вышло. Если на кого и злиться, то только на себя. Кто виноват, что он безнадёжно влюбился, страдал, жил так глупо и скучно, а потом встретился в ресторане с Колокольниковым? Зато теперь его жизнь стала и весёлой, и содержательной – как заказывали… Он долго лежал с закрытыми глазами. «Умный» свет решил, что он спит, и погас.
Нельзя возвращаться – они немедленно начнут экспансию. Он будет их пропускным билетом. Обколют морфием и станут на каталке возить его бесчувственное тело с Земли на Марс и обратно. Теперь, наверное, рвут на себе волосы, что носились с ним, как с драгоценной вазой… У него вдруг неприятно засосало под ложечкой – а если Эмма беременна? Если она носит его ребёнка? Имеет ли это значение для врат? Сразу показалось, что кто-то ходит за стеной. Он представил, как на пороге стоят Суходолов с Зальцманом. Они держат под руки Эмму, у неё живот горой под кружевным передником… и испуганные глаза… Неужели так бывает? Как всё неудачно сошлось… На мгновение он почувствовал острую ненависть к ней и к этому незапланированному животу. И снова навалился страх, гораздо более сильный, чем тот, когда он понял, что до родного дома пятьсот шестьдесят миллионов километров и рядом ни одной живой души… Он нащупал висевший на шее крест. Господи… да ведь ему невероятно, просто фантастически, повезло, что они заранее не смогли друг с другом договориться! Русские перестраховались, не хотели раньше времени раскрывать перед немцами карты и – проиграли. Так бывает, когда, размечтавшись о большем, теряешь последнее. Страх понемногу отступил. Положим, без еды, но с водой, он смог бы протянуть здесь дней сорок, тем более что он видел ванну. А раз есть ванна, значит, должна быть и вода. Данин вскочил с кровати. Вспыхнул свет.
…Из зеркала на него глянуло небритое лицо с диковатыми глазами. Он проверил бритву в станке, лежащем на стеклянной полочке, – безнадёжно затупилась… Раковины не было. Из стены над ванной торчал носик волшебного крана: он только поднёс к нему руку, и уже потекла вода – тёплая, обычная. Данин жадно напился, сунул под кран голову. Вытереться пришлось полой брошенного на край ванны халата. Хотелось освежиться, вымыться, но воображение не дремало и в самый неподходящий момент напустило в ванную комнату уэллсовских марсиан. К тому же содержимое синих флаконов, стоящих на полочке, оказалось испорченным, и мыло в мыльнице из толстого стекла с жемчужными разводами иссохло. Неудивительно, столько лет прошло. Зато работал фаянсовый унитаз, походивший на кратер вулкана, – вместо дна была какая-то задымлённая дыра.
Важное открытие поджидало Данина в «столовой» с круглым столом и тремя стульями, взятыми из сказки про Машу и медведей. В углу стоял чёрный шкаф с экранами, окошками и многочисленными кнопками – напротив некоторых из них были наклеены записки, написанные лёгким почерком матери: «Еда. Представить», «Живое. Не представлять!», «Неживое. Представить», «Мусор. Выбросить». В центре шкафа красовалось изображение ладони с пятью растопыренными пальцами. Недолго думая, Данин приложил к ней руку. Пятерня засияла зелёным. Он ткнул в кнопку под надписью «еда». Из окошка на чёрной подставке выползла отвратительная буроватая масса, не твёрдая и не жидкая, без запаха. Данин поморщился. Испачкав руки, он спровадил свою кулинарную неудачу в «Мусор. Выбросить», сходил в ванную вымыть руки и потом уже вообразил горячий кирпичик очень вкусного хлеба, который пекла Эмма. Марсианский хлеб удался, ему даже не пришлось ждать. Данин проглотил его, разломав на куски, и, утолив первый голод, затребовал печёночной колбасы, которую Эмма покупала специально для него, а на десерт – её пирожные. Он быстро освоил производство «неживого» и, отхлёбывая кофе из фарфоровой чашки с золотым ободком, уже спокойнее смотрел из окна на унылые ночные дюны.
Спать не хотелось, но на сегодня было достаточно всего. Он сходил взглянуть издалека на врата, на месте ли, потом вернулся в спальню, закрылся изнутри, разделся и лёг. И спал крепко, без сновидений, как спят уставшие за день дети.
Четыре раза над фиолетовым небом Марса всходило и садилось солнце. На пятый день Данин обнаружил, что может открыть ещё одну дверь. В эти дни он непривычно много думал – обо всём, устал маяться от безделья и разглядывать за окном однообразный красноватый ландшафт. Когда упрямая дверь, в которую он на всякий случай толкался каждый день, когда эта дверь, по воле заботливого, но невидимого хозяина, неожиданно поддалась от простого нажатия ручки, он задрожал от нетерпения, понимая, что стоит на пороге новых событий, возможно, губительных, но которые пусть уж лучше случатся, если нельзя по-другому. Он влетел в тайную комнату, трепеща, как непослушная жена Синей Бороды. Это было пустоватое помещение, похожее на спальню, всё с теми же голубоватыми стенами и незашторенным окном. На письменном столе в углу лежали какие-то бумаги. Среди них Данин нашёл дневник отца – тетрадь, исписанную незнакомым крупным почерком. Записи были посвящены, в основном, каким-то устройствам, и первое же описание касалось узкого вытянутого предмета, который лежал тут же, на столе. По словам отца, это была чудесная подзорная труба, позволяющая видеть всё, что пожелаешь. Вскоре Данин сам убедился в её необыкновенных свойствах. Много дней он не расставался с этим прибором, смотрел в него то одним глазом, то другим, стоя, лёжа, сидя, держа обеими руками, одной, другой, и злился, когда глаза и руки уставали. Проснувшись, он первым делом заглядывал в кружок на тонком конце трубы, проводил не меньше часа в ненасытном созерцании и только потом шёл умываться.
Сначала он смотрел жадно и бессистемно, взгляд скакал с Марса на Землю, с розовато-коричневых пустынь на Сахару. Он разглядывал древние русла марсианских рек, потом вдруг видел каналы с узкими набережными без парапетов («Лейден…» – шептала труба), ветряную мельницу («В Голландии им принято давать имена… Эта – Де Валк…») и понимал, что ключевым понятием, связавшим эти картины, стало мелькнувшее в его сознании слово «каналы». Вблизи экватора на Марсе Данин обнаружил четыре вулкана колоссальных размеров, по форме напоминающих лепёшки; самый большой был в несколько раз выше Эвереста… Он мог менять точку обзора, видеть с разных ракурсов, словно сам находился там – это казалось невероятным. Однажды он «проплыл» над грандиозным разломом, над долиной с ветвящимися ущельями, масштабы которых не шли ни в какое сравнение с земными, и, влекомый жгучим, болезненным любопытством, опустился на самое дно. Во мраке, в космическом холоде лежали глыбы, на которых могли уместиться целые города. Чёрные стены ущелья поднимались над ним на несколько километров, и оттуда, снизу, необычайно ясно были видны звёзды…
В голову лезло незнакомое, про перхлораты – соли хлорной кислоты, весьма сильные окислители, – про замерзший углекислый газ и прочее, неудобоваримое. Данин решительно пресёк поток этой химии и физики, способной, как девятый вал, подмять его разум. Труба-волшебница стала объяснять проще: грунт Марса ядовит… северный полюс состоит из сухого льда…
«Я счастлив, – писал в своём дневнике отец. – Я самый счастливый человек на свете. Мне выпала необыкновенная судьба – оказаться здесь, видеть то, что недоступно другим, и я никак не могу утолить эту жажду. Не знаю, за что хвататься, кидаюсь от чудо-трубы к бумаге, пишу обо всём подряд, горько сожалея, что для подробного и яркого описания мне катастрофически не хватает слов, и тут же бросаю свои записки – чтобы снова заглянуть в крошечный глазок, отворяющий для меня Вселенную. Господи, Ты есть… Я думаю о Тебе, не утирая благодарных слёз…»
Волшебная труба показывала ему всё, кроме того места – дома или корабля, – в котором он находился. Он не мог увидеть другие помещения, понять, насколько велик приютивший его дом. Пожалуй, это была единственная, но большая и тщательно оберегаемая тайна. В этом есть смысл, решил Данин, нельзя знать о доме больше его хозяина. Труба позволяла видеть планеты, страны, людей, входить в любой дом, слышать чужие разговоры, более того, мгновенно понимать суть интриги, предысторию разворачивающихся событий. Она послушно затуманивала интимные сцены, уловив даже лёгкий намёк Данина на протест; она запоминала его предпочтения, и её не нужно было просить дважды… он мог сразу увидеть нужного человека, только представив его или назвав имя.
Конечно, первым делом ему захотелось узнать, что происходит по ту сторону врат, сидят ли его русско-немецкие друзья в засаде. Сидели. И даже проверяли разные способы поимки Данина, например сетью. А в качестве приманки был выставлен игрушечный кот, которого иногда подкармливали монетами. В первые же дни Данин, пользуясь возможностями чудо-машины, стоящей на кухне, вовсю изощрялся в изготовлении вещей, предметов и, в частности, смастерил себе не одного – семерых, по числу кошачьих жизней, игрушечных котов. Коты получились, как с иголочки, но ростом разные – скорее всего, воображая их, Данин немного сбивался в масштабе. У кота с самой бандитской рожей оказался на шее галстук-бабочка, один пел, картавя, второй – голосом Данина, третий почему-то по-английски. Остальные скрипели, как положено, то есть противно. Данин не мог бросить в прорези сразу семь монет одновременно, поэтому затягивали они про златые горы друг за другом, по мере поступления гонорара, да и маршировали не в ногу. Услышав кошачий хор в первый раз, Данин устрашился собственной фантазии, после повторного прослушивания уверился, что соорудить подобное мог только редкий псих, и коты были стыдливо скормлены машине. Теперь, глядя с Марса на своего пленённого врагами котейку, Данин понял, что ему нужен только он, родной до боли, пусть даже и облезлый.
С замирающим сердцем Данин отыскал её. В доме царила суматоха – котилась её любимица. Она каждую минуту вспоминала, что забыла отдать ещё какое-то распоряжение, касавшееся кошки, спускалась со второго этажа на первый, потом бежала обратно по лестнице, а её пушистая толстопузая Магди ни на минуту не отпускала хозяйку, волоклась за ней по ступенькам на своих коротких ножках и громко мяукала, жалуясь на боли. Она ломала руки, муж, конечно, её успокаивал, все были на взводе, ждали ветеринара, и её немолодая домработница страстно мечтала про себя, чтобы когда-нибудь уже закончилась эта треклятая окотская феерия…
Данин оттягивал «посещение» Эммы, но мысли о ней не отпускали. Очень скоро картина фонтанирующих серой вулканов на Ио, спутнике Юпитера, исчезла, вместо неё Данин увидел свою берлинскую квартиру. В гостиной были расставлены букетики первых нарциссов. Солнце било в окна, одно было распахнуто, и тяжёлые шёлковые портьеры раздувались, как паруса. Эмма, в своём тёмно-синем платье, сидела на диване. Данин впился взглядом в её живот – ничего необычного. В комнате находились и другие люди, агенты в штатском. Один («Иоганн Р г») сидел за столом и раскладывал пасьянс, второй («Томми Х с»), засунув руки в карманы, подпирал дверной косяк. Красивый тип с тонкими усиками над верхней губой («Юрген М р») стоял у дивана и довольно агрессивно разговаривал с Эммой.
– Чем вы недовольны? Мы действуем из государственных интересов.
– Квартира превратилась в проходной двор, – ровным голосом отвечала Эмма. – Ваши люди не разуваются, курят, приходят и уходят, когда захотят. Между прочим, я отвечаю за этот дом. Я буду жаловаться.
– Кому? Господу богу? Лучше попросили бы у него ребёнка. От хозяина. И вообще, вам давно пора стать замужней дамой. В ваши-то годы.
Данин прочувствовал его презрение: это по твоей милости нам приходится здесь торчать… упустила, дура, проворонила своё счастье, даже этого не смогла – забрюхатеть, окрутить… сиди теперь на чужом диване, сторожи чужое добро…
Значит, ребёнка нет. Казалось, снята проблема, но вместо облегчения Данину стало тягостно, как на похоронах.
– Мерзавец. – Эмма поднялась. Лицо её пылало. – Такие, как вы, позорят эту страну. Вторгаетесь в чужую жизнь… преследуете порядочных людей, как будто у вас есть на это право… Вы никто, и звать вас никак, понятно?
Взбешённый Юрген схватил её за плечо, хотел то ли ударить, то ли толкнуть обратно на диван.
– Любите бить женщин? – спокойно спросила она.
Опомнившись, он отпустил её, отошёл к окну, кривя губы с узкой полоской усов и что-то бормоча… Иоганн снова перевёл взгляд на карты, Томми лениво почесал о косяк спину.
Из дневника отца Данин узнал, что это он «заказал» трубу. Самому Данину, наверное, такое бы и в голову не пришло. Он вспомнил, как первое время страдал болезнью неверия и царским своим повелением приказал машине изготовить «много золота». О таре или форме, которую должен принять драгоценный металл, он, по глупости, и не подумал. Из чёрного машинного раструба забил фонтан золотого песка, пулемётными очередями полетели золотые зубы, и как заключительный аккорд вымахнул и шлёпнулся на пол увесистый слиток, от которого Данин едва увернулся. Потом пришлось долго махать лопатой, спроваживая всё обратно, потому что ходить по рассыпанному золоту оказалось выше его сил – ничего более пошлого он не мог себе представить. А про свои эксперименты с окошком «Живое. Не представлять!» Данин даже вспоминать не хотел. Ну их.
Дни шли, и неожиданно перед ним встала одна большая проблема. Ему наскучили человеческие истории, в которые он с увлечением вникал прежде. Он даже перестал каждодневно «бывать» в России – на родине-чужбине, как он её называл. Вместо этого он предпочитал погружаться в облака раскалённого газа, летать на кометах, «прикометившись» на ядро, и всё чаще отправлялся в тёмные, жуткие уголки космоса в поисках самых мрачных ландшафтов. Однажды несколько дней подряд он воображал себя астронавтом, потерявшимся в круглых венерианских кратерах. Опасность будоражила, сердце готово было разорваться. После таких путешествий Данин частенько пил валерьянку и нервно посмеивался, вспоминая, как Колокольников учил его, для адреналину, разнести ботинком пару витрин. Его затягивала потребность щекотать себе нервы, страх стал частью жизни, и наконец Данин как врач признался себе, что стал зависим от волшебной трубы. Он пробовал от неё отказаться, но что же это вышла за пытка… Весь день одни терзания. Мерил шагами комнаты, пробовал днём поспать, занялся изготовлением особо деликатесных блюд, для прилива крови к мозгам постоял на голове, скрутив ноги, будто йог какой, – нет, ничто не могло отвлечь от нестерпимого желания схватить эту восхитительную трубу и алчно смотреть в неё, забыв обо всём на свете. Мучение, срам…
– Что же я, не русский, в самом деле?! – сказал Данин, заказал машине «водки, два раза», с бешеной весёлостью хлопнул стакан, закусил солёным огурцом, недрогнувшей рукой сунул трубу в окошко «Мусор. Выбросить», помянул её второй порцией, занюхал рукавом, на шатающихся ногах пошёл в спальню, упал на кровать, не раздевшись, и проспал целые сутки («Больше земных на тридцать семь минут», – подсказала бы труба).
…Угнетала собственная никчёмность. За четыре месяца, проведённых на Марсе, он не сделал ничего, чем мог бы гордиться. Что сказала бы мать? А отец, который мечтал поделиться с человечеством своими открытиями? «Хорошо же ты здесь устроился, бездельник, на клубнике со сливками за чужой счёт. Вон как бока округлились». Разве он виноват? Мог бы полечить марсианам зубы – если они у них есть, – но марсиане от него попрятались… Данин вспоминал свой давний земной сон про то, как мостил горную дорогу. Где же та дорога, где обещанный свет? Он должен принять какое-то решение, не сидеть же здесь всю жизнь. Нужно спросить машину, а для этого заказать ей новую трубу. Пусть покажет в ней только то, что сейчас ему нужнее всего. Пусть проникнет в его скрытые мысли, из подсознания выудит потаённые желания, соотнесёт их с реальным положением вещей, с объективной, так сказать, необходимостью, и выдаст предписание, а уж он-то последует ему с лёгким сердцем, как если бы сам Господь Бог повелел. Данин поклялся перед семейной фотографией: если его не устроит результат, он не уничтожит трубу в порыве разочарования и не создаст новый её вариант. Он даже крупно написал на листе бумаги «Я обещал» и пришпилил это напоминание над обеденным столом.
Стоя у машины и загадывая трубу, он очень старался, не хотел ударить в грязь лицом, но, кажется, все его намерения, все заготовленные мысли вылились в ответственный момент в одно отчаянное «Помоги…». Труба получилась необыкновенная – из слоновой кости, тонкая, как тростинка, нежная, как тихая песня на закате. Данин посмотрел в неё раз, посмотрел два – ничего не понял. Глупость, издевательство… С досады он едва не швырнул её в стену – чтоб брызнула желтоватыми осколками, но наткнулся взглядом на непреклонное «Я обещал» и застыл с поднятой рукой. Каждый день он возвращался к ней в надежде увидеть что-то действительно важное. Труба упрямилась и не хотела меняться. Она пахла фиалками, вечерами пела грустные песни, томительно-страстно вздыхала, а то вдруг принималась плакать и нашёптывать голосом, проникающим в самую душу: «Петьенька…» Вот это было хуже всего – когда плакала. Ведь он не из железа сделан. Данин гнал от себя насылаемое на него наваждение, и, чтобы освободиться, вплотную погрузился в изучение записей отца.
Отец генерировал идеи не хуже Леонардо да Винчи. Сначала изобретения выглядели одиночными выстрелами, потом появилась система, и первым её примером стал раздел «Обувь». Отец придумал ботинки, в которых можно было ходить по стенам. И ботинки, у которых, по желанию хозяина, росла подошва, так что он мог просто стоять на месте и подниматься на любую высоту, и точно так же опускаться вниз. Ещё были сказочные ботинки-скороходы, ботинки-прыгуны, туфли, делающие массаж, туфли, самоподгоняющиеся под ногу, туфли, меняющие цвет, каблук и даже форму в целом, в зависимости от погоды… Чего там только не было! Отец пронумеровал каждое изобретение, и чтобы запросить его у машины, достаточно было назвать раздел и номер.
Вскоре Данин нашёл нечто подходящее. Одним из отцовских изобретений оказался невидимый пузырь. Это был своеобразный аналог зрительной трубы, которую Данин уничтожил. Труба позволяла проникать взором куда угодно, а пузырь позволял физические перемещения. «Человек, – писал отец, – может свободно двигаться в нём, преодолевая препятствия и расстояния так легко, будто их не существует!» Данин поспешно заказал машине этот пузырь-невидимку. Он выглядел как спичечный коробок. «Нужно только сильно сжать его двумя пальцами, и ты оказываешься внутри прозрачной сферы. В ней можно, не теряя равновесия, подпрыгивать хоть до потолка, проходить сквозь стены, просачиваться, как вода, сквозь предметы, и при этом не испытывать никаких неудобств и оставаться невидимым…» Данин, конечно, доверял словам отца, но на всякий случай разглядел себя в зеркале. Рука, выставленная из пузыря наружу, страшновато торчала в воздухе… «Мы с Женей и Петькой сначала частенько ходили по дому в таком пузыре, иногда по делу, а иногда просто так, для смеху. Однажды Женя смертельно напугала горничную Глашу. На её глазах неожиданно исчезли с туалетного столика ножнички и гребень, за которыми Женя «сбéгала» по мосту на Землю. Бедная Глаша упала в обморок. Пришлось всё вернуть на место и как-то выйти из положения, но с того времени мы остерегались так шутить… среди прислуги поползли слухи о проделках домового…»
Данин, кажется, уже целую вечность стоял перед переливающимися вратами в своём невидимом пузыре и не мог сойти с места. Перед глазами вставали ужасные картины. Он переступает порог, и его сразу хватают – слева Суходолов, справа Зальцман, и с адским хохотом волокут к стоящему наготове человеку в белом халате и с огромным шприцем в руках. Вдруг они его сейчас видят?!
Внутренний голос уговаривал:
– Не сходи с ума, стоматолог. Майору запаса Суходолову позволили работать ночным сторожем на суконно-камвольном комбинате имени К. Э. Циолковского, а бывший полковник Зальцман на собственные сбережения купил скромную переплётную мастерскую, и в обед грустная-прегрустная молодая жена приносит ему в судке гороховый суп. Они физически не могут находиться сейчас по ту сторону врат, очень заняты.
– Разве психбольному объяснишь? – уныло возражал Данин.
Точно так же вчера он не мог решиться выйти на поверхность Марса. Высунулся наполовину из стены и завис, ни туда ногой, ни сюда. На Марсе наступила пора пыльных бурь, в небе стояло розоватое зарево, колыхаемое чудовищными вихрями. Несётся по каменистой пустыне, бессмысленно и страшно, уймища песка, и за этой завесой из тончайших песчинок, которые только в микроскоп и разглядишь, ни зги марсианской не видно. Сразу подхватит и утащит, и будешь лететь в своём пузыре, кувыркаясь, как перекати-поле… Отпраздновав труса, Данин шагнул назад и, удручённый, просидел в горячей ванне до полного охлаждения воды.
Поход на Землю имел целью выручить котейку из плена и заодно проверить возможности пузыря. Решившись на этот шаг, Данин учёл возможные варианты событий и уничтожил все записи отца. Перед тем как затолкать бумаги и дневник в машину, он снял с окошка надпись «Мусор. Уничтожить». Это не мусор. Но так надо, прости, отец… Он долго и задумчиво смотрел в трубу, потом ликвидировал и её – мало ли. Семейную фотографию взял с собой, сунул за пазуху, под пуловер. А теперь вот стоит на месте, как приклеенный.
– Ничего, – сказал противный голос в голове, – куда торопиться? С утра не на работу.
Данин принялся переминаться на затёкших ногах.
– Глину, что ль, месишь? – спросил голос.
Набираясь смелости, Данин зашагал на месте, осторожно поднимая и ставя ноги.
– Ай, молодца… Пошёл-пошёл… Ать-два, сено-солома…
Опустив голову и не глядя по сторонам, Данин на ватных ногах промаршировал через заветную черту и встал, как вкопанный.
Никто на него не набрасывался, не протягивал жадных рук. Была глубокая ночь, свет в детской не горел. Дорожки лунного света растекались по ковру с анемонами, а в самом его центре, с посеребрённой луной макушкой, стоял родной данинский кот. Блестели его нарисованные усы и улыбка, и своими желтющими глазами он смотрел прямо на Данина. Рядом в креслах мирно похрапывали два дюжих солдата.
Уняв бешеный стук сердца, Данин медленно подошёл к коту, протянул руку… В этом была ошибка. Нужно было наползти на кота пузырём, контуры которого Данин отчётливо различал, и уже потом брать его. Но он этого не сделал. Едва он прикоснулся к гладкой котейкиной голове, из-за кресла с грозным рычанием выскочила здоровенная, необыкновенно злобная псина и вцепилась зубами ему в предплечье. Данин закричал от боли, упал на одно колено и принялся яростно колотить собаку кулаком по голове, по глазам, но та не отпускала руку, и громадная голова её уже пролезла в пузырь.
Вспыхнул свет. Проснувшиеся охранники видели только беззвучно корчившуюся на ковре безголовую собаку, кричали от ужаса и стреляли в воздух. Где-то хлопали двери, и уже был слышен топот многочисленных ног… Данин, понимая, что он на краю гибели, в отчаянии треснул по собачьей голове тем, что было под рукой, – своим игрушечным котом. Кот разлетелся вдребезги, погиб героически – защищая хозяина… Собака заскулила и ослабила железную хватку. Резко выдернув из пасти окровавленную руку, Данин вскочил на ноги. Он был в состоянии какого-то полубезумия, в голове бешено стучало: домой… надо домой… Свет померк, тьма вокруг сжалась – как резиной, сдавив по бокам. Когда отпустило, Данин завертелся на месте и увидел, что стоит в каком-то чёрном тоннеле, и тоннель этот стремительно сужается. С криком он бросился к выходу, к маячившему впереди светлому пятну. Он нёсся, как заяц по кочкам, и скоро яркий свет ударил ему в лицо…
…В прихожей Эмма разговаривала по телефону с матерью. Данин стоял рядом в невидимом пузыре и слушал.
– Нет, мама, никуда я отсюда не уйду… Тогда я точно его потеряю.
– Кого потеряешь? Где он, скажи, пожалуйста? Его нет. И сколько его ждать? Несколько лет, так он, кажется, сказал? Глупая моя девочка, ты забыла, что тебе почти тридцать. Вчера приходил Александр, спрашивал, как ты живёшь. Я врала про твоих поклонников. А что делать? Он тоже врач, как и этот твой. Я пожаловалась на резь в глазах, и он совершенно бесплатно выписал мне рецепт на капли. Очень милый. И на нём хороший костюм.
– Мама, – страдающим голосом сказала Эмма. – Разве ты хочешь, чтобы я была несчастна?
– Господи, какая ты красивая… – тихо сказал Данин.
Она переменилась в лице. Невероятно, но она услышала – наверное, потому что он этого хотел.
– Что ты говоришь, мамочка?
– Я? Я говорю, что у Александра отличный гардероб. У него очень хороший, просто замечательный, портной. Доходы позволяют, слышишь?
– Кажется, я люблю тебя, Эмма, – сказал Данин. – У меня тут в кармане два паспорта для одной супружеской пары, на новые имена, и свидетельство о браке. Если ты согласна, мы можем ими пользоваться всю жизнь. Собирай вещи, мы уезжаем в Швейцарию.
– Кто это?! – крикнула Эмма. – Мама, ты что-нибудь слышала?!
– Дорогая, – озабоченно сказала мать. – Я боюсь, ты сойдёшь с ума в этой огромной пустой квартире. Тебе чудятся голоса?
– Просто кто-то говорит по параллельной линии…
– Может, опять они?
– Нет-нет… наблюдение уже сняли… Я перезвоню… целую… – Она кое-как договорила и положила трубку.
Сердце её ныло, растревоженное странными телефонными помехами. Было одновременно и страшно, и хорошо. Томило предчувствие, что сейчас что-то случится. Она повела глазами, оглядывая прихожую, входную дверь, круглое зеркало на стене, и вдруг на полу рядом с собой увидела натёкшую кровь. Крупные капли дорожкой тянулись по ковру через весь длинный коридор…
Как заворожённая, она медленно пошла по этим следам. В ванной горел свет, и дверь была приоткрыта. Эмма взялась за ручку, потянула на себя. На краю ванны сидел Данин, заросший, в грязноватой одежде, но с блестящими глазами, и неловко бинтовал руку, залитую йодом. Аптечный шкафчик был распахнут.
Эмма схватилась рукой за косяк, чтобы не упасть.
– Извини, что без предупреждения, – сказал Данин. Она не могла вымолвить ни слова. – Ты не поможешь?
Она подошла, сняла всё, что он накрутил, плеснула на рану шипучей перекиси и принялась ловко перебинтовывать.
– Я скучал, – сказал он серьёзно, обнял её за талию свободной рукой и стал целовать в шею. – Господи, какая ты красивая…
Она всхлипнула и замерла, боясь верить.
– Я люблю тебя, Эмма. У меня тут в кармане два паспорта…
– Петьенька! – трогательно вскрикнула она. – Петьенька…
Данин засмеялся.
– О, это «Петьенька»… Оно мучило меня по ночам.
Александр Степанович Грин (Грин – псевдоним, настоящая фамилия Гриневский). Родился 11 августа 1980 года, поселок Соловецкий, Большой Соловецкий остров, Российская Федерация; умер 8 июля 2032 года, Партенит, Крым, Российская империя. Замечательный сказочник и романтик русской литературы.
Родителями Александра Степановича были лодочник на Соловецкой системе озер и каналов, а также ссыльная крымчанка, попавшая на Соловки за попытку объявить Крым суверенным государством, совершенную в составе клуба независимых интеллектуалов «Фиолетовый кристалл». Скитался по России, был матросом, кладоискателем.
На военной службе, среди пограничников (в 2002), создал группу «Златая цепь», поставившую своей целью прямое действие против разрушения византийской крепости в городе Алуште. Был выдан провокатором, бежал из-под ареста, выпускал самодельную листовку «Алустон». Совершил теракт, облив представителя власти мазутом и изваляв его в перьях, вновь подвергся аресту, отправился в ссылку на Соловки, откуда совершил побег по поддельным документам.
Десять лет жил по фальшивому паспорту в коммуне «Бегущая по волнам», учрежденной мастерами радикального серфодайвинга (Севастополь). Затем обратился к властям как доброволец при колонизации Марса; получил амнистию и принял участие в проекте «Русский Марс» в качестве рядового волонтера.
Первый рассказ «Заслуга космонавта Пантелеева» (2026) был конфискован и сожжён международной марсианской таможней, поскольку в нем содержалась идея сделать русским весь Марс. Впервые подпись «А. С. Грин» появилась под рассказом «Апельсины» (2027). Писатель-романтик, фантаст, превосходный пейзажист и тонкий психолог, Г. умел раздвинуть рамки обыденности и обнаружить в окружающей жизни её поэтические стороны. Г. верил в человека и считал, что всё прекрасное на земле зависит от воли сильных, чистых сердцем людей («Огнецветные паруса», 2027; «Сердце марсианской пустыни», 2027; «Зябкое сердце», 2028; «Марсианские хроники», 2028; «Марс пробуждается», 2030). Прожил несколько лет в фактории Королев как инженер-механик космических лайнеров. Создал там лучшие свои тексты и стал наиболее известным русскоязычным писателем планеты. Занимался черной археографией, в результате чего должен был реэмигрировать на Землю. Последние годы жизни провел в поселке Партенит, где и пожертвовал местной библиотеке драгоценную коллекцию марсианских манускриптов. По повести «Огнецветные паруса» создана компьютерная игра, опера и одноименный фильм. Повесть «Зябкое сердце» удостоилась международной марсианской премии имени Рэя Брэдбери (2030). За месяц до кончины принял монашеский постриг и упокоился под именем инока Афанасия. Похоронен на кладбище Иоанно-Готского монастыря.
В 2040 году в Феодосии создан литературно-мемориальный музей Г. В 2050 году, к 70 летию со дня рождения, на территории рекреативного центра «Айвазовское» в Партените установлена сорокаметровая фигура Г., смотрящего в море, вырезанная из цельного куска марсианского обсидиана.
Жила-была маленькая девочка.
Родители души в ней не чаяли: девочка была единственным ребенком в семье. Больше всего она любила гулять по старым паркам, садам или, лучше всего, лесам, отыскивая самые глухие места. Добравшись до чащобы, она представляла себе, что тут – ее царство и никому без ее позволения не проникнуть в это заповедное место. Где-то неподалеку, в сплетении тропинок, стоит старый деревянный дом, принадлежащий ей одной. Надо уметь правильно общаться с дверями в сокровенном доме: некоторые из них опасны, другие открывают выход в иные миры, третьи решают сами, открываться им или нет… Еще она любила уединиться где-нибудь с книжкой и баранками. Нанизывала их по штуке на каждый палец, кроме большого и указательного на правой руке – ведь ими приходилось держать книжку. Впрочем, если разобраться, томик можно прижать рукой к боку… Тогда освобождается место для двух дополнительных баранок.
Девочка была снежнокожей и печальноглазой. Некоторые считали, что смотрит она куда-то внутрь себя, и всякое общение с другими людьми для нее – род притворства. Она выслушивала замечания о своей внешности, взглядах и поведении, но в ответ лишь пожимала плечами.
В четырнадцать лет девочка поняла, что красива, а в семнадцать, – что красота бывает утомительной штукой. Легкая сутулость ее вызывала у парней желание взять под крыло, научить уму-разуму, оказать покровительство… Самые глупые из них не умели понять, как получилось, что ничего не получилось – начиналось-то, вроде, как у всех; самые умные изобрели выражение «ошпарила холодом»; ну а крепкие середняки обменивались обескураживающими сплетнями: «Вот хоть как крепко ее обнимай, а всё равно она не с тобой». – «В смысле?» – «Ты, как последний осел, где-то тут, а она, как наглая аристократка, где-то там…» – «Где?» – «В том-то и дело, что никак понять невозможно – где».
Умом Бог девочку не обидел. А ум красоте чаще всего мешает.
Девочка жила б и не тужила, если бы не мучила ее одна странная хворь. Восемнадцать врачей, вооружившись лучшей диагностической техникой двадцать первого века, пытались найти ее источник, но один за другим потерпели фиаско. Двадцать два нетрадиционных медика, нещадно трудясь, смогли выяснить только одно: время от времени помогает хороший чай. Помогает, но не излечивает…
Иногда из сердца девочки выходил холод. Будто внутри сердечной мышцы появлялся самородный лед. Зерно льда, ледяная игла, ледяной клубень или же целое кружево ледяное – какой бы ни была фигура стужи, поразившей сердце, она всякий раз принималась расти. Иногда девочка чувствовала, что сердце одевается в чехол смертельной стыни, и веточки мороза растут от него во все стороны. В такие дни ей становилось трудно дышать, она скоро уставала, становилась сонной и неуклюжей.
А потом она погружалась в спячку. Чаще всего – на сутки, но порой – на двое, трое суток и даже на целую неделю. Девочка восставала ото сна очень слабой, но холод к тому времени исчезал из ее груди. Сам собой. И усилия врачей не играли тут никакой роли.
Девочка боялась, что однажды не проснется: холод заманит ее душу в свой туманный край, и душа останется в тех местах навсегда – писать стихи на вечных снегах…
Звали ее Ольга.
Ходить в школу она не могла – это было слишком рискованно. А значит, должна была учиться заочно. Когда девочка превратилась в девушку, ей пришлось так же, заочно, учиться в университете. По сети она получала задания, разговаривала с преподавателями и даже отвечала на экзаменах.
За много спячек до университета, когда Ольга еще числилась школьницей, врачи заподозрили у нее слабость легких. Ее родителям дали совет поселиться в теплых краях, лучше всего – у моря. Семья облюбовала место на Южном берегу Крыма, близ Алушты. Папа, мама и девочка переехали в летний дом на сваях, дальше всех выдвинутый в море среди всех домов свайного поселка. На зиму им приходилось перебираться в Симферополь.
Легкие оказались ни при чем.
Крымская летняя жара не согревала Ольгу, если холод возникал внутри нее. Зато ни зимние морозы, ни ледяной ветер бора не вредили ее здоровью.
Крым она полюбила.
Если в погожий день выйти на крытую галерею перед окнами ее дома, то справа можно разглядеть громадного каменного медведя, пьющего волны; слева – громадного каменного… не пойми кого, но страшного, – и тоже пьющего воду; позади – настоящий готический замок, выстроенный тут века полтора назад. А впереди – нестерпимо белое солнце жадно целует лазурный горб моря, оставляя на нем длинный след люминесцентной помады.
Однажды, под занавес октября, Ольга вышла в одном купальнике на пляж, когда море штормило. По мелкой самоцветной гальке она подобралась к линии прибоя и подставила тело под удар волны. Еще раз… И еще раз! Море, разъярившись, утащило ее к себе, на глубину, и отец едва успел спасти девочку. «Не смей больше делать так! Никогда», – было ей сказано. Следующее утро застало ее там же, только штормило в тот день крепче. Но на сей раз девочка устояла на ногах. Море с нею не справилось.
Отойдя на сухую часть пляжа, она почувствовала на себе чужой взгляд. Женщина Крым – равнодушная, высокомерная красавица – заинтересовалась ею. И даже сказала ветром, светом и брызгами на гальке нечто вроде: «Неплохо, девочка». Ольга встрепенулась, рассердилась, бросила в ответ: «Я человек, а ты всего-навсего призрак! Ты не смеешь разговаривать со мной, как госпожа». Ощущение взгляда исчезло. Но время от времени оно вновь появлялось. Женщина Крым стала тайной подругой девочки: их объединял общий холод в сердце.
А победа над морем стоила Ольге недели в больнице. Врачи сказали тогда: «Легкие были здоровы, но теперь в них обширное воспаление». Девочка в ответ улыбнулась. «Вы разве не понимаете? У вас тяжелое воспаление легких!» – «Всего-навсего? Самое обычное?»
Как им объяснить, что существуют проблемы, по сравнению с которыми воспаление легких вообще трудно заметить…
…В тот вечер она отчаянно пыталась не поддаться сну. Иногда холод наплывал, едва не лишая сознания, а временами отступал. Но позиции он сдавал неохотно, и ему не хватало самой малости, чтобы отправить девочку в нокаут спячки. Завтра – первый экзамен сессии. Надо держаться. Лучше бы удержаться…
Получалось плохо. В груди нарастали все признаки большого ледяного затмения. Она предчувствовала: на сей раз ее ожидает нечто необычное. Гвоздик в сердце подрастал что-то уж слишком быстро. Боль толкалась ножками и заставляла тревожно размышлять о той минуте, когда прелюдия кончится и тварь полезет из сердца головой вперед.
К отцу пришел его товарищ – магистр Антонов, большой дока по части марсианских рукописей. Ольга спросила гостя из вежливости о каких-то, прости господи, никому не нужных поисках императорской библиотеки марсиан. Он отвечал долго, основательно, с живыми подробностями. Рассказал, как доктор Александропулос придумал использовать команду профессиональных спелеологов, чтобы с их помощью влезть в трещину, пересекавшую под углом сорок пять градусов отвесный склон в кратере Медлера. Как они чуть не заблудились, но в конце концов вышли к целой грозди имперских бункеров; оказалось, что марсиане их бросили всего двести лет назад. Как российская экспедиция сцепилась с женевской из-за прав на драгоценную находку. И как они потом вместе отстреливались от банды черных археографов, нанятых коллекционером из арабских шейхов…
Ольга сейчас же увела гостя в свою комнату и налила ему чаю. К чаю Антонов приник с бешеным восторгом – все, кто подолгу работал на Марсе, возвращаются с диковинной аномалией: пьют чай ведрами. Отчего?
Гость потчевал ее рассказами о походах за рукописями в лабиринты династии Лом. О вскрытии бункера «Тэнг» с гробницами марсианских императриц. О гонках на марсоходах. О настоящем большом сражении, разразившемся в фактории Королев: синдикат якудза попытался взять библиотеку Научного центра с находками за пять лет. Наконец, о драгоценном имперском манускрипте с текстом договора между монархом Дуд-Харт и вольным кланом собаководов. Уникальную рукопись обнаружил лично Антонов – через два года после того, как молодой магистр Булкин предсказал, где она, чисто теоретически, может находиться.
Всё это было очень интересно. Ольге с детства нравились истории о древних тайнах, о нерасшифрованных рукописях, о кладах и прочих драгоценных находках. Ее собеседник говорил со знанием дела, не стеснялся объяснить непонятное. В то же время – то ли каким-то особенным тоном, то ли улыбкой, то ли внимательным отношением к ее вопросам – он давал понять, что ведет разговор с равной. Это было очень интересно…
Но сердцу не становилось теплее. В сердце застряла сосулька, с каждым часом становившаяся чуть больше. Иногда в студёную зиму бывает, что ты берешься ладонью за ледяной штырь, свисающий с крыши, отламываешь нижнюю часть и вертишь ее в ладони, ожидая увидеть, как польются с ее боков холодные слёзы. А она – не тает. Не тает, и не тает. Мороз кругом, и сосулька не желает поддаваться живому теплу человеческой руки… Именно это происходило сейчас у нее в груди. Вот только нетающую сосульку сжимали не пальцы, а сердечная мышца.
Он помотал головой.
– Так ничего не получится.
– Что не получится? – удивилась она.
– Да ровным счетом ничего хорошего. Надо как-то не так.
Она усмехнулась:
– Папа решил полечить меня умными знакомыми?
– Согласись, глупыми знакомыми точно никого не вылечишь…
– А что, кто-нибудь уже ставил подобный опыт?
– Недавно как раз читал монографию Допплера – Мабинского «Терапия знакомыми глупцами в позднеассирийской медицине». Специалисты говорят: у них там, в Ассирии, все попытки окончились полным провалом. Считаешь, надо поставить новую серию экспериментов?
На несколько мгновений она ему даже поверила.
Искорка веселья.
Маленькая.
Вспыхнула и пропала. Даже не добралась до губ, о глазах и речи быть не может.
– Считаю, надо плюнуть на медицину и жить, сколько отмерено.
Он опечалился.
– Всё настолько серьезно?
Ольга хотела уйти. Разговор дошел до тех мест, куда ей не хотелось пускать никого. Но не ушла: встать с кресла – это очень хлопотная затея. Не сейчас. Она хотела сказать, что кое-кому стоит интересоваться собственными болячками и не соваться к чужим. Но не сказала: выходила какая-то театральная реплика. Она хотела пошутить. Но хорошая шутка не пришла в голову, а плохой она стыдилась.
Она просто закрыла глаза.
Очень устала.
Очень.
На этот раз сердечная стужа мучила ее дольше и сильнее обычного.
Он опять помотал головой:
– Ну да, так ничего не получится.
«О, каков энтузиаст. Пошел на второй цикл».
– А давай-ка… Может… это тебе понравится.
«Ты очень уютно жужжишь. Можно, я при тебе посплю с открытыми глазами?»
Отцов знакомец притушил свет. Сел напротив нее за стол. Взял за руку. Выдирать руку из его пальцев это ведь тоже – такая морока… Она всего лишь сообщила:
– Всё остальное у меня столь же ледяное, как и пальцы.
Воздыхатели, прежде пытавшиеся за ней ухаживать, после этих слов рассыпались в мелкую крошку. Все до единого. Проверенное средство.
«Сейчас забормочет, мол, не такие уж и ледяные… но как раз с минуту назад он вспомнил… срочное дело… или что еще у них бывает срочного в таких случаях? Встреча? Звонок?»
Собеседник молчал. Руку отпускать не торопился.
Ольга взглянула ему в лицо и вяло удивилась: ее визави сидел, закрыв глаза, и, кажется, нечто припоминал, морща лоб. То ли… Ей представилась странная картина – если можно превратить ум в сачок, то сидящий перед ней человек явно проделал именно это и теперь пытался поймать призрачным сачком призрачную бабочку у себя над головой.
«А сам-то ты ученый магистр, не захворал ли, часом?»
Наконец он заговорил:
– Жила-была маленькая девочка…
Она вздрогнула. Эти слова будто пароль, некогда значивший очень много, ни разу не использованный и почти забытый, открыли дверь в ее душу. Произнесены они были иным тоном – не тем, каким велась их беседа. До сих пор Ольга и представить себе не могла, что голос бывает – словно теплый ветер.
…Жила-была маленькая девочка, родившаяся на острове, в семье гончаров и не видевшая в своей жизни ничего, кроме глины, печи для обжига и лодки, уставленной кувшинами. Раз в неделю лодка отправлялась на большую землю, в богатый город. Если там удавалось что-нибудь продать, в тарелках появлялось по маленькому кусочку мяса. Когда годы стали превращать девочку в девушку, она, повинуясь необъяснимому влечению, расписала один кувшин…
Ольга следовала за его голосом, тонула в его голосе, дышала его голосом. Лепила горшки, расписывала, торговала ими, дважды собиралась выйти замуж, и дважды с ее мужьями случались странные неприятности, а вот третьего, настоящего, любимого, спасла от смерти и была с ним счастлива.
– …и была с ним счастлива, хотя многие и не верили, что даже такой невезучей женщине, как она, от Бога положено счастье. Вот и вся история о девочке из семьи гончаров, – завершил рассказ ее собеседник.
Она молчала.
– Понравилась тебе моя история?
Она молчала.
– Неужто не понравилась?
Она молчала.
– Жаль, я очень старался…
Ну как ему объяснить! Как ему, не знающему, до чего холодно бывает от ледяного гвоздя в сердце, объяснить всё счастье той секунды, когда ты чувствуешь: лед выдернули из груди… И с каким содроганием ждешь: нет, так легко не отделаться, сейчас крупинка зимы опять шевельнется там, внутри, опять начнет расти, опять станет трудно дышать, опять исчезнут все желания, кроме одного: спать.
Не шевелится, зараза.
Не шевелится, дрянь.
Как хорошо! Спасибо, Господи. Стало теплее.
Не думая, что делает, не сомневаясь и не колеблясь, она потянула его руку к себе и прижала к щеке. Потерлась. Нет, не как кошка. И не как женщина. Просто на всю ее жизнь окрест она не помнила ничего, способного источать столько тепла, сколько давали эти пальцы.
– Знаешь, мне показалось, что ты как-то озябла. Захотелось побыть для тебя угольком в камине.
Чертовски точно. Наверное, следует уставиться на него безумным взглядом. И спросить… ну-у… например, вот так спросить: «Откуда ты это знаешь?!» Жаль, ее никогда не прельщала профессиональная деятельность актрисы.
– Я согрелась, сказочник. Мне очень хорошо. Я хочу, чтобы ты пришел еще раз.
– Хорошо.
– А а а… во о о о от… ну-у у у…
– Еще одну сказку?
– Если оставить вежливость и приличия в стороне, то да.
– Хорошо.
Его не было очень долго.
Его не было нестерпимо долго.
Отец говорил: опять Сережа застрял на Марсе. Дальше следовал ряд непонятных слов – бункер «Берроуз», первая федерация вольных прайдов, эпоха Дуд, подземный город «Пыльное пятно» в долине Маринера, таможенные книги клана Уггал-Горт…
В финале прозвучало более понятное словосочетание: «Сенсационный доклад на межпланетной конференции».
Разумеется, Ольга спросила.
Отец ответил, несколько смутившись: «Дело даже не в том, что я отошел от полевой археографии пять лет назад… В конце концов, помню же еще базовые вещи! Но… Антонова понимают всего трое или четверо специалистов во всем мире. Видишь ли, всего трое или четверо. Остальные в лучшем случае понимают, что он чрезвычайно хорош в своем деле, но следовать за его логикой не способны… В самом общем смысле, он говорил про некую экономическую революцию на древнем Марсе: не разбери-пойми какие прайды клана Уггал-Горт научили Марс обходиться без поставок не разбери-пойми каких-то еще ринхитов. Господи, прости и помилуй! Тебе-то зачем?»
И действительно – зачем?
Ей всё это совершенно ни к чему.
Она не собирается влезать в премудрости марсианской полевой археографии.
Разве у нее мало других дел?
Через неделю она спросила у отца, когда именно кланы начали распадаться на прайды: в эпоху Дуд или еще в эпоху Дон? Отец машинально ответил, что в эпоху Дон, разумеется. А потом сообразил, о чем именно его спросили, и проводил дочку недоуменным взглядом.
Еще неделю спустя Ольга осведомилась, чем ринхитская клинопись отличается от имперской. Папа почесал подбородок, почесал за ухом, почесал в затылке и хотел было увести разговор в сторону, но потом все-таки вспомнил, что у марсианских имперцев клинопись на порядок упростилась и стала доступна непрофессионалам, а у ринхитов ею владела лишь малочисленная каста писцов.
Еще через три дня она спросила насчет знаков сокращения в раннем иератическом полууставе. После двух попыток вспомнить, какой раздел марсианской палеографии содержит правильный ответ, отец честно признался ей: «Я вижу, Марс заинтересовал тебя всерьез…» И она столь же честно ответила: «Иногда меня забавляют всякие необычные штуки».
Еще через два она сделала свой первый перевод марсианского документа, выложенного в сети. И получила за него свои первые честно заработанные деньги! Когда-то, в эпоху «дикого» освоения Марса, черные археографы и маленькие экспедиции провинциальных музеев насобирали там множество манускриптов. Теперь это считалось тяжелым преступлением, и полевой археографией могли заниматься лишь крупные академические центры… да еще самая отчаянная мафия. Но те, первонайденные рукописи, часто оказывались до сих пор не расшифрованными. Музейщики и частные коллекционеры выкладывали их в сеть, обещая заплатить за перевод тому редкому энтузиасту, который хоть что-то понимает, скажем… в раннем иератическом уставе.
Это был календарь марсианского садовода из княжества Ринх…
А потом она получила письмо из марсианской фактории Королев. Если отбросить вежливость и приличия, там было сказано, что некто Антонов по ней соскучился. Ольга абсолютно равнодушно отнеслась к этому сообщению, разве только мучилась бессонницей три ночи подряд. Одно место в письме она выучила наизусть, прочитав послание… э э э… совсем небольшое количество раз: «Очень жалею, что должен был задержаться. У меня есть для тебя сказка, и ты ее получишь, когда к тому представится удобный случай. Не минет и пяти суток по вашему земному счету, как я доберусь до Земли, до Крыма, до одного чудесного дома на сваях».
Ей хотелось летать. Бог весть, почему.
Но поскольку полеты для зрелой и серьезной женщины – слишком легкомысленное занятие, она всего лишь недолго попрыгала на кровати, когда никто не мог увидеть ее за этим несколько необычным занятием.
Ольга хотела спросить кого-нибудь, почему сказочник не писал ей столь долго, но вовремя представила себе, что произойдет, если она задаст подобный вопрос папе… ой, вот не надо!.. или маме… э э э… она пообещает хранить всё в строгом секрете, а на другой день папа непременно поинтересуется, зачем ей понадобился Сергей Максимович Антонов. Нет. Ни в коем случае.
Вместо этого она спросила у сети, каким образом отвечают на послания, доставленные межпланетной связью. Ей ответили цифрой.
Первую минуту Ольга не верила своим глазам. А чуть погодя, начала кое-что понимать. Захотела узнать, сколько будет стоить, если заказывать переброску информации не с Земли, а с Марса.
Ох!
Да ведь он, надо полагать, влюбился. А влюбившись, рехнулся. Теперь его не вылечат ни за что. Вот беда-то…
Девочка, ведь ты уже совсем взрослая. И ты, разумеется, не станешь хлопать в ладоши, да?
Кстати, стоило подумать, как одеться к его визиту…
Он не явился ни через пять суток, ни через шесть, ни через семь. А на восьмые она ощутила, как в груди разливается пятно холода. Так быстро, как никогда прежде. Она успела дойти до матери, провести ладонью от горла до солнечного сплетения и сказать:
– Всё как-то уж очень быстро на этот раз.
…на десять секунд очнулась, когда реаниматор уже хотел объявить время смерти…
…еще на пять секунд…
– Папа, зови Антонова…
На самом дне беспамятства раскинулась серая страна. Там есть всё: облака, солнце, дома, деревья, холмы в чистом снежном наряде, клубящийся туман повсюду, море, вот только звуки там приглушены, а цветов нет совсем. Из-за тумана, наверное. Вместо цветов – оттенки серого. Зато как их много, сколь они тонки! В серой стране на великом и малом, на живом и неживом, на ярком и незаметном лежит печать покоя. И всё бы хорошо, только… холодновато в тех краях. Да-да, определенно, там стоит вечный вечер, и на тело нападает пронизывающий холод.
В серой стране иногда снятся сны. Только в снах возвращаются цвета. И только в снах звуки звонко звенят.
Ей снился сон, где она была хозяйкой замка в заповедном саду, но почему-то ей следовало покинуть свои владения.
Ажурная, воздушная постройка на зеленом холме у моря: стены серовато-желтого камня, барельефы с гербовыми щитами, мост, перекинутый через реку, где течет вода цвета старой меди, стрельчатые арки, башенки со шпилями, колоннады, донжон, грозно возвышающийся над всею постройкой, старые липы в замковом дворе, мозаичные полы… Целый мир. Ее мир.
Ольга с самого начала знала: её право на владение этой красотой не вечно, и рассталась с ним без споров. Взамен ей позволили приходить сюда и любоваться тем, что было покинуто. Стены. Башенки. Медная вода. Липы… С каждым днем замок становится всё более запущенным – ведь это память, а ее, в отличие от настоящего, нельзя ни подштукатурить, ни побелить, ни отреставрировать иным способом. Дорогие тебе приметы понемногу ветшают. Здесь обвалится лестничный пролет. Тут исчезнет шпиль. Там сквозь крышу прорастет трава, а потом и деревья пустят цепкие корни в каменную плоть. Ничего поделать нельзя. Замок медленно растворяется, его затопляют холодные туманы, и скоро она явится на старое место, а там уже ничего не осталось. Но она всё равно станет бывать там вновь и вновь, пока ее не оставит желание уходить оттуда. Тогда она останется там навсегда – в окруженьи клубящейся мглы.
…из серых туманов ее заставил вынырнуть знакомый голос. Ничто другое уже не заставило бы.
Когда она открыла глаза, тот самый голос уже смолк. Она жаждала напиться им, но вместо него зазвучал голос отца – весь в колючих орнаментах недоумения и раздражения:
– Решительно не понимаю, почему мне следует выйти. Я вообще что-либо перестал понимать! Ты появился, когда мы уже собирались связываться с тобой… девочка… она… она, конечно, зачем-то хотела тебя видеть. Какая-то фантазия, Сережа, я не понимаю. Решительно не понимаю! Но ты-то, взрослый мужчина, ты, скажи-ка мне, чего ради вбил себе в голову, что можешь вылечить ее? Что за бред!
Ответное журчание его – ЕГО! – голоса:
– Не вылечить. Но… может, ей станет чуть лучше.
Еще раздраженнее и намного громче:
– Ты хоть понимаешь, какие светила побывали тут, у ее постели?! Сколько денег мы… да это не важно! Ты дашь ей ложную надежду. Ты нам дашь ложную надежду! Чем ты шутишь, Сережа? Соображаешь ты или нет?
И опять в ответ – ручей света:
– Да разве всё это имеет значение, если ей станет чуть-чуть лучше?
– Слава богу, вся эта болтовня имеет лишь теоретическое значение. Вот уже сутки она не приходит в сознание. Так что и говорить не о чем, друг мой.
Пребывая в полусне, изо всех сил пытаясь не вернуться в серую страну, Ольга хотела крикнуть: «Оставьте его в покое! Пускай сядет рядом», – но не могла собрать сил ни для крика, ни даже для твердо сказанных слов.
– Уходи, Сергей. Добром тебя прошу. Вот уж не думал! Для тебя это игрушки, а я…
Она сконцентрировала всю свою волю и застонала.
Пауза.
Две косые тени у ее постели. Светлая акварель двух лиц над ее лицом. Сначала она просто шевелит губами, потом непокорные звуки все-таки начинают покидать ее рот:
– Папа… он знает… как сделать лучше… мне…
Одна из теней исчезает.
– Почему тебя так долго не было?
– Авария… – донеслось до нее как сквозь вату – на орбите… трое суток… ремонтировали… я бы… ты…
Ольга чувствовала: сил хватит ровно на одно слово. Следовательно, ей надо выбрать самое важное слово.
– Сказку…
Правой ладони стало теплее.
– Жила-была маленькая девочка… Она родилась на одном из тысячи островов, рассыпанных в одном теплом море, очень мелком и очень прозрачном. Плавая по нему, можно было, перегнувшись через борт лодки, разглядывать раковины, морских звезд, кораллы, морских ежей на дне и рыб, плавающих между ними. Девочка любила путешествовать в одиночестве, при ласковом, нежгучем солнце, и чтобы ветер не трепал море за вихры…
Кажется, она уставилась на сказочника довольно безумным взглядом – перед глазами всё расплывалось, вот и пришлось выпучить их, не хуже кошки, разбуженной опасными чужаками на любимой лежанке.
– Откуда ты знаешь, что я люблю раковины?
Сказочник на миг утратил нить повествования:
– Не перебивай меня. Один-единственный раз отвечу тебе, а больше не стану: раковины мне и самому нравятся. Не знаю, почему. Просто Бог сделал их совершенными.
…девочка случайно добралась до исчезающего острова, пережила там странные приключения и научилась писать стихи. Встретила там стража, захотела остаться с ним, но не решилась. А потом на протяжении многих лет искала путь к исчезающему острову, но так и не отыскала бы, если б страж сам не явился за ней. И дальше всё у них было хорошо.
Час назад, когда Ольга покинула серую страну, в ее артериях и венах стоял лед – как на реках по зимней поре. В голове холодный ветер выдувал мысли и чувства. Мышцы смерзлись в безобразные комья, а сердце готовилось стать сосулькой. Потом тюкни по нему, и оно разлетится в ледяную крошку… Теперь сосулечный чехол на живой плоти подтаял, руки и ноги отчаянно болели, оживая, а в сосудах начался ледоход. Лесное зверьё, не чаявшее конца зимы, вышедшее на лед и внезапно очутившееся на середине бешеного потока, отчаянно прыгало с льдины на льдину, пытаясь добраться до берега.
Ход в серую страну захлопнулся.
Она еще не могла есть и пить. Она еще не могла встать с постели. Она даже не могла громко говорить. Но на то, чтобы сжать его ладонь покрепче, сил у нее хватило.
– Это хорошая сказка.
– Оттеплилась?
Душа ее порою раздваивалась. Одна половинка говорила: «А ну-ка, стоп! Только высунь кусочек настоящего чувства из-под брони, и сейчас же получишь по нему чем-нибудь острым, тяжелым или горячим. Держи при себе. И не надейся». Другая, не вступая с первой, разумной, в споры, занималась наглыми иррациональными диверсиями. Иначе говоря, заставляла совершать необдуманные поступки, в которых воспитанная девочка позже должна бы раскаиваться. Вот и сейчас первая половинка пребывала в полной уверенности, что словосочетания «хорошая сказка» – более чем достаточно. Вторая же бессовестно заставила открыть рот и ответить честно:
– Если тебя не будет рядом, я умру.
– В каком смысле?
Ольга не хотела отвечать.
– Ты можешь не отвечать…
Тогда ей захотелось ответить.
– Нет, подожди-ка… подожди. Я думаю.
Она колебалась не более минуты и сказала твердо:
– В обоих. Я тебя люблю, чеканщик слов.
Сказочник онемел.
Ольга сжалилась и решила дать ему время на размышление:
– Ты ответишь мне завтра, когда принесешь новую сказку. А если не придешь, то я пойму – таков был твой ответ.
Она так хотела увидеть его на следующий день, что проклятое сердце опять начало зябнуть.
…Когда дверь за отцом закрылась, сказочник произнес:
– И я люблю тебя, пришелица из эфирного королевства.
В ней боролись два желания. Конечно же, хотелось досконально разобраться, что это за королевство такое, почему она оттуда пришла, а не явилась на свет более традиционным путем, и отчего ей понадобилось совершать вояж из тех, видимо, весьма дальних мест в эти. Но… во первых, он сказал всё самое главное. Во вторых… ну, допустим, получит она точные ответы на все эти вопросы и, может быть, даже увидит в них что-нибудь забавное. Но разве не шепчет ей на ухо внутренний холод: «Давай, посмейся! Ужели ты оставишь свою привычку хихикать над всякими такими штуками?» – а холод всегда был великим обманщиком.
В конце концов она определила для себя: считаться пришелицей из эфирного королевства – красиво и необычно. Почему бы на время не стать ей пришелицей из эфирного королевства?
Все эти мысли вовсе не имели строгой последовательности. Они пролетели в один миг, в один щелчок пальцев. Хоп! – и она уже поняла, как ей стоит ответить.
Надо улыбнуться.
Вот незадача…
Мышцы лица со скрежетом принялись выполнять непривычную работу.
Тогда он взял ее за руку и произнес те самые несколько слов, которые всякий раз приносили с собой целый август тепла:
– Жила-была маленькая девочка…
Это было повествование о том, что один раз в жизни, один-единственный раз, людям даруется радужный мост, и по нему можно пройти куда угодно, к кому угодно, в любую точку времени и пространства, но вернуться уже не получится.
Глотнув сказки, Ольга заплакала. Тысячу лет не плакала. В детстве падала, расшибала колени до кости, один раз сломала ребро, хотелось орать в полный голос, но она, закусив губу, терпела. А тут… Кокон льда, в котором едва трепыхалось сердце, потек водицей, и когда щупальца его, запущенные в плоть, стали выдергиваться, о! – это было чудовищно больно. Она чуть с ума не сошла. Слезы потекли сами, не потрудившись спросить у нее, хозяйки, разрешения.
На следующий день опять:
– Жила-была маленькая девочка…
Это был рассказ о госпоже леса, заскучавшей и отправившейся к людям, чтобы остаться среди них, простившись со своей волшебной силой.
Ольга улыбалась и сжимала его руку так сильно, как только могла. А потом, когда отзвучали последние слова, почувствовала, сколь сильно проголодалась за последние дни. Она пообедала как следует, отвергнув жалкие протертые яблочки.
На третий день вновь:
– Жила-была маленькая девочка…
Это было сказание о том, как дочь судовладельца получила от отца по наследству целый флот, и среди прочего – корабль с огнецветными парусами. Ей пришлось выдержать долгую борьбу со строптивыми капитанами кораблей. А потом отправиться под парусами цвета пламени выручать того, кто помог ей и теперь ждал спасения от нее самой.
Когда сказочник закончил, она попросила его:
– Помоги-ка! – и встала с его помощью на ноги.
Сердце избавилось от малейших зерен льда. Она едва ходила, но все-таки ходила. Сначала – опершись на его плечо, потом сама. Мать заикнулась было:
– Тебе вредно… надо еще полежать, набраться сил…
На что получила ответ:
– Чем больше лежишь, тем неживей становишься.
Ольга любила гулять с ним – сначала те несчастные десять минут, пока она могла удержаться в вертикальном положении. Потом – полчаса. А чуть погодя – целыми вечерами.
Антонов похвалил ее перевод. А еще он принялся рассказывать, как легче всего справиться с непослушной марсианской палеографией, как трактовать вот это темное место или вон то совсем уж несветлое в редком документе эпохи Дуд… С палеографии он переходил на истории о ловушках в марсианских бункерах и о самых свежих находках, сделанных в самых недоступных местах.
Ольга и ее сказочник бродили по бесконечному парку, который несколько поколений назад был садом в имении князей Гагариных. Над головою наливались теменью оливковые сумерки. Мимо с торжественной медлительностью шествовали кедры и кипарисы. В скудном свете фонарей неспешно вальсировали белые беседки с античными колоннами. Отражения бронзовых скульптур с ленцою трепетали в заросших прудиках. Над продрогшим асфальтом плыли запахи смолы и увядших трав.
По осенней поре образ райского сада, разлитый по здешним аллеям, словно тягучее сладкое вино, утратил ясность очертаний. Сырой холодок заставлял тосковать по безмятежности июля и роскоши августа.
Привыкнув спасаться от внутренних заморозков, Ольга внешнего холода не боялась.
– Я хочу показать тебе кое-что, сказочник. Нынче октябрь. Те, кто провел здесь неделю, две, три или даже месяц, видят в Крыме какую-то экзотическую танцовщицу. Гордая южная красавица, горы, цветы, бирюзовая волна, светлячковые ночи, древние замки и… и…
– И всякие такие же штуки из репертуара романтического театра. Лунные дорожки, например. Орлы на вершинах. Дельфины.
– Они самые. Или, скажем, чайки… Так вот, Крым – точно! – женщина. Красивая и хитрая. Она улыбается, рассказывая прекрасные легенды. Легкими, якобы случайными прикосновениями заставляет волноваться… Она любит, когда ею любуются, когда ей поклоняются. Она жалует монахов и поэтов, прозревающих под ее платьем не кожу и не плоть, а сплошную мистику. Но душа ее тепла лишена, словно промерзшая пещера. Она вроде меня, сказочник. Пойдем, в октябре эта женщина снимает праздничные наряды, но всё еще бодрствует. Зимой-то ее не добудишься. А сейчас… сейчас она исполнена презрительной усталости по отношению к гостям и потому разрешает им увидеть свою душу… какая она есть на самом деле. Ей не до учтивости.
Они спустились вниз, к набережной. Темный орнамент парка остался позади. А впереди – старый мол, узкой лентой врезающийся в море. Об этот каменный клык разбивались черно-белые волны – уголь с солью.
– Смотри! Смотри! Осенью здесь бывают такие шторма!
Он сжал ей локоть и негромко спросил:
– А то, что я вижу сегодня, – считается штормом?
Море било в берег с такой силой, будто решило расколоть твердь и запустить щупальце внутрь гор. В молу были проделаны прямоугольные отверстия. Под ними вода с бешенством грызла тонкие сваи, роняя клочья пены с челюстей. Брызги взметывались над «окнами» в камне.
– Нет. Скорее, предштормие – просто море немного сердится… Ты видишь ее?
Ольгин собеседник сделал несколько шагов вперед. Высокая волна разом накатила на мол, погребла под собой половину каменного тела, понеслась по нему, словно конькобежец по льду, потянулась к ногам человека. Прикоснувшись к ботинкам, она изнемогла и на миг застыла в нерешительности. Сказочник быстро наклонился, зачерпнул. Подняв пленённую воду к лицу, он повернулся к Ольге и спросил:
– Она?
– Да.
Вернув морю морево, он покачал головой.
– Я вижу ее. Она холодна, потому что она – не человек. А потому нисколько не похожа на тебя. Если ее душа – промерзшая пещера, то твоя – пещера с горящим очагом посередине. Надо вовремя подбрасывать дрова, и холодно не будет…
Тогда Ольга осмелилась обнять его.
Вечер за вечером они проводили в беседах, и души так тесно сплелись, что один Бог сумел бы разобраться, где кончается одна и начинается другая.
Но однажды их общая сказка кончилась.
– Я провел с тобой столько времени, сколько мог. И даже несколько больше. И я еще вернусь к тебе. Я обязательно вернусь, даю слово. Но сейчас мне следует отправляться на Марс. То, что я обязан делать, то, к чему я предназначен, стоит и ждет меня. Мне надо быть там и завершить работу. Со мной уже несколько раз связывались, но я тянул, пока это было возможно. Дольше уже невозможно. Прости меня, сегодня у нас последний вечер. В полночь я должен быть на космодроме, и у нас с тобой осталось… у нас… в общем… у нас ничего не осталось. Пять минут. Меньше пяти минут. Прости меня. И дождись меня. Я вернусь так скоро, как только получится. Я буду держать с тобой связь, обещаю твердо.
Ольга не поверила своим ушам.
– Как же так… Я… я… не понимаю, почему мы не можем быть вместе. Мы должны быть вместе… иначе неправильно. Нет… я не понимаю.
Она, разумеется, знала, что когда-нибудь это произойдет. Что им придется расстаться, нет, не расстаться даже, а просто надолго расцепиться. Но пока сказочник был рядом или, на худой конец, пока она владела твердой гарантией скорого визита, она даже не пыталась размышлять об этом. Да она даже представить себе не хотела, как это – долго без него. Ум говорил: тебе придется испытать, каково на вкус и запах его отсутствие.
Но плачут не умом.
Он обнимал ее. Досадовал. Опаздывал почти безнадежно. Любил. Обнимал еще крепче. Совершенно не понимал, что именно следует ему сказать.
Потом Ольга сообразила: она делает сказочника несчастным. А ей очень хотелось сделать его счастливым. И Ольга решила послужить своей любовью его счастью. Не размышляя, не мучаясь, не злословя.
– Вот что… Я тебе верю. И я очень надеюсь на тебя. Возвращайся скорее, мне нужно тебя много. Впрочем, нет. Не так. Мне нужно тебя всего и навсегда. Понятно тебе? Возвращайся, чтобы я могла тебя забрать. А ты заберешь меня.
Он кивнул.
Потом вынул из кармана пригоршню старинных монет с чеканными профилями президентов, королей и герцогов.
– Возьми. Долго объяснять, как это устроено, кто это придумал… Самое важное: тут десять монет, на каждую я наговорил по одной сказке. Когда… ты опять… когда холод подступит к тебе… возьми одну из них и крепко сожми в ладони.
Он повернулся к ней спиной, прошел несколько шагов, повернулся лицом и помахал. Опять повернулся спиной, еще несколько шагов, опять лицом – и опять взмах рукой. Так продолжалось, пока он не отошел столь далеко, что фигура его совершенно расплылась в июльских сумерках. Она махала ему в ответ, не переставая.
А когда уже не могла разглядеть его силуэт, сжала в ладони первую сказку-денежку.
И услышала голос, и почувствовала исходящее от него тепло:
– Жила-была маленькая девочка…
Ольга расходовала сказки-денежки очень экономно. Терпела, сколь получалось, а потом еще немножко и еще немножко.
Всякий раз, когда терпению ее приходил конец и она погружалась в желанный голос – на полчаса, на час, на два (сказки попадались разной длины), – диск в ее руке истончался и обретал совсем другую форму. Истраченная монетка превращалась в небольшую серебряную раковину, почти невесомую, – то похожую на веер, то с бороздкой посередине, то как у простой улитки на спине, то диво из тропических морей; всякий раз ей доставалось маленькое совершенство. Вот только от денежки исходило тепло, а от ракушки – нет. Оно пропадало вместе с израсходованной сказкой.
Ей очень хотелось получить от сказочника послание по межпланетной связи. Теперь у нее появилось представление о том, сколь дорого стоит отправить такое письмо, и она не ждала его ни через день, ни через неделю, ни через две.
Но месяц!
Немыслимо.
Странно, с тех пор, как сказочник вылечил ее, приступы внутреннего холода больше не случались. Она перестала их бояться. И даже когда минул месяц без письма, а последняя денежка отдала свою силу, сердце не захотело совершить новое путешествие в серую страну. Ледяные клубни в нем больше не появлялись. Словом, не происходило ничего непостижимого, ничего сверхъестественного. Просто в груди сделалось тесно.
Ей нужна была его рука и его голос.
И, если отдать себе отчет в некоторых незначительных мелочах, ей нужно было его всё. Ольга впервые подумала, что понятие «жена» при определенных обстоятельствах перестает звучать устрашающе и чужеродно. Жена… И вот что – страшно?
Да ничуть. Страшно совсем другое.
На тридцать первый день его отсутствия в их доме появилось странное существо – пятилетний марсианин. Невысокий, бледный, с рыжей бородой, расходившейся надвое, словно вилы. Выглядел он неотличимо от землянина, и лишь слова его выдали инопланетную сущность. Упав на стул, он пожаловался на угнетающую силу тяжести в этих краях. Оказывается, он переселился пять лет назад из Рязани на Марс, сидел там всё это время безвылазно и отвык от избыточного веса.
Выпив чаю, марсианин решительно попросил еще. У них там научились выращивать помидоры, дыни, айву, кофе, пшеницу и ежевику; есть свой табак и свой виноград; в общественных оранжереях тут и там висят спелые плоды граната, но их никто не трогает – давно приелись… А вот чай по какой-то Господней прихоти не приживался в тех благодатных местах. Ну что ты будешь делать! Чай – либо контрабандный и очень дорого, либо вполне законный, но запредельно дорого. Распространился, знаете ли, своего рода чайный туризм на Землю…
Мать смотрела на пришельца с терпеливым удивлением, отец – неведомо почему – с угрюмой настороженностью, а она – со спокойной надеждой.
«Когда же ты до дела доберешься, драгоценный мой инопланетянин! Тридцать первая минута тридцать первого дня – это, знаешь ли, многовато… А ты идешь на второй литр без видимых усилий, и в ус не дуешь».
Должно быть, странный посетитель встретился с нею взглядом и что-то понял. Он даже на секунду выпустил из рук чашку, поставив ее на блюдце. Потом испугался, вновь схватил ее и поднес к губам. Судорожно глотнул.
– Это вы Ольга Ильина? То есть… простите… я забыл о приличиях… Не вы ли это, госпожа Ильина?
– Вылитая я это, господин пришелец.
– Оля!
Она сделала маме невинные глаза. А что, собственно?
– Э… У меня для вас послание от магистра полевой археографии Сергея Антонова.
Суховато сказал гостюшка… У нее впервые появилось подозрение, что весть, которую он так долго таил, может оказаться ничуть не радостной.
– Господин Антонов тяжело болен и, по отзывам врачей, скорее всего, умрет в ближайшие дни. Он не может исполнить обещание, которое дал вам, и в том не его воля, а Божья. Но он молится о вас, желает вам счастья и очень любит вас. И еще он очень жалеет, что не может подарить вам еще одну сказку. Это всё, что мне велено передать, госпожа Ильина.
– Как – всё? Какие глупости! Не может быть. Всё? Повторите еще раз, вы точно упустили какую-то… какие-то…
Он повторил слово в слово.
Мать помогла ей собрать вещи и сняла деньги со счета. На Марсе ходят только наличные, это Ольга знала как Отче наш.
Отец попробовал говорить с ней повелительно:
– Тебе стоит послушать меня и прислушаться к моим словам.
«А ведь он, пожалуй, думает, что может не отпустить меня».
– Папа, извини меня, времени осталось совсем немного. Капелька. Две минутки. Папа…
– Я не отпускаю тебя! И спешу сообщить тебе о причинах своего решения. Я вижу в твоем желании мчаться без оглядки на космодром одну только блажь. Блажь, причуду и ничего сверх того! Давай-ка сядем, успокоимся и поговорим, наконец, серьезно.
«Ты не сядешь, а я и подавно не сяду. Слабый ход, папа».
Оба, разумеется, остались стоять.
– В твоем возрасте, Ольга, юным мечтательным девушкам свойственно верить в красивую сказку. И наслушавшись сказок, ты почему-то не нашла ничего более рационального, как только возвести сказку вокруг себя. Того ли мы добивались от тебя с матерью все последние годы? Сколько в этом твоем поведении ответственности за свои поступки, сколько взрослости? Я вижу: ни на гран ни того, ни другого. Подчинившись минутной вспышке эмоций, ты собираешься на другую планету – поискать там сказку, стремительно улетучивающуюся рядом с тобой здесь, на Земле! Подумай здраво, свидетельствует ли о зрелости характера твое стремление убежать в сказку?
«Вот бы он успел за две минуты. Ах, как это было бы славно! Потому что трех у меня в любом случае нет».
– Более всего меня раздражает тот факт, что мой друг, взрослый человек, попытался завести с моей дочерью какие-то отношения безо всякого позволения с моей стороны. Разумеется, я в любом случае был бы против, но хотя бы поговорить как мужчина с мужчиной… Некрасиво! Ты молчишь и, я надеюсь, начала понимать мою правоту…
«Даже не знаю, как объяснить ему… Впрочем… Иногда лучше ничего не говорить, а то еще скажешь что-нибудь».
– Ты у нас совершенно несамостоятельный человек. Да ты просто ребенок! Ни разу в жизни ты хотя бы сутки не провела вне дома, вне нашего с мамой присмотра! Что тут говорить о столь длительном пребывании в большом и сложном мире, который тебе абсолютно не известен! К тому же ты сама отлично знаешь, насколько слабое у тебя здоровье… Если бы кто-то из нас мог сопровождать тебя, вероятно, этот бессмысленный вояж на Марс оказался бы возможным. Как своего рода учебно-экскурсионное путешествие, например. Но твоя мать нехорошо себя чувствует, к тому же ей элементарно тяжело отправляться в такую даль. А я слишком занят неотложными делами… Ты… Ольга! Не понимаю твоего поведения… Я же сказал, что ты никуда не едешь! Почему… ты… сумка… сейчас же… ты… куда… сумка… остановись немедленно… и сумку… свою…
Последние слова обращены были к закрывающейся двери.
«Не поймал», – только и подумала она, заводя кар.
Отец догнал ее, когда она стояла в очереди к регистрационной стойке на симферопольском космодроме. Она не отправилась бы домой ни при каких обстоятельствах. И, кажется, слишком сильно посмотрела на него, пытаясь взглядом выразить эту простую мысль. Трудно объяснить что-то, когда и так всё понятно. Во всяком случае, тебе – всё понятно. И непонятно, как другим может быть непонятно.
От ее взгляда отец отшатнулся.
Сгорбился.
Бессильно потер пальцами лоб.
Не драться же им!
Жалея его, она произнесла:
– Извини меня, папа. Извини меня. Я не в сказку еду. Я еду к живому человеку, который мне очень нужен. Я должна быть рядом с ним. Никаких сказок, папа. Просто так вот у нас получилось, уже не переиграешь. Прости меня, папа. Пожалуйста.
Лицо у него сморщилось – все мышцы старались не дать слезам выбраться наружу. Шагнув к дочери, он робко погладил ее по руке.
– Ну… ладно… Ладно. Ты… давай-ка там это…
Замолчал и добавил тверже:
– С богом, Ольга. И ты меня прости. Обязательно!
С этими словами он сунул ей две распечатки.
– Простишь? От него было два послания, но я… как-то… мне это всё не нравилось. И, строго говоря…
Наверное, она бы крепко разозлилась. Дурная вышла бы сцена – да еще при всем честном народе! Но мысли ее давно удрали с Земли на Марс, мысли ее давно стали марсианками, им уже не было никакого дела до чудесных, добрых, далеких землян. Они находились в данный момент на космодроме фактории Королев и озирались в поисках таможенной будки. Поэтому Ольга и ответила с такой легкостью:
– Конечно, папа. Ничего.
Отец хотел поцеловать ее в щеку, даже потянулся, но потом, наверное, решил, что выходит как-то неловко, нелепо… в семье так не делается… да и очередь… столько чужих людей. Не стал целовать. Прикоснулся к ее пальцам и попытался улыбнуться, а она попыталась улыбнуться ему в ответ. Не смея стереть с лица эту странную недоулыбку, он зашагал к стоянке частных каров у входа в здание.
Первое письмо сказочник отправил на десятый день после их расставания:
«Очень скучаю по тебе, очень люблю тебя. Помнишь, однажды ты водила меня на мол, убегающий в море, близ горы Аю-Даг? Мы еще говорили тогда о холодной душе Крыма, и ты сравнила ее со своей душой, со своим сердцем. А я возразил: у тебя душа не холодная, а зябкая. Она всё время мерзнет, ей всё время нужны сухие дрова. Ведь я именно это говорил, верно? Так вот, кое-что изменилось. Мне очень хотелось отогреть тебя, и в конце концов я сам стал зябнуть в те дни и часы, когда не мог делать это. Согревая тебя, пришелица из эфирного княжества, слишком хрупкая для нашего мира, я и сам согревался. Тепло бродило меж нами, как вода по сообщающимся сосудам: когда в одном недостача, она сейчас же восполняется из другого… Нынче, признаюсь, мне холодно без тебя».
Второе пришло дней через семь после первого:
«Я так скучаю по тебе, я так люблю тебя! Рад был бы вернуться на Землю поскорее – дела мои большей частью завершены, и мне нескоро потребуется вновь лететь на Марс. К несчастью, возвращение мое откладывается. Я подцепил какую-то местную хворь. Ничего серьезного, однако экспедиционный врач велел, для проформы, полежать в карантине с недельку. И теперь эскулапы международного госпиталя «Каперна» тратят на меня время, более необходимое для настоящих больных. Подожди еще чуть-чуть. Как только медики отпустят твоего сказочника, он без промедления явится к тебе».
Она взошла на борт межпланетного лайнера «Секрет» с одной мыслью: «Господи, сколько же он там валяется? Господи, помоги ему!»
– Послушайте, от нас мало что зависит… Что мы можем? В лучшем случае, гасить некоторые симптомы. Таких бактерий нет на Земле. Раньше, может быть, и были, но сейчас уже нет. И у нас, конечно, нет опыта борьбы с ними. Марсианской медицине, по большому счету, всего несколько лет… И я даже не представляю себе…
– Доктор, у него есть шанс?
– Я не знаю! У меня двое с переломами, один с белой горячкой, один с честным добрым земным гастроэнтеритом, сорок два с марсианской лихорадкой и один – с синдромом манускрипта. Я отлично представляю себе, как поставить на ноги четверых из сорока семи. А вот насчет остальных…
– Так это называется «синдром манускрипта»?
– Да, профессиональная болезнь полевых археографов на Марсе. На старушке-Земле таким способом можно в худшем случае лишить себя зрения, а тут… тут совсем другое дело.
– Профессиональная болезнь? Значит, уже были случаи…
Молоденький доктор, вчерашний студент пензенского мединститута, до смерти уставший, с синевой под глазами, с мощным стимулятором в артериях, только бы не уснуть, только бы не уснуть… сообразил, до какой степени он проговорился. Дальше следовала двухходовка, после которой ему угрожал мат.
– Были. А как же! У всех одно и то же: не надев перчаток, взялся листать рукопись эпохи Дон или эпохи Лом, кто их разберет, и… машинально потер уставшие глаза.
Доктор с наслаждением потер глаза.
– Сколько было таких случаев? Чем закончилось?
Шах.
Он вяло попытался сопротивляться:
– Ну… в сущности, это чисто медицинская проблема… тут есть масса аспектов, которые следует учиты…
– Сколько, – она повысила голос первый раз в жизни, – и чем закончилось?
Доктор сдался.
– Сергей Антонов – четвертый. До него у нас было три летальных исхода. Но…
– Он будет жить еще… – У нее не хватало сил договорить вопрос до конца.
Доктор отвернулся.
– Сутки?
– Н ну… я…
– Меньше?
– Если судить по тому, как протекала болезнь у остальных трех, то… да какого ляда… Хорошо, пожалуйста: ему остался час. Если повезет – час. Температура во всем организме стремительно понижается, дыхания почти нет, пульс нитевидный. И… в сознание он уже не придет.
– Что его может спасти? Какое-нибудь дорогое лекарство? Запредельно дорогое? Операция? У меня есть счет, и я… могу…
Доктор покачал головой.
– Что? Почему? Вы знаете, как мне трудно было сюда добраться?! Почему вы не способны… Да не может быть, чтобы не было средства!
Доктор достал платочек, вытер пот со лба, взял ее за руку и повел по коридору.
– Я не чудотворец. Пойдемте. Проститесь с ним.
У сказочника было изжелта-серое лицо. Такой цвет принимает в августе трава, высушенная свирепым зноем.
Что они тут с ним сделали!
Не мертвый лед, а настоящий живой ужас игриво пробовал когтем ее сердце: твердое? не очень? Да почему же ее сказочник теперь – кожа да кости?! Она выпалила:
– Его не кормят?
– Не выдумывайте. Кормили бы исправно, как всех пациентов, если бы он еще сохранил способность принимать пищу традиционным способом.
Ольга беспомощно огляделась.
– Я… мне надо…
Врач, ни слова не говоря, вышел.
Она склонилась над умирающим сказочником. Помедлила и поцеловала его в глаза, а потом в губы. Это был их первый поцелуй.
В нем почти не осталось тепла. Ольга взяла его ладонь, стиснула – никакого ответа. Пальцы почти ледяные.
Она помолилась Богородице. Мать говорила: «Богородица тепла и скоро помогает…»
Что теперь? Расплакаться? Слёзы не идут. Потом, может быть, они полезут в глаза нежданными и незваными гостями, но сейчас их нет.
Несколько мгновений она колебалась, не зная, как поступить. Затем, повинуясь безотчетному желанию, выключила свет и начала рассказывать сказку. Если он способен хотя бы слышать, хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть слышать, то получит тот единственный подарок, который она еще может ему преподнести.
– Жила-была маленькая девочка. А неподалеку от нее жил чеканщик слов…
Она говорила о древнем приморском городе, видя его совершенно отчетливо: стены с зубчатыми башнями, богатые кварталы на холмах, лачуги у самого порта, рынок, ратуша… От главных ворот разбегались дороги. Вот мощеные пути, по которым в беспокойные времена передвигались войска, вот добрые купеческие тракты с глубокими колеями. А вот петлистая, то исчезающая, то вновь появляющаяся на карте и на земле узкая ленточка полузабытой дороги, ведущей из столицы в край горных монастырей и заброшенных замков. По ней любят ходить книжники. Они бродят парами – учитель с учеником – и забираются в сущую глушь, отыскивая там рукописи давних эр. Шагают мимо лугов и болот, переплывают на лодках лесные озера, пересекают безлюдные чащобы, идут без отдыха, под пение птиц и шорохи дождей. Вот они добрались до места. В комнате плавает печной жар, но его недостаточно. Сев за стол, заваленный рукописями, два путника долго отогреваются горячим чаем и теплым вином. Затем неспешно принимаются за дело, работают долго, не жалея себя, и вдруг среди ветхих палимпсестов отыскивают истинное сокровище…
Голос Ольги принял интонации, слышанные ею сотни раз. Слова ткались сами собой, ей не приходилось над ними задумываться ни на миг. Звуки и запахи комнаты, где два книжника склонились над харатейной хроникой о временах царей и героев, отступили. Мир сказки, явившейся к ней сразу, во всей яркости и силе, выплескивался теперь, не требуя умственных усилий. Рядом с ним, затмевая его зыбкие черты, возник иной мир: только для нее самой и человека, умиравшего у ее коленей.
Она представляла себе, что идет по бесконечной кленовой аллее рука об руку со сказочником. Клены роняют червонное золото, под ногами шуршит живая фольга. Ворон почти недвижно сидит на ветке, лишь голова его медленно поворачивается, медленно, очень медленно, медленно-медленно… взгляд птицы едва успевает провожать их. Тишь. Лист не шевельнется, ни шороха не издаст, не шепнет. Ветер застыл, воздух стоит. Они идут долго, им некуда торопиться, они счастливы. Над ними – прозрачное высокое небо ранней осени, и солнце еще бело и нежно. Он слушает ее. Она негромко роняет слова в листвяной ковер, и звуки ее речи обретают цвет, вес, форму, обращаясь в кружево. Вкруг них кружит кружево сказки, затворяя двери от непокоя.
Ах!
Ольга останавливается на полуслове: что-то изменилось. Ее сознание покидает кленовую аллею и возвращается в больничную комнату. Звук? Какой-то звук? Кто-то включил свет?
Нет.
Она поняла не сразу.
Теперь ее пальцы, сжимавшие его ладонь, чувствовали ответное пожатие и тепло. Она не могла собраться с мыслями, она не знала, что теперь делать. Позвать врача? Растормошить сказочника? Дать ему лекарство? Да где его лекарства! Не разберешь…
Из-за двери доносились посторонние шумы. Поэтому она не столько услышала, сколько угадала, глядя на его губы, одно только слово:
– Про-дол-жай.
Александр Валентинович Вампилов. Родился 19 августа 1937 года, пос. Кутулик, Иркутская обл., Россия, Земля; погиб при загадочных обстоятельствах 17 августа 1972 года, газовое озеро близ Облачных Гор, Венера; известный российский драматург.
Александр Вампилов родился 19 августа 1937 года в поселке Кутулик Иркутской области в семье педагогов. Его отец – Валентин Никитович – работал директором Кутуликской школы (его предками были бурятские ламы), мать – Анастасия Прокопьевна – работала там же завучем и учителем математики.
Воспитывать своего сына Валентину Никитовичу так и не довелось. Один из учителей написал на директора школы донос в Отдел безопасности Международного Ракетного Консорциума. Валентина Никитовича арестовали и причислили к «антилунатам» – так называли всех противников готовящейся экспедиции высадки на Луну (священный небесный фонарь), которые любыми способами противодействовали этому событию. Обвинение было тяжким (поведение шаманистских обрядов, направленных против здоровья и жизни участников будущей экспедиции). Суд приговорил его к каторжным работам на рудниках по добыче топлива для предстоящей экспедиции, в начале 1938 года – погиб при обвале в шахте. Только через девятнадцать лет Валентина Вампилова реабилитировали.
Объяснять, что значит жить с клеймом родственников «врага прогрессивного человечества», думаю, нет необходимости. Семья Вампиловых жила очень трудно. Родственники и друзья Валентина Никитовича отвернулись от жены и детей «врага». Анастасия Прокопьевна продолжала работать в школе, ее зарплаты едва хватало, чтобы содержать себя и четверых малолетних детей. Свой первый в жизни костюм Саша Вампилов получил только в 1955 году, когда закончил десять классов средней школы (он достался ему от старшего брата).
Закончив школу, Вампилов поступил на историко-филологический факультет Иркутского университета. Уже на первом курсе он стал пробовать свои силы в писательстве, сочиняя короткие комические рассказы. В 1958 году некоторые из них появляются на страницах местной периодики. Через год Вампилова зачислили в штат иркутской областной газеты «Российская молодежь». В 1961 году вышла первая (и единственная при жизни) книга юмористических рассказов Александра под псевдонимом Санин. В 1962 году редакция решает послать своего талантливого сотрудника Вампилова на Венеру – освещать жизнь и деятельность первых колонистов. Пробыв там несколько месяцев, Александр возвращается на Землю: его назначают ответственным секретарем газеты. В декабре того же года состоялся творческий семинар, на котором Вампилов представил на суд читателей две свои одноактные комедии: «Венерианская роща» и «Сто кредиток новых межпланетных денег».
В 1964 году Вампилов оставляет работу в издании «Российская молодежь» и пытается вступить в ряды частей самообороны марсианских колонистов в борьбе против армии самозваного императора Тускуба IV. После нескольких неудачных попыток возвращается на Землю и целиком посвящает себя писательству.
Через год Вампилов отправляется в Москву в надежде пристроить в один из столичных театров свою пьесу «Прощание в июне». Однако все попытки закончились безрезультатно. В декабре он поступает на Высшие литературные курсы Литинститута.
Лишь в 1966 году поставили его пьесу (и то не на Земле, а в драматическом театре двенадцатой колонии венерианских поселенцев). По этому поводу Вампилов дал интервью газете «Свободная Двенадцатая», которое оказалось единственным в жизни талантливого драматурга.
В том же году Вампилов вступил в Союз писателей прогрессивного человечества.
Свою первую пьесу Вампилов написал в 1962 году – «Двадцать минут с марсианином». Затем появились «Прощание в июне», «Случай с космонавтом», «Мой старший сын – венерианец», «Охота на птеродактиля» (обе – в 1970), «Прошлым летом на Венере» (1972) и другие. Однако ставить их на Земле не брал ни один театр. Только провинция привечала драматурга: к 1970 году сразу в восьми театрах Марса и Венеры шла его пьеса «Прощание в июне». А родной Иркутский Театр юного зрителя, который теперь носит его имя, при жизни Вампилова так и не поставил ни одну из его пьес.
Лишь к 1972 году, когда разразился так называемый «Рудный» конфликт, отношение земных театров к пьесам Вампилова стало меняться. «Прошлым летом на Венере» взял для постановки Театр имени Ермоловой, «Прощание в июне» – Театр имени Станиславского. В марте проходит премьера «Провинциальных анекдотов» в Санкт-Петербургском Большом Драматическом Театре. Даже кино обращает внимание на Вампилова: кинокомпания «Петербургфильм» подписывает с ним договор на сценарий фильма «Венерианские родники».
Но 17 августа 1972 года, за два дня до своего 35 летия, Вампилов вместе со своими друзьями отправился на Венеру, в район газового озера близ Облачных Гор (именно это место упоминается в его пьесе «Охота на птеродактиля») и погиб при загадочных обстоятельствах (перевернулась лодка). Из показаний свидетеля: «Когда их лодка опрокинулась вблизи берега, один из них начал истошно орать, и мы, которые были на берегу, пришли ему на помощь… А другой, гордый, молчал, пытался сам плыть до берега, и в ледяном газе его сердце не выдержало… Спасать надо в первую очередь того, кто молчит…» Из официального протокола: «Лодка, в которой находились двое мужчин, налетела на неизвестный предмет… и перевернулась… Один из них схватился за днище лодки и стал звать на помощь… Господин Вампилов, очевидно, решил добраться до берега вплавь… Причина смерти – частичное отравление газом и сердечный приступ… Предмет, приведший к опрокидыванию лодки, – не обнаружен».
Настоящая слава к драматургу пришла лишь после его смерти: начали выходить в свет его книги (при жизни была издана всего одна), театры ставили его пьесы (только «Охота на птеродактиля» шла сразу в 58 театрах Земли, 14 театрах Марса, 6 театрах Венеры), на киностудиях режиссеры приступили к съемкам фильмов по его произведениям. На родине драматурга был открыт музей, его именем назван Иркутский ТЮЗ, на месте гибели появился мемориальный буй-радиомаяк, а на берегу газового озера близ Облачных Гор – мемориальный камень.
Зилов
Губернский
Алекс
Куратор
На середине сцены стоит пульт. Мониторы, переключатели, кнопки и индикаторы на нем скрыты от зрителя.
На заднем плане – огромный иллюминатор. По стеклу иллюминатора стекают струйки воды, за которыми угадываются темное пасмурное небо и далекие джунгли. Периодически небо озаряется всполохами далеких молний.
Справа от иллюминатора – стеллаж со скафандрами.
Губернский сидит за пультом (лицом к зрителям). Входит Зилов, держа в руках шлем, на ходу расстегивает скафандр. (Во время последующего диалога он раздевается, укладывая шлем и скафандр на стеллаж.)
ГУБЕРНСКИЙ. Снял показатели?
ЗИЛОВ. Да… Без изменений.
ГУБЕРНСКИЙ. А где записи? Опять не сделал?
ЗИЛОВ. А зачем? Всё равно без изменений. Можешь вводить утренние – те же цифры.
ГУБЕРНСКИЙ (улыбаясь). Какой же ты все-таки лентяй, Зилов.
ЗИЛОВ. Это не лень, это показатель здравого рассудка.
Зилов отходит от стеллажа, падает в кресло возле пульта, блаженно тянется всем телом.
Губернский, склонившись над пультом, вводит данные.
ЗИЛОВ. Буря будет… Заметил какое небо?.. Она всегда так начинается.
ГУБЕРНСКИЙ (не отрываясь от работы). Да, видел.
Пауза.
ЗИЛОВ. И как всегда дождь.
Губернский, закончив работу, откидывается на спинку своего кресла, потягивается.
ГУБЕРНСКИЙ. Не любишь дождь?
ЗИЛОВ. Люблю, когда сижу в тепле и смотрю в окно… Хотя нет, не люблю. Он мне ещё на Земле опротивел.
ГУБЕРНСКИЙ. Четыре месяца здесь с тобой кукуем, так и не смог тебя понять… Зачем тогда на Венеру завербовался? По деньгам вроде не выиграл… Да и дожди здесь почти каждый день.
ЗИЛОВ. Эх, Губернский, разве ты поймешь?.. Народу здесь меньше.
ГУБЕРНСКИЙ. А что тебе народ сделал?.. Чем он тебе мешает?.. Народ – это хорошо… Тебе бы снова на Марс… Там, слышал, тоже народу немного. Но, самое главное, там никогда не бывает дождей.
ЗИЛОВ. Да, но зато там песок… Красный песок… И лезет всюду: за воротник и в ботинки. Даже на зубах скрипит… Дожди рано или поздно прекращаются.
ГУБЕРНСКИЙ. Ага, особенно на Венере… (Встает с кресла, подходит к иллюминатору.) Знаешь, как только вернусь на Землю, прямиком на дачу махну. Заброшу этот комбинезон на чердак… Нет, лучше на шест в огород. Пусть птиц пугает… Потом с Татьяной пойдем в лес, в большой настоящий лес с грибами и земляникой. И там обязательно должна быть река… или нет, лучше озеро, да, озеро.
ЗИЛОВ. И утки.
ГУБЕРНСКИЙ. Какие утки?
ЗИЛОВ. Жирные, откормленные… Когда-то я любил утиную охоту… Но это было давно… В прошлой жизни.
ГУБЕРНСКИЙ (усмехнувшись). В прошлой… А в нынешней?
ЗИЛОВ. Птеродактили… Летающие ящеры… Именно здесь, на Венере… О, это охота для настоящих мужчин.
ГУБЕРНСКИЙ (вернувшись к пульту). Но с этим, настоящий мужчина, придется подождать.
ЗИЛОВ. Всего три дня.
ГУБЕРНСКИЙ. Да, три дня – и домой.
ЗИЛОВ. Нет, три дня – и на охоту.
ГУБЕРНСКИЙ (мечтательно). К Татьяне.
ЗИЛОВ. Эх, Губернский, женщина не может быть целью, к которой нужно стремиться.
ГУБЕРНСКИЙ. К чему по-твоему тогда стремиться? К уткам? Или, точнее, к птеродактилям?
ЗИЛОВ. Возможно… Это хотя бы честнее… по отношению к женщинам. Цель, которая превращается в мишень…
ГУБЕРНСКИЙ. Опять… Я буду скучать без твоих философских сентенций.
ЗИЛОВ. И не надейся… Я буду писать тебе письма… каждый день.
После короткой паузы оба смеются.
Губернский, взглянув на хронометр, садится за пульт, что-то настраивает.
ГУБЕРНСКИЙ. Черт бы побрал эти передатчики на Центральной… Опять жуткие помехи.
ЗИЛОВ. Это не передатчики. Просто у них нет хорошего программиста.
ГУБЕРНСКИЙ. А тот лысый? (Улыбаясь.) Сбежал на Землю?
ЗИЛОВ. Сбежал.
ГУБЕРНСКИЙ. Серьезно?.. И его отпустили?
ЗИЛОВ. Его забрал психиатр и увез на ракете скорой помощи. (Смеется.)
ГУБЕРНСКИЙ. Опять шутишь.
ЗИЛОВ. Сейчас у них там парнишка, зеленый совсем, прямо из института.
ГУБЕРНСКИЙ. Тогда понятно… Не справляется.
ЗИЛОВ. Ничего, обтешется.
ГУБЕРНСКИЙ. О, ответили… Надень наушники.
ЗИЛОВ. Не хочу. Сам с ним трепись.
Губернский надевает наушники.
ГУБЕРНСКИЙ (в микрофон). Центральная… Принимай данные с шестой… Нет, это которая рядом с полигоном… С шестой…
Зилов поднимается с кресла, хочет уйти.
ЗИЛОВ. А я возьму книжку и поваляюсь немного.
ГУБЕРНСКИЙ (в микрофон). Что? Новости для нас? Именно для нас?.. Да, шестая база.
Губернский слушает и мрачнеет. Зилов в ожидании смотрит на него.
ЗИЛОВ. Что-то случилось? (Губернский его не слышит.) Он, что, тебе там анекдоты травит?
ГУБЕРНСКИЙ (в микрофон). Это всё? А теперь послушай меня, шутник. И передай там этим – пусть делают, что хотят, но мы сматываемся отсюда через три дня… Что?! Да я плевал на то, что какой-то идиот не успел затребовать нам смену с Земли!.. Я понимаю, что ты не при чем… Так позови того, кто при чем!
Губернский стягивает наушники, поворачивается к Зилову.
Пауза.
ЗИЛОВ. Ну!.. Не томи.
ГУБЕРНСКИЙ. Они хотят прислать сюда какого-то стажера… Всего одного.
ЗИЛОВ. А как он здесь в одиночку?
ГУБЕРНСКИЙ. Говорят, кто-то из нас должен остаться.
ЗИЛОВ. Хорошенькая история…
ГУБЕРНСКИЙ. Вот и я о том же… Подожди-ка. (Надевает наушники.) (В микрофон.) Да, я вас слышу… Не важно, что мне кажется. Нас нужно сменить… Я понимаю, что нельзя прекращать наблюдения за полигоном… Что значит немного задержаться? Немного – это сколько?.. Не знаете… Я понимаю, что у вас трудности… Только нас ваши трудности не касаются!.. Знаешь, что… Эй!.. Вот черт!
Губернский срывает наушники, бросает их на пульт.
Пауза.
ГУБЕРНСКИЙ. Этот стажер прилетит в одноместном катере.
Пауза.
ЗИЛОВ. Хорошенькая история… И что будем делать? Бросим монетку?
ГУБЕРНСКИЙ. А если я проиграю? Нет, это не выход.
ЗИЛОВ. Есть другие предложения?
ГУБЕРНСКИЙ. Я не могу здесь остаться ещё на четыре месяца. У меня же Татьяна. Я не могу.
ЗИЛОВ. Значит, ты решил, что я здесь должен остаться?
ГУБЕРНСКИЙ. Но ведь у тебя нет семьи… У тебя даже девушки нет.
ЗИЛОВ. И что?.. Чем я хуже тебя?
ГУБЕРНСКИЙ. Подожди, подожди… Я не хочу с тобой ссориться… Должен быть какой-то выход… Должен… Надо только его найти… Но они не могут заставить нас продолжать работать!
ЗИЛОВ. Конечно, но мы будем сидеть тут столько, сколько им заблагорассудится…
ГУБЕРНСКИЙ. И что?
ЗИЛОВ. А то, что коли уж ты будешь тут сидеть, то будешь и работать.
ГУБЕРНСКИЙ. Не буду.
ЗИЛОВ. Будешь, иначе подохнешь со скуки.
Сцена погружается в темноту.
Там же.
Зилов сидит за пультом.
ЗИЛОВ. Губернский, к нам гости… Стажер прибыл.
Появляется Губернский. Он только что после душа: в халате, в тапочках, вытирает волосы полотенцем.
ГУБЕРНСКИЙ. Ну, посмотрим, кого к нам прислали.
Появляется Алекс в скафандре с сумкой в руках, начинает снимать шлем.
ГУБЕРНСКИЙ. Ну, привет. (Подходит к Алекс.) Ты и есть стажер? Очень рад. (Хлопает его по плечу.) Чувствуй себя как дома, отшельник.
ЗИЛОВ. Да ты дай парню хотя бы шлем снять.
Алекс поставила сумку на пол, почти сняла шлем.
АЛЕКС. Почему отшельник?
ЗИЛОВ. Потому, что у нас тут келья.
Зилов и Губернский смеются.
Алекс снимает шлем. Из-под шлема – длинные рыжие волосы.
Смех мужчин прерывается.
Пауза.
АЛЕКС. А у вас прекрасная климатизация на базе… (Хлопает Губернского по плечу.) Ребята, у вас такой вид, словно вы никогда не видели женщин.
ГУБЕРНСКИЙ (плотно запахнув халат, смущенно). Извините… Я… Я сейчас.
Губернский быстро удаляется.
ЗИЛОВ. Вот это подарок.
АЛЕКС. Что вы имеете в виду?
ЗИЛОВ. Вас… Меня зовут Зилов… Виктор Александрович Зилов… Для друзей можно просто…
АЛЕКС. Алекс.
ЗИЛОВ. Алекс… Упаковка не соответствует содержанию… Такое мужественное имя, а я вижу очень милую и хрупкую девушку.
АЛЕКС (улыбнувшись). Я думала вы какую-нибудь пошлость скажете… Куда я могу положить свои вещи?
ЗИЛОВ. В свою каюту… Я провожу.
Появляется Губернский. Он уже в комбинезоне.
ГУБЕРНСКИЙ. Здравствуйте. Я – Губернский… Сергей Михайлович… Сергей…
АЛЕКС. Алекс.
ГУБЕРНСКИЙ. Вы уж простите меня, что я вас так по плечу… Я ведь думал, что вы…
АЛЕКС. Ерунда.
ГУБЕРНСКИЙ. А вы куда?
ЗИЛОВ. Покажу Алекс ее каюту… (Подмигнул Губернскому.) А ты можешь передать на Центральную, что стажер прибыл.
ГУБЕРНСКИЙ (вздохнув). Хорошо.
АЛЕКС. А с кем из вас я останусь?
ЗИЛОВ. Со мной… Кстати, ты не голодна? Мы можем отметить твое прибытие на базу. У меня есть отличное вино.
АЛЕКС. Чуть позже устроим праздник.
ЗИЛОВ. Как скажешь.
Зилов, незаметно для Алекс, снова подмигивает Губернскому. Тот, сокрушенно покачав головой, садится за пульт.
ГУБЕРНСКИЙ. Вот счастливчик… Четыре месяца с красавицей… Да это не работа, а рай… А мне пришлось каждый день смотреть на этого любителя охоты.
АЛЕКС (Зилову). Ты охотник?
ЗИЛОВ. Да.
АЛЕКС. И на кого охотишься?
ЗИЛОВ. В данный момент – на тебя.
АЛЕКС. Что ж, мне нравятся откровенные мужчины… Только сразу предупреждаю: я никогда не завожу романов со своими коллегами по работе.
ГУБЕРНСКИЙ (смеясь). В раю появились грозовые тучи… Это весьма печально… Не правда ли, господин охотник?
ЗИЛОВ. Как знать… (Алекс.) Каюты и основные помещения у нас там, через проход.
Зилов уводит Алекс.
ГУБЕРНСКИЙ. Всё, пропала пташка, у охотника от азарта даже глаза заблестели. (Надевает наушники.) (В микрофон.) Центральная… Центральная… Вызывает шестая база… Центральная… Вы слышите меня?.. Это шестая… Вы когда-нибудь почините свои передатчики?.. Да, это шестая… Стажер прибыл… Нет, я после ужина к вам… Да, я улетаю… Да… Конец связи. (Снимает наушники, откидывается на спинку кресла.) Домой… Татьянка, я скоро прилечу… Домой… Прощай, база номер шесть… Прощай, Венера… (Его взгляд случайно падает на монитор пульта.) (Вскочив с кресла.) Эй, что это значит?.. Куда? Я ещё здесь!.. Стой!.. Стой!
Губернский бежит к стойке, хватает шлем и выбегает.
Появляются Алекс и Зилов. Зилов потирает щеку.
АЛЕКС. Я точно слышала крик… И за пультом никого.
ЗИЛОВ. Зачем же так сильно по щекам-то хлестать? Один невинный поцелуй.
Алекс подходит к пульту, смотрит на монитор.
Появляется Губернский. Снимает шлем и с досадой бросает его в сторону стеллажа со скафандрами.
ГУБЕРНСКИЙ. Улетел… Сам… Без меня…
Пауза.
ЗИЛОВ. А может, ты сам его?.. Поставил на автопилот и…
ГУБЕРНСКИЙ. Я ещё не сошел с ума.
Зилов почти вплотную подходит к Губернскому.
ЗИЛОВ (шепотом). Если ты решил помешать мне, то…
Губернский отстраняет Зилова рукой, подходит к пульту, надевает наушники.
ГУБЕРНСКИЙ (в микрофон). Центральная… Центральная!.. Вы меня слышите?.. Центральная!.. Центра… Эй!.. Что у них там происходит? (Снимает наушники.) Они прервали передачу… Даже помех нет… Только наши фоны… Они отключили передатчик.
ЗИЛОВ. Этого не может быть.
ГУБЕРНСКИЙ. Сам послушай.
Зилов надевает наушники, щелкает тумблерами и переключателями, вслушивается. Стягивает наушники.
ЗИЛОВ. Нет сигнала.
ГУБЕРНСКИЙ. Действительно. Такого ещё не было.
АЛЕКС. Нет сигнала… Но в таком случае можно предположить, что… Либо произошел какой-то сбой системы на Центральной, или они наконец-то приступили к починке передатчика… Из-за этого катер получил фантомный сигнал вернуться на базу… Можно ведь такое предположить?
Пауза.
ГУБЕРНСКИЙ. Подам рапорт… И всех с Центральной переведут на какую-нибудь задрипанную базу на Меркурии… выращивать салат под агротехническим излучателем!.. Таких людей вообще не следует пускать в космос!
ЗИЛОВ. Напрасно нервничаешь… Даже среди роботов попадаются бракованные, что уж о людях говорить – они вообще перед рождением не проходят технического контроля… (Смеется.) А рапорт мы, разумеется, подадим.
АЛЕКС. Может, они не слышат нашего вызова?
ГУБЕРНСКИЙ. Чушь! У них целый отряд автоматов на приеме… Вы заметили, когда замолчала их радиостанция? Заметили?.. Как только я заговорил… Они нарочно отключились… А это значит…
Пауза.
АЛЕКС. И что это значит?
ЗИЛОВ. Дружище, не накручивай себя… Предлагаю поужинать. За это время, уверен, они исправят неполадки… Пришлют катер, и ты спокойно покинешь базу.
АЛЕКС. Я бы поужинала.
ГУБЕРНСКИЙ. Действительно, что-то я разнервничался… Просто такого никогда ещё не было… А хотите, на прощание я вам приготовлю восхитительный венерианский омлет по моему сверхсекретному рецепту?
ЗИЛОВ. М м м, обожаю его стряпню.
Сцена погружается в темноту.
Там же.
Алекс и Губернский сидят за пультом. Зилов стоит за их спинами.
ГУБЕРНСКИЙ. Почему?.. Ну, почему они молчат?
АЛЕКС. Прошло уже три часа, могли бы и откликнуться.
ЗИЛОВ. Может, им так хорошо, что они забыли о нас.
ГУБЕРНСКИЙ. Не смешно… Всё это совсем не смешно.
ЗИЛОВ. Возможно… А может, ничего серьезного… Например, какой-нибудь метеорит мог в антенну угодить.
АЛЕКС. Попробую ещё вызвать.
ГУБЕРНСКИЙ. Может, тебе повезет.
АЛЕКС. Вообще-то я невезучая… Еще когда в Академии училась, меня всегда…
ЗИЛОВ. Даже если и так, теперь твое невезение закончилось.
АЛЕКС. Это почему?
ЗИЛОВ. Потому, что ты встретила меня.
Губернский и Алекс оборачиваются к улыбающемуся Зилову. Губернский, усмехнувшись, отворачивается к пульту.
АЛЕКС. Я предупреждала – никаких романов.
ЗИЛОВ. А легкий флирт допустим?
АЛЕКС. Нет.
ЗИЛОВ. И как же мы с тобой работать будем?
АЛЕКС. Усердно.
ЗИЛОВ. Усердно?.. Забавное слово… Архаика.
Алекс отворачивается к пульту.
АЛЕКС. А если связаться с другими базами?
ГУБЕРНСКИЙ. Связь только с Центральной… С остальными у нас мощности не хватит.
АЛЕКС. А если подать световой сигнал?
ЗИЛОВ. В такую бурю?.. Ничего не выйдет… Даже в редкие погожие дни это невозможно. Никто не увидит.
АЛЕКС. Неужели не могли построить эту базу где-нибудь поближе?
ГУБЕРНСКИЙ. Нет… Не могли.
ЗИЛОВ. Ты ведь знаешь, что здесь неподалеку полигон? За ним мы и наблюдаем.
АЛЕКС. Да, инструктировали.
ЗИЛОВ. И знаешь, что до сих пор тут проводятся испытания нового… Ну, ты понимаешь…
ГУБЕРНСКИЙ. То, что нельзя на Земле, можно здесь.
ЗИЛОВ. И, как правило, почти все испытания заканчиваются термоядерным взрывом.
ГУБЕРНСКИЙ. Вокруг базы еще ничего – жить можно, а вот по периметру… А про джунгли за скалой я вообще молчу… Там вовсю уже мутации биологических систем… (Пауза.) Молчат… А время-то уходит, уходит…
ЗИЛОВ. Не брюзжи. (Алекс.) А тебя вообще могли после Академии послать стажироваться на какой-нибудь спутник Юпитера… Что вы раскисли?.. Всё не так уж плохо. База почти полностью автоматическая, прямо-таки мечта.
Вдруг лязг, треск, скрежет.
Освещение мигает, затем сцена погружается в багровые тона – включилось аварийное освещение.
Тишина.
Люди застыли, прислушиваются.
АЛЕКС. Что это было?
ЗИЛОВ. Выдержала… Что-то упало на нашу старую консервную банку.
ГУБЕРНСКИЙ. Так… Переборки после удара закрылись автоматически… Аварийное освещение включилось… Значит, попало не в систему управления.
АЛЕКС. Думаете, это был метеорит?
ЗИЛОВ. На столкновение с Землей что-то не похоже.
ГУБЕРНСКИЙ. Это болид… Не метеорит… Метеорит сразу же испарился бы в силовом поле дезинтегратора… Хотя странно… не было даже сигнала тревоги…
АЛЕКС. Хорошо, что мы все здесь собрались… Верно?.. А то бы нас там…
Пауза.
ЗИЛОВ. Слышите?.. Вы слышите?.. Какой-то свист… Нет, шипение.
Пауза.
ГУБЕРНСКИЙ. Судя по датчикам, это воздух… Он наружу уходит…
ЗИЛОВ. И ты так спокойно об этом говоришь?!
ГУБЕРНСКИЙ. Но мы же не на Плутоне… Здесь, на Венере, мы даже можем какое-то время дышать вне базы без скафандров.
ЗИЛОВ. Сейчас ночь!.. И без скафандра вне базы через полчаса твое дыхание превратится в иней, а глаза – в кусочки льда.
Зилов нервно меряет шагами помещение.
ГУБЕРНСКИЙ. Надо успокоиться и что-нибудь придумать.
ЗИЛОВ. И надо же было ему угодить в базу… На Земле он сгорел бы в атмосфере километрах в пятидесяти над поверхностью.
АЛЕКС. Да, но вероятность попадания в базу…
ЗИЛОВ. Вероятность!.. Ты ведешь себя, словно всё еще сидишь на лекциях в своей Академии на Земле… А здесь Венера! Понятно?!
АЛЕКС. Я это знаю.
ГУБЕРНСКИЙ. Не нервничай. В таком состоянии ты расходуешь больше кислорода.
АЛЕКС. Немного душно.
ГУБЕРНСКИЙ. Возросло содержание углекислого газа. Регенераторы остались на той стороне базы.
ЗИЛОВ. Всё осталось на той стороне!
ГУБЕРНСКИЙ. Управление не уничтожено, иначе бы не сработали переборки… Стало быть… Стало быть, разрушен переход и основной генератор, ну может, ещё что по мелочи.
ЗИЛОВ. По мелочи?! Регенератор воздуха отказал… Климатизатор не работает… Мы либо замерзнем, либо задохнемся… Это мелочи?!
ГУБЕРНСКИЙ (подойдя к Зилову). А по-твоему, лучше чтобы он попал в наш купол?
Пауза.
АЛЕКС. Тогда бы нас уже не было.
ЗИЛОВ. Всё, всё, я спокоен… Сколько у нас ещё кислорода?
АЛЕКС. Часа на три…
ГУБЕРНСКИЙ. В баллонах скафандров еще часов на шесть.
ЗИЛОВ. Так… Надо сосредоточиться… Так… Надо выходить наружу. Здесь нам делать нечего. Тут под куполом только выходные шлюзы, почти бесполезный пульт управления и шкаф для скафандра. Здесь – ни воды, ни еды, ни туалета… Надо выходить.
ГУБЕРНСКИЙ (улыбаясь). Ну, выйти мы всегда успеем… Даже в туалет. (Алекс.) Извини.
ЗИЛОВ. Но снаружи можно послать сигнал – в скафандрах есть передатчики.
ГУБЕРНСКИЙ. Вероятность того, что кто-нибудь примет слабые сигналы…
ЗИЛОВ. Ты уже заговорил, как она!.. Вероятность!.. Какое мне дело до вероятности! Сидя тут, мы только зря расходуем кислород… А мне ещё… Мне бы ещё хотя бы раз сходить на охоту… Вы даже себе представить не можете, что это такое.
ГУБЕРНСКИЙ (улыбаясь). Дело для настоящих мужчин.
ЗИЛОВ (не услышав Губернского). Такое вам и не снилось, клянусь. Только там и чувствуешь себя человеком. Сначала на катере, специальном катере. Вы такого даже не видели. На тот берег, к Дальнему хребту… По озеру. Оно там, за Облачными Горами – за гигантским барьером, скрывающим половину планеты. Очень немногие могут попасть за этот барьер… Озеро… Оно не из воды, а из газа, достаточно плотного, чтобы по нему могли плыть металлические катера, и вечно горящего глубоким внутренним огнем. Туман окутывает его, он окрашен кровавым румянцем. Под поверхностью, там, где идут ленивые течения, языки пламени и маленькие вспышки искр, поднимающиеся вверх… Они словно играют друг с другом… Из-за них поверхность озера напоминает космос с малиновыми звездочками. Это очень красиво… Сияющее и блестящее в темноте ночи. Красиво и страшно. И плыть лучше ещё до рассвета… Какой там туман – плывешь, как во сне, неизвестно куда. А когда подымается солнце? О!.. А ночь? Боже мой! Знаете, какая это тишина? Тебя там нет, понимаете? Нет! Ты еще не родился. И ничего нет. И не было. И не будет… А потом вырастают скалы… И одинокий птеродактиль отрывается от скалы и начинает парить… Он далеко, но ты чувствуешь, что он тебя заметил… И тут начинается ваша дуэль… Именно дуэль… А теперь… Теперь…
АЛЕКС. Ты ещё там будешь… У нас есть еще шансы…
ГУБЕРНСКИЙ (шепотом Алекс). Расклеился… Твой отказ, да еще эта авария… Расклеился…
Алекс подходит к Зилову, кладет ему на плечо руку.
АЛЕКС. А если я тебя очень попрошу, ты возьмешь меня с собой на охоту?
ЗИЛОВ. Тебя? Тебя возьму… Его не возьму, а тебя возьму.
АЛЕКС. Спасибо. (Целует Зилова в щеку.) Ты успокоился?
ЗИЛОВ. Да… Может, еще поцелуешь?
ГУБЕРНСКИЙ (глядя на монитор пульта). Эй, кажется, я что-то там вижу… Глядите, на фоне вон той скалы… Движется…
Зилов и Алекс подбегают к пульту, всматриваются в монитор.
ЗИЛОВ. Я ничего не вижу.
ГУБЕРНСКИЙ. Вон там, слева… вроде вездеход…
АЛЕКС. Ага, вижу, вижу!
ЗИЛОВ. Да, там что-то двигается.
АЛЕКС. Куда он едет?
ГУБЕРНСКИЙ. Это автономный робот, обслуживающий датчики периметра.
АЛЕКС. Он едет к нам?
ГУБЕРНСКИЙ. Нет… Он обойдет скалу и поедет дальше.
АЛЕКС. А эти роботы отвечают на фонический вызов?
ЗИЛОВ. Кто их знает, этих роботов.
ГУБЕРНСКИЙ. Отвечают. Я помню. Отвечают. Надо его задержать!.. (Губернский срывается с места, хватает шлем, надевает скафандр.) Да не стойте вы там! Помогите надеть скафандр!
Алекс бросается к Губернскому, помогает. Зилов остается у пульта.
ЗИЛОВ. Не успеешь… Он сейчас обогнет скалу и выйдет за пределы действия твоего передатчика… А там его уже не остановишь.
ГУБЕРНСКИЙ. Я побежал. Следите по монитору.
Губернский надевает шлем, защелкивает герметизаторы, уходит.
Алекс возвращается к пульту.
Пауза.
ЗИЛОВ. Его всё еще нет на экране… Что он там копается?
АЛЕКС. Вот он, закрывает шлюзы… Бежит.
ЗИЛОВ. Не успеет… Робот уходит.
АЛЕКС. Включи громкую связь.
Слышен звук свистящего дыхания Губернского.
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. Автономная станция… Автономная станция…
ЗИЛОВ. Уходит… Уходит!
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. Автономная станция…
Из динамика слышен сначала щелчок, а затем голос, бесцветный, металлический, плоский.
ГОЛОС РОБОТА. Седьмая автономная станция юго-западного сектора периметра на связи.
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. Стой!.. Стой!.. Стой!.. Остановилась!
Алекс откидывается на спинку кресла.
АЛЕКС. Вот и замечательно… Сейчас он пошлет сигнал бедствия… и нас заберут отсюда… И к чему были все эти твои переживания?
ЗИЛОВ. Откуда же я мог знать, что сразу появится какой-то робот?
АЛЕКС. Ты должен принимать во внимание и эту вероятность…
ЗИЛОВ. Должен… Вероятность… Из вас в Академии что, роботов делают?
АЛЕКС. Из нас там делают специалистов… (Холодно.) А не любителей охоты на птеродактилей.
ЗИЛОВ (едва не захлебнулся от услышанного). Что?! Ты… Ты же меня поцеловала.
АЛЕКС. Чтоб ты не расплакался, как… как…
ЗИЛОВ. Ну!.. Ну, говори!.. Как кто!.. Ну!..
АЛЕКС (спокойно). Прекрати истерику… Лучше свяжись с Губернским… Что-то он долго возится.
Зилов какое-то время буравит взглядом невозмутимую Алекс, затем поворачивается к пульту.
ЗИЛОВ (в микрофон). Эй, Губернский, ты меня слышишь? Как там у тебя?
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. Скверно.
АЛЕКС. Что скверно?
ЗИЛОВ. Что случилось?
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. У него поврежден главный передатчик… А тот, что работает, только для фонической связи малого радиуса действия.
ЗИЛОВ. Хорошенькая история… И ничего нельзя?..
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. Ничего.
АЛЕКС (забрав у Зилова микрофон). Исправить сможешь?
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. Как раз сейчас смотрю… Этот робот свалился со скалы… У него весь борт – сплошная вмятина… Передатчик вышел из строя.
ЗИЛОВ. Значит, сидим… Плотно сидим… Здесь и подохнем… Вот и всё… Робот поврежден, база разбита, в приемнике тишина… Весело, черт подери… Плакали мои птеродактили. (Невесело смеется.) Плачущие птеродактили… Смешно?
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. Нет, мне тут ничего не сделать.
АЛЕКС (в микрофон). Что предлагаешь?
Пауза.
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. Думаю, придется перевести вездеход на ручное управление и до ближайшей базы…
ЗИЛОВ (выхватив микрофон у Алекс). Это больше десяти часов пути. Не хватит кислорода: ни тебе, ни нам.
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. Я пойду напрямик.
ЗИЛОВ. Через полигон?! Через джунгли?! Ты знаешь, какое там излучение… Ты же… Это же самоубийство.
Пауза.
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. Можешь предложить другой выход? (Пауза.) Я буду периодически поддерживать с вами связь… По крайней мере до тех пор, пока это возможно… (Пауза.) Эй, вы чего молчите?
ЗИЛОВ (в микрофон). Да… Мы слышим… (Едва слышно.) Желаем удачи.
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. Счастливо, ребята… Не скучайте там.
Пауза.
АЛЕКС. Поехал.
ЗИЛОВ. Его еще видно?
АЛЕКС. Нет, уже за скалой.
ЗИЛОВ. Нет, так нельзя… Так нельзя… (В микрофон.) Губернский, вернись, там излучение!.. Выйди оттуда!.. Уходи сейчас же! Там…
АЛЕКС (спокойно). Он тебя не слышит.
ЗИЛОВ. Ты… Неужели ты такая бесчувственная?.. Ты же – лед. Кого из вас теперь выращивают?
АЛЕКС. Он принял решение… Сам принял… И действует… И это намного лучше, чем сидеть здесь и канючить… Бесчувственная… Кому нужна твоя чувственность?.. Чем она тебе поможет?
Зилов вскакивает, хочет ударить Алекс, но сдерживается. Какое-то время нависает над девушкой, с ненавистью глядя на нее. Затем, успокоившись, садится за пульт.
ЗИЛОВ (в микрофон). Губернский… Губернский, ты меня слышишь?
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. Прекрасно слышу… Въезжаю в джунгли… вы меня вызывайте время от времени, а то скучно… Тут не так уж трудно… Лианы, правда, толстенные… Но ничего, прорвемся… Что это?
Пауза.
ЗИЛОВ. Что ты там увидел? Что случилось?.. Не молчи… Что у тебя там?
ГОЛОС ГУБЕРНСКОГО. Впереди какой-то свет… Вижу свет… Он приближается… Быстро приближается… Это…
Из динамика – пронзительный лязг.
ЗИЛОВ (в микрофон). Губернский, ты меня слышишь?.. Губернский!..
Долгая пауза.
ЗИЛОВ. Теперь у нас точно нет никаких шансов… Никаких… Душно…
АЛЕКС. Кислород заканчивается.
ЗИЛОВ. Что там могло произойти?..
АЛЕКС. Не знаю.
Пауза.
ЗИЛОВ. А может… может, он только потерял сознание…
АЛЕКС. Ты в состоянии ему помочь?
Зилов медленно встает.
ЗИЛОВ. Не знаю, но я должен это сделать… Я это сделаю… В конце концов всё равно…
Зилов медленно идет к стеллажу со скафандрами.
АЛЕКС. Ты куда?
ЗИЛОВ. К нему.
ГОЛОС КУРАТОРА. Прошу оставаться на местах. Хватит непродуманных решений.
У Зилова от удивления приоткрывается рот.
Включается обычное освещение.
Алекс с облегчением потягивается и встает с кресла.
АЛЕКС. Ну, наконец-то…
ЗИЛОВ (Алекс). Что это значит?
Сцена погружается в темноту.
Там же.
Губернский и Зилов сидят рядом на стульях, словно школьники. У Губернского на лице несколько порезов, заклеенных пластырем, забинтованная рука – на перевязи.
Перед ними стоит Куратор, рядом с ним – Алекс.
КУРАТОР. Вот и всё… Если бы подобное произошло в действительности…
АЛЕКС. Они бы погибли.
КУРАТОР. Вот вы, Зилов, почему вы ничего не придумали?
ГУБЕРНСКИЙ. Он хороший парень.
КУРАТОР. Это его не оправдывает.
АЛЕКС (махнув рукой). Ну, с ним вопрос ясен.
ЗИЛОВ (вскочив). Что значит – ясен? Вы кто? Что здесь вообще происходит?
КУРАТОР. Присядьте, Зилов, присядьте… Я ваш куратор, Алекс – мой помощник-стажер… Присядьте… (Зилов садится на стул.) С вами вопрос действительно ясен.
ЗИЛОВ. Какой вопрос?
АЛЕКС. А Губернский? Он храбрый…
КУРАТОР. Храбрый… Но храбрость еще не всё… К тому же потерял самообладание при встрече с необъяснимо-неизвестным… и врезался в дерево. Результат на лице.
АЛЕКС (Губернскому). Пусть тебя утешит то, что вездеходу еще хуже. Он пошел на слом. Тебе повезло.
КУРАТОР. Должен сказать, что предыдущие группы лучше выходили из обстоятельств… которые вы сами себе и выбирали для прохождения…
ЗИЛОВ. Сами выбирали?! Я сам себе выбрал эту аварию?.. Что за бред!
КУРАТОР. В контракте все пункты прописаны… К тому же вы не были оригинальны, указав пункт о присутствии на базе во время нештатной ситуации неприступной девушки… С этой ролью, как считает комиссия, Алекс справилась великолепно.
ГУБЕРНСКИЙ. Что это за эксперименты такие?
КУРАТОР. Не эксперименты. Это экзамен… Каждый кандидат при поступлении на службу в Корпорацию проходит экзамен.
ЗИЛОВ. И стоило из-за этого держать нас здесь четыре месяца.
КУРАТОР. Четыре месяца?.. Вы здесь находитесь всего восемнадцать часов… По правилам Корпорации вступительные испытания не могут продолжаться более тридцати часов… Вам ввели ложную память, конечно, кое-какие факты из вашей биографии оставили… И поместили в выбранные вами обстоятельства.
АЛЕКС. В кабинете гипнолога у вас снимут ложные установки… И вы всё вспомните.
КУРАТОР. На время испытаний мы вообще не даем ничего такого, что бы вам было не под силу… Все испытания только с вашего одобрения… Сложность также выбираете вы… Мы лишь наблюдаем и делаем выводы.
ГУБЕРНСКИЙ. А полигон?.. А радиация?..
АЛЕКС. Вы находитесь в шестом блоке учебного центра Корпорации… На Марсе.
ЗИЛОВ. На Марсе?! А как же мои воспоминания об охоте на венерианских птеродактилей? Это тоже заложили мне в память?
КУРАТОР. Вы сами настояли на том, чтобы этот пункт был выделен в контракте отдельной строкой.
ГУБЕРНСКИЙ. А Татьяна? Она есть или я тоже это… настоял…
АЛЕКС. Она есть… Она настоящая. Служит в шестьдесят пятом экономическом отделе Корпорации.
ГУБЕРНСКИЙ. А мы с ней… Она знает обо мне?
КУРАТОР. Разумеется, знает. Она ваша жена.
АЛЕКС. Может, я их уже к гипнологу, а то они…
ЗИЛОВ. Кто-нибудь проходил подобное?
ГУБЕРНСКИЙ. И какие решения были правильными?
КУРАТОР. Здесь нет понятия правильно-неправильно… Здесь учитываются другие критерии… Но могу привести наиболее интересные решения…
ЗИЛОВ. Будьте любезны.
КУРАТОР. Многие пробовали пробиться внутрь базы… О чем вы даже не подумали… Например, группа из Америки расчистила проход…
ГУБЕРНСКИЙ. Каким образом?
КУРАТОР. Взрывом…
ГУБЕРНСКИЙ (усмехнувшись). Американцы…
КУРАТОР. Употребили в качестве взрывчатки заряды осветительных ракет и жидкий кислород из баллонов скафандров.
ЗИЛОВ. А зачем они туда прорывались?
КУРАТОР (улыбаясь). За едой и… в туалет.
ЗИЛОВ (смутившись). Вы и это слышали?
КУРАТОР. Комиссия постоянно наблюдает за вами… Там, в разобранном виде, аварийная радиостанция… О которой вы не вспомнили даже когда у вас прервалась связь с Центральной базой… Правда, вы сохранили тренажер, и он не нуждается в ремонте… Но это не делает вам чести. (Пауза.) Часть групп использовала автономный вездеход, который мы высылаем всегда… Предварительно, разумеется, выведя из строя его радиостанцию.
ГУБЕРНСКИЙ. Но я тоже использовал его.
КУРАТОР. Использовал, но не наилучшим образом.
АЛЕКС. В предложенных по контракту обстоятельствах вероятность пробраться на нем через джунгли практически равна нулю.
ГУБЕРНСКИЙ. И что же с ним надо было делать?
КУРАТОР (улыбаясь). Одна из групп использовала его атомный реактор, чтобы произвести небольшой термоядерный взрыв… Который был зарегистрирован на трети поверхности планеты… Так сказать, подали сигнал… Кроме нас к ним слетелась целая стая вояк из разных стран… Долго потом еще утрясали это маленькое недоразумение. (Смеется.)
АЛЕКС. Чаще всего пытаются протаранить им базу, чтобы проникнуть внутрь.
КУРАТОР. Это не всем удалось, но уже само подобное решение мы расценивали достаточным.
АЛЕКС. К сожалению, большинство групп подобны вашей… Которые не смогли предложить ничего конструктивного.
КУРАТОР. Комиссия считает, что вы не прошли испытание.
АЛЕКС. Вы предпочли смерть… Точнее, одну из многочисленных вариаций самоубийства.
КУРАТОР. Да-да… Вы, Губернский, героическое, а вы, Зилов, пассивное. Таким образом, вы не получите работу на Венере… Мы направляем вас для дальнейшей практики на один из спутников Юпитера.
ГУБЕРНСКИЙ. А там… опять испытания?
КУРАТОР. Разумеется. И, надеюсь, на этот раз ваше решение будет конструктивным. В противном случае вы так и будете проходить бесконечные испытания…
Зилов поднимается со стула.
ЗИЛОВ. А что вы скажете, если я пошлю к черту и работу в Корпорации, и саму Корпорацию, и все эти ваши испытания… Вернусь на Землю, устроюсь на работу в какую-нибудь контору, заведу жену… и буду ездить на настоящую утиную охоту, а не на ваших вымышленных птеродактилей.
КУРАТОР. Это ваш выбор… Чтобы всё это осуществить, вам всё равно придется пройти испытания… но уже на Земле… Алекс, проводите их к гипнологу.
Занавес.
Надежда Тэффи (настоящее имя Надежда Александровна Лохвицкая, по мужу Бучинская) родилась 27 апреля 1872 года в Санкт-Петербурге, в родовитой дворянской семье. Ее дед по отцу – философ и литератор, друг М. Сперанского, отец – адвокат, профессор криминалистики, издатель и редактор «Судебного вестника».
Мать будущей писательницы, француженка по происхождению, урожденная де Уайе, хорошо знала европейскую литературу, увлекалась поэзией. Дома был литературный салон, который посещали модные в светском обществе столицы люди, в том числе известные суфражистки и французские инженеры Шарль Ренар и Артур Кребс, после первых удачных полетов сконструированного ими военного дирижабля приглашенные российским правительством для создания русского дирижабельного флота. Впоследствии к ним присоединился французский воздухоплаватель Альберто Сантос-Дюмон, облетевший на своем аппарате Эйфелеву башню.
Надежда Лохвицкая закончила петербургскую гимназию на Литейном проспекте. С 1891 года она сотрудничает в издании Всероссийского союза равноправия женщин «Аспазия». Но вскоре фанатизм соратниц начинает ее раздражать, и Лохвицкая, взяв псевдоним «Тэффи», уходит в журнал «Север». К этому времени относится ее знакомство с Владиславом Бучинским, известным авиатором, одним из сподвижников Александра Можайского. Вскоре они вступают в брак.
Юмористические рассказы и сценки Тэффи пользуются огромной популярностью, выходят первые сборники. Слава молодой писательницы такова, что на прилавках появляются духи и конфеты «Тэффи». Ее имя получает первый моторный самолет, который на собственные деньги строит Бучинский, поскольку военное ведомство направляет все средства на разработку и строительство для армии дирижаблей и аэростатов. В семье рождается трое детей. Но в 1903 году при испытании самолета Бучинский гибнет.
После смерти мужа Тэффи больше не вышла замуж. Ее баснословные гонорары позволили ей учредить стипендию имени Бучинского для талантливых молодых инженеров и авиаторов. Писательница стала постоянным автором журналов «Сатирикон» и «Новый Сатирикон», деятельность которых продолжалась более пятидесяти лет и прерывалась лишь на несколько месяцев – в так называемое «смутное время» накануне мирной социалистической революции 1914 года.
Старшая дочь Тэффи, Валерия, стала сотрудницей Международного Ракетного Консорциума и привлекла мать к изданию специализированных журналов для подростков, посвященных ракетостроению, – «Твоя ракета» и «На Марс!».
С возрастом Тэффи всё больше внимания уделяла работе с молодежью. Ее внучка Евфросиния-Надежда Бучинская-Пикфорд, воспитанием которой Тэффи занималась более десяти лет, в 1952 году эмигрировала на Марс и стала основоположницей русскоязычной марсианской литературы.
Тэффи скончалась 11 августа 1959 года. Последнее ее появление на публике – запуск первого из шести космических транспортов класса «Гея» – «Владислав Бучинский».
Я проснулась в двенадцатом часу, оттого что почти до рассвета читала рассказы мистера Эдгара По – по-английски, с двумя словарями. Мне нравятся его мрачные и ехидные фантазии, но экзерсисы наших барышень, зарабатывающих на приданое переводами, не нравятся совершенно.
Поняв, что в присутствие сегодня уже не пойду, я решила побаловать себя и крикнула горничному Степке, чтобы подал кофе в постель.
Степка внес поднос, придерживая дверь ногой. Он был, как положено по его званию, в черных панталонах, розовой куртке, переднике с кружевами, на голове – чепчик, на шее – белый крахмальный воротник с продернутой в него желтенькой ленточкой, завязанной сбоку на кокетливый бантик.
– Это черт знает что! – сказала я. – Бантик-то еще зачем?
– А Дарья Петровна сказали – ежели ленточку завязать не спереди, а сбоку, то получится нечто такое, необъяснимое…
– Вижу, что необъяснимое!
– …что, однако, скорее хорошо, чем дурно! Так они сказали!
– Надо будет телефонировать Дарье Петровне…
Я решила, что, раз уж не буду заниматься всякими скучными делами в присутствии, то могу поехать в кондитерскую. Одно из прав, завоеванных женщинами в нелегкой борьбе, – право баловать себя регулярно. А в одиночку какое же баловство?
Позавтракав, я пошла к телефонному аппарату.
Дарья Петровна оказалась дома. Она тоже решила себя побаловать, имея на то все основания.
– Я в департаменте целый день, как лошадь, над бумагами корплю, – сказала она. – И верчусь, как белка в колесе. А вчера была в Думе. Сидела на хорах. Духота была страшная. Депутатка Овчина говорила о мужском вопросе. Чудно говорила! Мужчины, говорит, такие же люди. И мозг мужской, несмотря на свою тяжеловесность и излишнее количество извилин, всё же человеческий мозг и кое-что воспринимать может. Вот ведь служат же мужчины в кухарках и в няньках… Ах да! Интересная новость! Тетю Машу произвели в генералы!
Тетка у нас была общая, хотя само родство – какое-то смутное и загадочное.
В комнату заглянул горничный.
– Там от госпожи Субалдеевой денщиха пришла.
И сразу ввалилась баба в короткой юбке, сапогах, мундире и фуражке.
– Здрав жлам, вашебродие! – рявкнула она. – Так что их превосходительство велели мне приказать вам, что они сейчас к вам придут.
– На вот тебе, сестрица, на водку.
– Рада стараться, вашебродие! – Денщиха сделала поворот налево кругом и, чеканя шаг, вышла. И тут же из прихожей послышался визг – обыкновенный визг горничного кокетства.
– Степка, одеваться! – крикнула я и пошла к гардеробу.
В шкафу имелось всё, что необходимо служащей даме: узкие юбки, простые и мундирные, сюртуки, жилеты, фраки, мундиры до колен, там же на дверце висели галстуки. Внизу стояли ботинки и высокие сапоги.
Сапоги, понятное дело, были сунуты в шкаф нечищеными. Пока Степка наводил на них блеск, я умылась и причесалась, не делая обыкновенной пышной прически – тетя Маша уважала военный лаконичный стиль, а ссориться с ней из-за кудрей я не хотела. Кто, как не тетя Маша, телефонирует обычно моей столоначальнице, если я балую себя три или четыре дня подряд?
В ожидании я села в гостиной с книжкой мистера По и словарями. Крамольная мысль не давала мне покоя – все-таки нужно позволить мужчинам переводить книжки, пусть не с французского, пусть всего лишь с английского.
В прихожей громыхнула дверь. Я встала и запахнула капот.
Вошла тетя Маша в новеньком мундире с густыми эполетами, в длинной юбке и генеральской каракулевой шапке. На шее у нее висел морской бинокль не менее пяти фунтов весом. С такими пожилые балетоманши ходят высматривать стройные ножки в Мариинке.
– Здравствуй, душа моя, – сказала она. – Ну-ка, я тебя расцелую!
Я ринулась в ее объятия, молясь, чтобы на сей раз обошлось без синяков.
– С новым чином, тетенька! – кое-как пропищала я, поневоле вжимаясь губами в пухлую щеку.
– Вот то-то! – загадочно ответила она и выпустила меня на свободу.
– Садитесь, тетенька, – предложила я и вдруг вспомнила страшное.
На диване, на видном месте остался лежать том Эдгара По.
Я, пятясь, подошла к нему и накрыла его подушкой. Если увидят, что я читаю книжку, написанную мужчиной, засмеют. А мне всегда нравились его фантасмагорические причуды, и я положила себе, что когда наконец откроется циолколетная линия Петербург – Нью-Йорк, непременно слетать и познакомиться с этим выдающимся человеком. Ничего, что лететь – дольше месяца, я потерплю. Сказывали, он уже стар, но это и хорошо – не придется говорить ему пошлых комплиментов и целовать ручки. Удивительно, как эти американцы либеральны к писателям мужского пола. Или мистер По у них один такой? Любопытно всё же, он еще ходит сам или его уже возит в кресле горничный?
Тетя Маша села и достала портсигар.
– Степка, дай спичку! – крикнула она.
Явился Степка. Его розовая куртка была на боках как-то странно вздернута.
– А это что за мода? – ужаснулась я.
Степка развел руками:
– Воротничок с бантиком требуют-с!
– Ах ты, розан! – умилилась тетя Маша. – Всё хорошеешь! В брак вступить не собираешься?
– Куда уж нам, ваше превосходительство, – застенчиво отвечал Степка. – Мы люди бедные, скромные, кому мы нужны…
– А за тобой, говорят, моя денщиха приударяет?
Степка закрыл лицо передником.
– И что вы, барыня, мущинским сплетням верите! Я себя соблюдаю!
Мне тоже всегда казалось, что это сплетни. Денщиха – здоровенная плечистая баба, у нее в уважателях недостатка нет, а Степка страшен, как смертный грех.
– Я к тебе, Катенька, по делу. В новом звании я должна инспектировать циолкодром на Васильевском. А я там еще ни разу не бывала, на что он мне? И ничего в этих циолколетах не смыслю. Вот я и выдумала поехать туда без всякой инспекции, вроде как для развлечения, в дамском обществе. Разберусь, что к чему. А то опозорюсь с инспекцией и выставлю себя – дура дурой.
– Так, тетенька, переодеться бы надо…
– Меня внизу извозчица ждет, в «Пассаж» поедем, – решила тетя Маша. – Одевайся потеплее. Наверху, говорят, страх как холодно. Меховую муфту возьми.
– Муфту – в июле месяце?
– Говорят тебе, возьми. Я вон в каракульче хожу – и ничего.
– Так вы, тетенька, в генеральской шапке поедете?
Тетя Маша подумала и решила, что переодеваться не стоит. Уж очень ей нравилась новая форменная шапка. Мало ли для чего генеральша приехала на циолкодром? Может, ей воздушный стереофотокинескопограф посетить захотелось, а он сейчас в большой моде, и все в ту корзину, где он помещается, лазают.
Я велела Степке собираться – когда выезжаешь в такое место, где лазают, услуги горничного могут понадобиться в любой момент.
Степка сменил чепчик на кружевную наколку, переобулся и вошел, ковыляя. На нем были чудовищно узкие башмаки, а по щекам его катились крупные, как фасоль, слезы.
– Что это ты выдумал?!
– Так воротничок с бантиком потребовать изволили…
Мы телефонировали Дарье Петровне, что заедем за ней, и вышли на Литейный. И в этот же миг подкатил на извозчичьих дрожках визитер – отставной моряк Уткин. На козлах сидела пожилая извозчица – в армяке и извозчичьей шляпе поверх повойника.
Уткин служил во флоте еще до думской войны и реформ. Он вынужден был уйти, потому что вдруг оказалось: мужчинам служить в армии и во флоте неприлично. С той поры он жил в имении, и говорили, будто у него там прежние порядки и даже приказчик – мужчина. В столицу он приезжал освежиться. В городе есть особенная свежесть, которую в деревне ни за какие деньги не достанешь.
Он явился в модном длинном клетчатом сюртуке с широким отложным кружевным воротником. Розовый шарф был завязан пышным бантом под подбородком. На груди болтались лорнет на цепочке и медальон из тех, в каких хранят портрет любимого существа, обвитый локоном. У пояса висел веер. В руках он держал шляпу с вуалью и смотрел на нее с ненавистью. Единственное – он никак не мог привыкнуть, что нехорошо мужчине наносить визиты одинокой женщине, злые языки неправильно поймут.
– Очень хорошо, что с нами мужчина, – сказала тетя Маша. – Пусть думают, будто мы его развлекаем.
Дарья Петровна за пределами своего ведомства была демонической женщиной. Молоденькие писаря, глядя на нее, крестились от восторга. Она отличалась от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Сегодня на ней был черный бархатный подрясник, цепочка на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой «для цианистого калия, который ей непременно пришлют в следующий вторник», стилет за воротником, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке.
Портрет я разглядела явственно в разрезе подрясника и испугалась – как можно в наше время открыто показывать изображение литератора-мужчины? Я вот свою миниатюру с профилем мистера По ношу приколотой изнутри к корсету.
Дарья Петровна услышала о нашей затее ехать на циолкодром, по привычке томно спросила «К чему?..», но возражать не стала. И мы покатили на Васильевский.
Причальные мачты циолкодрома были видны издали – да и что удивляться, если они двухсотсаженной высоты. Расчеты выполнила наша знаменитая ученая, она же сконструировала первые аэростаты, как сама их называла. Но в нашем государстве умеют ценить талант – на серебристом боку огромного циолколета (французы называют эти сооружения дирижаблями) было написано буквами цвета бордо имя воздушного судна «Статская советница Циолковская».
Мы выехали на поле. Мачты и колеса, которые при помощи кабинок поднимали наверх пассажиров и гвардейские экипажи, стояли посередке, а вдоль лесной опушки – огромные ангары и двухэтажные дома, в которых помещалась контора и квартиры служащих. Там же были конюшни и гаражи. Опытным взором Уткин определил среди строений трактир.
– А вот и наша гордость, – сказала тетя Маша, показывая пальцем в небо. – Лучший наш циолколет!
– Ах! – ответили мы.
Огромный циолколет парил над нами на высоте не менее полуверсты. К нему были прицеплены в три яруса корзины с окошками. Он стоял на одном месте, и долго на него глядеть было скучно, но у летунов это, кажется, очень ценится. Называется это у них «зашкваривать» или что-то в этом роде.
Я читала в газетах, что «Статскую советницу Циолковскую» готовят к трансокеаническим рейсам, но продажу билетов еще не объявляли.
Мы шли по полю, задрав головы вверх, потому что следили, как к причальной мачте приближается «Адмиральша Нахимова». Вместо корзин она несла огромные связки бревен и большие дощатые клети, в которых перевозят по воздуху скот. С «Адмиральши» сбрасывали канаты, а на причальной мачте их ловили и прикрепляли к лебедкам. Внизу уже стояла вереница пустых телег.
Тетя Маша поддерживала под локоток Уткина. Он же, как говорят морячки, держал курс на трактир. Тетю Машу манило одно направление, его – другое, и поэтому мы продвигались по сложной дуге.
– Ать-два, ать-два, – по привычке приговаривала тетя Маша.
Я читала творения мистера По всякий раз после визита тети Маши, чтобы изгнать из головы казарменный дух. Мистер По изображает женщин, каких не бывает в природе, с тонкими полупрозрачными пальцами, с тихой музыкальной речью, мягким блеском печальных глаз. Если скрестить тетю Машу с Мореллой мистера По, то как раз получится женщина, которую не стыдно принимать у себя в гостиной.
Обогнув одну из мачт, мы увидели совсем маленький циолколет, висящий в воздухе рядом с большим. Он тоже имел свое имя – «Сенаторша Попугаева».
– Это он ошвартовался, – сказал бывший моряк.
Мне не хотелось показать, что я не поняла слова, и я только заметила:
– Само собой разумеется! Но как вы это узнаете?
– Что «это»?
– Да что это с ним произошло? Именно это, а не другое?
Моряк посмотрел на меня с любопытством.
– Я хочу в трактир, – капризно сказала Дарья Петровна. – Идем в трактир, идем же, идем!
Трактир был из тех, куда захаживают в поисках выпивки и приключений легкомысленные мужчины. Но один вид тети Маши в мундире держал их на приличном расстоянии.
Гулкая трактирная машина скрежетала вальс из «Евгения Онегина». Пахло салом и жареным луком. Возле машины сидела околоточная и философствовала.
– Полетела Россия-матушка, – говорила она с умилением. – Сидела-сидела и полетела. Фр-р р! Под самые облака! Благодать! Только надо дело говорить. Скажем, насчет паспортов. Мужичке, скажем, волость не выдает вида, а она села на шар и фыр-р рть куда хочет. Это никак нельзя!
– Так ведь привязали уже наверху шар для воздушного участка, – сказала трактирщица, перетиравшая стаканы. Будет как наверху, так и внизу. Наверху – приставша, и внизу – приставша. Внизу – околоточная, и наверху – околоточная.
– К чему?.. – обреченно прошептала Дарья Петровна.
– И городовые будут на дежурных баллонах летать. Вон городовая Василиса Иванова уже учится. Вчера приходила, настойку просила, ногу растереть, потому – свалилась с баллона. А так – милое дело. Она тебе: ваше благородие, беспашпортные поднялись! А ты ей: беспашпортных волоки сюда, уж я разберусь!
– А предъявила паспорт – лети, рази ж кому жалко! Воздуху хватит! – добавила околоточная.
– На большом шаре ресторант открыли, – сообщила трактирщица. – Только сказывали – ресторанты будут держать на коротких канатах, чтобы в чужие участки не залетали. Или проволочные решетки будут ставить, высокие, сажен на пятьсот. Отдельные кабинеты со стеклянным полом! Входная плата – сама собой, а кабинет – отдельно, и на балкончик выйти – тоже отдельно.
– Уж я непременно наверх попрошусь, – сказала околоточная. – Уж из кожи вон вылезу, а наверх порхну!
– Водочки, – сказала тетя Маша. – И селедкой закусить. Страсть как люблю селедку с лучком.
Тут наша демоническая женщина, словно проснувшись от такого простонародного желания, вдруг завопила:
– Селедка? Да, да, дайте мне селедки, я хочу есть селедку, я хочу, я хочу! Да, да, дайте мне луку, дайте мне много всего, всего, селедки, луку, я хочу есть, я хочу пошлости, скорее… больше… больше, смотрите все… я ем селедку!
Околоточная шарахнулась от нее и потеряла фуражку.
В конце концов все пошли на компромисс и заказали себе заливной осетрины, Степке и денщихе – горохового киселя с постным маслом. Понемногу в трактире собиралась публика, желавшая в стереофотокинескопограф. Набралось человек сорок. Трактирщица послала парнишку, он побежал, вернулся и сказал, что господ просят. Мы снова вышли на поле и гуськом побрели среди всяких непонятных, но очень больших железных штук к подъемному колесу. От колеса нужно было еще карабкаться четыре пролета по лестнице и переходить в корзину по парусиновому рукаву. Мне заранее сделалось страшно. Но прислуга бестрепетно шагала за нами. Степка, разумеется, был в воротнике с бантиком. Воротник вел себя развязно до неприличия и вертел Степкиной головой направо и налево. Слесарихи и механички причмокивали и свистели ему вслед.
Нас остановили у колеса, велели ждать. Тетя Маша, задрав голову, всматривалась в какие-то пестрые лоскутки, развевавшиеся на тросах.
– Черт побери! – сказал Уткин. – Ведь они сигнализируют. Гм… Два красных, два голубеньких… Это значит «Мы на мели».
– Несчастные! – воскликнула Дарья Петровна, глядя вверх в лорнет.
– А вот другой знак выкинули, – указал веером Уткин. – Два пестрых, два белых… «Голодаем», что ли?
– К чему? – скорбно спросила Дарья Петровна.
– Какое «голодаем», там же у них ресторан! – возмутилась тетя Маша, и вдруг ее осенило: – Так, это надобно запомнить. Непременно интенданты проворовались.
– И вон – три пестрых, два синих. «Нет воды».
– Ох уж, я их проинспектирую, – с загадочным сладострастием прошептала тетя Маша.
– Или я совсем ослеп, или они подают сигнал «сдаемся без боя», – страшным шепотом отвечал ей Уткин.
– Разве это военный циолколет? – вдруг с опозданием удивилась тетя Маша. – Постойте! Военные у нас «Фельдмаршальша Кутузова» и «Полковница Репкина»! Они еще не пришли из Гельсингфорса, я точно знаю. Что же эта дура «Циолковская» сдается?! Кому?!
– К чему?.. – пожала плечиками Дарья Петровна.
– «Идем ко дну»… – растерянно прочитал Уткин по вывешенным на тросах циолколета тряпицам. – Да где ж тут дно?!
Тут мимо нас к мачте пробежала молоденькая механичка с кольцами троса на плече.
– Постой, сестрица! – задержала ее тетя Маша. – Ты ведь с этой мачты?
– С этой, вашбродие! За тросом послали, хотят стыковочный узел ближе к земле подтянуть.
– Что там у них происходит? Что за бордель?! То на мель сели, то сдаются! – Тетя Маша пробовала новые для себя раскаты генеральского голоса, и у нее получалось не хуже, чем у госпожи Шаляпиной.
Механичка подняла голову и проследила, на что указывал тетин перст.
– Так это, вашбродие, гвардейский экипаж стирку устроил, панталончики с рубашечками сушат, а вот корсетка! Не извольте пужаться!
Наверх мы поднимались молча, и каждый глядел в свою сторону.
Выйдя из кабинок, мы поползли вверх по лестницам. Вниз старались не смотреть. Довольно было и того, что незнакомая дама в шляпе с морковной ботвой и маленькими помидорчиками то и дело поглядывала, а потом с гордостью восклицала так, будто она одна тут, на мачте, понимала смысл слова «нервы»:
– Прямо у меня все нервы трещат!
Потом мы вошли в рукав. Он колыхался и доверия не вызывал. Степка тихонечко заскулил. Денщиха, напротив, бодрилась и, пользуясь возможностью, облапила Степку за талию. Тогда он стал попискивать, что означало: убери лапищи, бесстыжая, и в то же время не убирай, иначе я со страху помру.
Наконец все мы оказались в первой из корзин. Впрочем, «корзина», это так, слово с давних времен. На самом деле нижнее помещение, подвешенное к «Циолковской», было не из прутьев сплетено, а сколочено из досок и имело почтенные размеры – я думаю, шесть сажен на двенадцать. Нужный нам стереофотокинескопограф находился в торце и туда следовало пробираться по узкому коридору. Наконец мы вошли в комнатушку и уплатили за билеты мощной контролерше в ярко-красной кофте, стянутой старым офицерским поясом. Ее натертые свёклой круглые щеки соперничали колоритом с надписью на боку циолколета. Волосы грязно-серого цвета были жирно напомажены и взбиты в высокую прическу, увенчанную розеткой из гофрированной зеленой бумажки с аптечного пузырька. Степка загляделся на это великолепие.
Завитой мужчина в сюртуке салатового цвета и в соломенной шляпке с розами стал тыкать указкой на большой белый экран, где возникали виды городов и всякая архитектура, нагонявшая мысли о кладбище и надгробном ангеле. Сперва они были цветные и, хотя афиша обещала полное ощущение объема и своего собственного присутствия в этих нарисованных Афинах или Мадридах, ничего такого мы не заметили.
Вдруг на экране появилась фотоскопия, серая, как туманный день в столице, с нечеткими пятнами, одним большим и причудливым, другим маленьким. Было похоже, как будто кто-то огромный месил туман кулаком и оставил глубокие вмятины.
– Вот раскопки Помпеи! – докладывал мужчина. – Это пепел. Труп собаки и двое влюбленных, поза которых доказывает изумленным зрителям, что наши предки умели так же любить, как и наши потомки…
– К чему?.. – обреченно прошептала Дарья Петровна.
Раздался звук, нечто вроде того «дж-ж ж», которое издает возмущенная оса.
– А? Что? – спросил мужчина у незримого механика. – Отстаньте, сам знаю! Итак…
Следующая фотоскопия была, напротив, разноцветная и сильно смахивала на гору винегрета.
– Теперь взглянем на Везувий! Что может быть величественнее этой извергающейся картины природы? Дым валит из грандиозного жерла… из жерла валит… из грандиозного… Еще одно мановение волшебного жезла… Долго будешь копаться?.. И вот мы на берегу Неаполя! Трижды права пословица, говорящая: кто не пил воды из Неаполя, тот не пил ничего!
Тетя Маша, скучавшая в стереофотокинескопографе, потихоньку отодвинула черную занавеску и старалась в бинокль поглядеть вниз. Она готовилась инспектировать и выискивала недостатки. Вдруг она громко ахнула и вскочила.
Удержать ее было невозможно. Я поспешила следом, решив, что тетке стало не по себе, а Уткин застеснялся, да и неприлично мужчине преследовать женщину. Тут оказалось, что денщиха, сидевшая со Степкой в самом заднем ряду, преуспела в своих поползновениях – розовая Степкина куртка была расстегнута, а кружевная наколка сидела набекрень.
Дарья Петровна устремилась за мной – видимо, почуяла какой-то особенный соблазн для демонической женщины.
– Сеанс окончен! До свидания на острове Целебесе! – завопил нам вслед мужчина. – Среди местных нравов и поражающей обстановки!
В коридоре тетя Маша требовала «капитаншу этой галоши» и указывала пальцем на каракулевую шапку как на особый документ.
– Я генеральша Субалдеева! – восклицала она. – Немедленно! Ар-рестую! К чертовой матери!
Капитанша находилась в верхней корзине. Там было машинное отделение и пахло всякими омерзительными химическими веществами. Я слыхала, что в Америке пробовали делать аэростаты на ручной тяге, и огромный винт вращался усилиями целого взвода крепких мужчин. Но американки отказались от этой затеи, потому что аромат от взвода пыхтящих и обливающихся потом мужчин вынести совершенно невозможно. Хуже, кажется, только нафталин осенью, когда достают пальто и шубы.
Мы полезли наверх, совершенно не представляя, что потребовалось тете Маше от капитанши «Статской советницы Циолковской». Степку с денщихой, чтобы не путались под ногами, оставили в нижней корзине, хотя я и побаивалась за Степкину нравственность: страшен-то страшен, да денщихе ведь понравился! Опять же, воротничок с бантиком…
Капитанша встретила нас в расстегнутом грязном мундире, перемазанная какой-то черной копотью.
– Мне нужен циолколет «Сенаторша Попугаева»! – сразу заявила тетя Маша.
– На каком основании?
– Государственная тайна!
Тетя Маша что-то прошептала на ухо капитанше, и та ахнула.
– Сейчас же, сию минуту! – выкрикнула она. – Только вызову лейтенантшу Шмидт! Как хорошо, что экипаж не отпущен. Сейчас вам подадут переходной рукав!
– Сколько пассажиров может принять корзина?
– Корзина маленькая. Троих или четверых. Это же патрульный циолколет.
– А скорость у него какая?
– Максимальная! Двадцать пять верст!
– По ветру или против ветра?
– По ветру…
– Какое свинство!
Тетя Маша была в таком состоянии, что отпускать ее без присмотра мы побоялись. Генеральша-то генеральша, но вдруг генеральство, ударив ей в голову, произвело там непоправимые разрушения? Из одного лишь милосердия мы полезли вслед за тетей Машей в кривой парусиновый рукав и вывалились из него в корзину «Сенаторши Попугаевой». Там было тесно и плохо. К тому же корзина не имела потолка, и мы сразу оказались на ветру. Уткин первым делом упустил свою шляпу с вуалью и злобно смотрел ей вслед, пока она летела над циолкодромом в сторону леса, чтобы навеки украсить собой елку или березу.
Лейтенантша, запуганная капитаншей, смотрела на тетку с ужасом. Нас она, кажется, и вовсе не видела.
– В погоню! – закричала тетя Маша, придерживая на голове каракулевую шапку.
Заработал винт. «Сенаторша Попугаева» стала медленно отдаляться от «Статской советницы Циолковской», разворачиваясь носом куда-то в сторону Крестовского острова.
– Да за кем гонимся, тетенька? – в ужасе спросили мы.
– За иродами! – ответила она.
Циолколет набирал скорость. Тетя Маша стояла рядом с лейтенантшей Шмидт, одной рукой держалась за канат, другой сжимала бинокль. Корзина опасно раскачивалась. Уткин хорохорился.
– Я всегда геройски переношу качку, – говорил он. – Нужно только правильно сесть, положить оба локтя на стол и стараться ни о чем не думать.
Стола не было. Вообще ничего не было, только закуток, где мы могли сидеть на мешке с песком, прижавшись друг к другу, чтобы нас не задевали матроски и механички. И нам уже было страшно.
Я невольно вспомнила рассказ мистера По «Ангел необъяснимого», в котором главный герой летит по небу, ухватившись за канат, свисающий с корзины воздушного шара. Но тому герою повезло – он, свалившись, влетел в дымоход и оказался в камине своего собственного жилища. А нас что ожидало?
Глядеть вниз мы боялись. Уткин утверждал, что там, внизу, уже не острова, а Черная Речка. Мы не верили. Поверили, когда лейтенантша на приказ тети Маши отвечала:
– Так точно, курс на Выборг.
– К чему? – спросила Дарья Петровна.
– Я их, мазуриков и стрикулистов, выслежу! Я узнаю, где у этих пташек гнездышко! – ответила тетя Маша, хотя на вопросы Дарьи Петровны отвечать не обязательно – она их чаще всего сама себе задает.
Летели мы не меньше часа, ничего не понимая, и оказались над Суздальскими озерами. Тут чуть было не приключилась беда – тетя Маша, перегнувшись через борт, чудом не кувыркнулась вниз головой. Тут блеснул несвойственной мужчинам ловкостью Уткин – экс-капитан схватил тетку за начищенные сапоги и втянул обратно. Но она, кажется, вовсе не заметила этой маленькой неприятности.
– Ишь, в какую глушь забились! – сказала она. – Ну да от меня не уйдешь! Р р разгромлю!
Но на сей раз тетя Маша промахнулась.
Не только она увидела сверху в бинокль гнездо иродов и стрикулистов, но ироды и стрикулисты также увидели «Сенаторшу Попугаеву».
Дарья Петровна завизжала, как самая обыкновенная женщина, когда в полусотне сажен слева от нашего циолколета возникло нелепое сооружение, длинное и зыбкое, похожее не то на сеялку, не то на веялку. Оно состояло из тонких досок и дощечек, на которые были натянуты большие куски холста, управлялось существом в огромных, на пол-лица, очках и в кожаном шлеме, а когда оно подлетело поближе, мы увидели самое страшное, чего и вообразить не могли.
Летун был бородат!
– Это что же такое творится?.. – спросила я, лишившись голоса.
– Это мужчина… – прошептал Уткин. – Черт возьми меня совсем, это мужчина! Это мужчина!
Дальше началось страшное – Уткин принялся срывать с себя шарф, лорнет, медальон, веер, и всё это кидал вниз с сатанинским хохотом.
– Мужчины! – вопил он. – Заберите меня отсюда, мужчины!
Второй бородатый летун поднял в воздух свою машину и оказался справа от нас. Мы невольно поразились его безумству – надо же осмелиться доверить себя сооружению, рядом с которым моя этажерка для книг мистера По выглядит монументальной. Решительно невозможно было понять, как оно держится в воздухе. Если бы оно махало решетчатыми крыльями – другое дело. Но крылья были неподвижны.
– Госпожа Шмидт! Достаньте эту, как ее, мортиру! – приказала тетя Маша.
– У меня нет мортиры!
– Тогда эту, как ее! Канонаду!
– Нет у меня канонады! Вообще ничего нет!
Две воздушные этажерки кружили вокруг «Сенаторши Пугачевой» с непостижимой скоростью. Грянул выстрел, лейтенантша Шмидт съежилась и зажала руками уши.
– Пушку мне, пушку! – ошалев от безнадежности, кричала тетя Маша. – Заряжай, пли!
Летуны обстреливали нас, а мы ничем не могли ответить.
– Надо возвращаться! – воскликнула лейтенантша. – Если они продырявят баллон – мы очень быстро… мы упа… мы уже падаем!..
– Это бунт! – наконец поняла тетя Маша.
– Это революция! – обрадовался Уткин. – Попили вы нашей кровушки! Бабы, бабы, бабы!
Мы с Дарьей Петровной присели на корточки, чтобы ничего не видеть и не слышать.
– У них там целый воздушный флот, – сказала тетя Маша, от горя сев прямо на пол. – Они его держат на болотах! Они нашли способ летать без баллонов! Ходили же слухи в министерстве! Ходили! Но пресекались!
– Надо запомнить место и вернуться сюда на «Циолковской», с солдатками и артиллеристками, – ответила я. – А этажерки – сжечь!
– Они перелетят в другое место! Это же бунтовщики, хуже Пугачева! Медам, это начало конца… – пробормотала тетя Маша. – Они вырвались на свободу и уже летают! А дальше что будет?!
Уткин прыгал в корзине, размахивал руками и старался, чтобы летуны его заметили и поняли.
Дырявая «Сенаторша Попугаева» медленно разворачивалась. Она теряла высоту. Как ни торопились механички и матроски, но быстрее лететь она уже не могла, и довольно скоро мы снизились настолько, что могли срывать ветки с деревьев. Все мешки с песком были уже выкинуты, оставалось терпеть и надеяться, что мы не свалимся в воду.
Летуны пропали.
Уткин тихо плакал – наверно, от радости.
Когда корзина уже потащилась по земле, он выскочил и побежал обратно – туда, где тетя Маша обнаружила гнездо крылатых иродов.
– Изменщик! Предатель! – кричали мы вслед, но он ни разу не обернулся.
В город мы возвращались на крестьянской телеге. Лейтенантша осталась при «Сенаторше Попугаевой», а с нами отправилась, чтобы доложить о катастрофе, прапорщица.
– Безумство, чистое безумство! Они сделали детскую игрушку величиной с дом! Но какая от этих игрушек может быть польза?! – возмущалась тетя Маша. – Сплошной разврат! Они поднимают хорошо коли пять пудов! Они не поднимут даже второго летуна! Да, я допускаю, они продвигаются вперед с приличной скоростью! Но что в них есть, кроме скорости? Циолколет несет до тысячи пудов груза! Это нужная во всяком государственном хозяйстве вещь! А эти этажерки из досочек? К чему?!
Дарья Петровна оскорбленно взглянула на тетю Машу, как будто генеральша ее только что обокрала.
– И циолколет может лететь без остановок без всякого керосина чуть ли не до Австралии! Отличное, надежное средство! Почти никакого риска! – продолжала выкликать тетя Маша. – Если поставить на него не паровозный мотор, а большой мотор от автомобиля, оно станет идеальным! Двадцать верст в час! Какого еще рожна?! Только извращенное мужское воображение могло выдумать такую нелепицу! И как теперь их прикажете ловить? Если им не нужны причальные мачты? Если они могут спрятаться в любом лесу?.. Мы упустили время! Сейчас они только учатся летать, но скоро построят военные этажерки! И это начало конца, закат великой эры, медам!.. Если они додумались, что по циолколетам можно стрелять… Нет, нет, сейчас же в министерство! Общая мобилизация! По законам военного времени!
Мы ее уже не слушали. Не знаю, как Дарья Петровна с ее демонизмом, а я думала о бородатом летуне в очках. Чтобы летать на этажерке, нужна совершенно не мужская смелость – где же он такой смелости набрался? И чтобы изготовить эти летательные аппараты, нужна смекалка – откуда она у мужчин? Чтобы обстрелять циолколет, требуется нахальство… а где вы, позвольте спросить, видели в наше время нахального мужчину?!
Эх, думала я, эх… мир переворачивается вверх дном, дивизии летунов скоро появятся в небе, а подлец Степка наверняка уже лежит в объятиях денщихи!
Домой я вернулась только утром. Еще с лестницы услышала Степкин голос. Горничный что-то выкрикивал, а что – не разобрать.
Я вошла в гостиную и ахнула. Любимый мой диван стоял ободранный, из него торчали пружины и морская трава, а возле расхаживал на четвереньках обойщик, примеряя полосатенькую материйку, от которой всякого бы стошнило: желтую с зеленым и лиловым.
– Степка!..
– Да что я поделать могу!.. – взрыдал Степка и стал дергать себя за воротничок с бантиком. – Коли они требуют! И требуют, и требуют! И полосатый диван им подавай! А я на них тружусь, как бешеная собака, дня и ночи не знаю, а они всё требуют, всё требуют… вот… для них только ем!..
Он показал мне миску, которую прятал за спиной. В миске было какое-то сомнительное содержимое.
– Что это?
– Соя! И ем ее, и ем, а они велят – ешь еще…
– За диван вычту из жалованья, – сказала я. – Отчего бы тебе не вышвырнуть за окно крахмальную дрянь?
– Я не могу, – жалостно ответил Степка.
Все психиатры знают, что для нервных и слабосильных людей некоторые страдания, несмотря на всю мучительность их, становятся необходимыми. И не променяют они эту сладкую муку на здоровое спокойствие – ни за что на свете. Я поняла – Степка будет слабеть всё больше и больше в этой борьбе, а воротник с желтым бантиком – укрепляться и властвовать.
– Ужас и рок шествовали по свету во все века, – сказала я. Мистер По, как всегда, оказался прав.
Я села на стул и горько вздохнула.
– Неужели всё кончено? – спросила я себя. – Ах, что поделаешь. Таков он и есть, кошмар российской действительности.
В открытое окно доносился тоненький голосок единственной на весь квартал бабы-прачки:
– Во вчерашнем лесу-у.
Летуну-у отдалась…
И от этого на душе было еще печальнее.
Пешков Алексей Максимович (1868–1934). Родился в Нижнем Новгороде в семье управляющего Астраханским Пароходством Максима Савватьевича Пешкова. В тринадцать лет устроился дек-юнгой на нефтеналивную шхуну «Зороастр», где дослужился до матроса первой статьи. После чего некоторое время работал на прогулочном дирижабле «Цесаревна Ольга» в том же звании. В 1884 году поступил в Казанский университет на медицинский факультет. По окончании вуза вернулся в речной флот в должности судового врача. Благодаря связям отца, ставшего к тому времени совладельцем пароходной компании Колчина, а также заслугам в борьбе с речным пиратством, был жалован званием мичмана и переведен на первый волжский атомоход «Пересвет».
Алексей Максимович всерьез увлекался биологией, вел довольно оживленную переписку с ведущими учеными в Санкт-Петербурге и Москве. Эти письма, к несчастью, не сохранились. Однако лауреат Нобелевской премии, доктор наук профессор Преображенский не раз упоминал «бойкого волжанина» и хвалил его за исследование, посвященное изменению формы плавников Silurus glanis (сома обыкновенного), спровоцированному образованием русловых водохранилищ на Большой Волге.
Предложенная вниманию читателя рукопись найдена на борту покинутого транспортного модуля на орбите Венеры. Часть текста была серьезно повреждена и восстановлению не подлежит.
Слияние двух рек. Лоб высокого холма. Крепость. В небе над башнями облака. Невозможно прекрасные, белые и сдобные, точно калачи. Я бегу вниз, к реке. Мимо палисадов, мимо псов и кур, кустов сирени и будки городового. Я спешу, но на моем пути, прямо посреди улицы, лежит мертвая лошадь. Не выдержала груза и пала. Остановилось большое сердце. Купец не поспевает с товаром на баржу. Ходит вокруг, матерится и вдруг с размаху бьет ногой остывающий лошадиный бок. Бьет колокол…
Откуда взялась эта давняя картина? Зачем всколыхнулся в памяти после стольких лет вольный речной разлив?
Мы стояли на скальном уступе. За спиной постепенно теряли форму дорожные купели. Приемная площадка безмолвно впитывала отработку. Где-то над нами, в блеклой желтизне чужих небес истаивала невидимая струна надзвездного тракта [6].
Впереди, насколько хватало глаз, раскинулась марсианская равнина. Черные линии каналов, темно-зеленые полосы бедной растительности. И дальше везде: от подножия квантовой лестницы до туманной громады неведомого горного массива на горизонте – царство пыли и камня.
[Под нами – Равнина ветров. Впереди на северо-востоке вулкан Олимп. Лагерь экспедиции АН на два часа, в десяти километрах от площадки транспортера] – это Вахлак, уловив в моих выделениях невысказанный вопрос, снабдил напарника полезной информацией. Помесь йоркширского терьера и кавказской овчарки, мой компаньон возводит свою родословную к первым космопсам. Сейчас на орбите Земли вырос целый собачий город, и никто не смеется, представив рядом могучего поводыря отар и юркого смелого песика, способного атаковать лисицу в ее собственной норе. Невесомость скрадывает разницу в комплекции. Вахлак взял лучшее от обеих пород, а после стимуляции гипофиза по методу Преображенского – Моро стал сверхсобакой-эскортером, незаменимым помощником путешественника.
В прошлой жизни у меня собаки не было. Слишком хлопотное дело. Как-то гостил у Антона Чехова, ходил с ним на охоту. Видел, как он со своими борзыми общается. Тома и Лама – ласковые суки – льнули к рукам хозяина, точно выпрашивали родительской ласки. Такая между ними была любовь, такая привязанность, что я невольно ощутил себя лишним.
У меня две памяти. Так уж случилось. Когда я очнулся в Московском Институте Мозга и начал собирать воедино то, что некогда составляло мою личность, эта вторая явь вонзилась в душу, точно стрела разбойника Робина Гуда, и расщепила мой мир пополам.
Я окончил свои дни первым помощником капитана на прогулочном экоботе «Пересвет» верхневолжского атомоходства. Всю жизнь питал слабость к естественным дисциплинам, в особенности биологии, и потому завещал свое тело науке. Жил одиноко, детей не имел и скончался на работе в результате спазма сердечной мышцы. Через четверть века эмигрант из Франции, блестящий ученый Артур Доуэль воссоздал мое тело и разбудил сохраненный мозг от посмертного сна [7].
Эти воспоминания и по сей день живы во мне. Волжская гладь в ажурных кокошниках мостов, резвый бег изящных лодок и степенная поступь больших кораблей. Золотые линии пляжей и беспечные купальщики в полосатых костюмах. Апельсиновый сироп вечернего неба рассекает одинокий дирижабль. Лучи заходящего солнца касаются натянутых боков баллона, гладят гондолу и вдруг вспыхивают невиданным габаритным огнем на золоченом гербе. Мгновение, и в ответном салюте полыхают маковки городских церквей.
Помнится, тогда в моде были «дедалы» – аппараты искусственных крыльев. Молодые люди взбирались на быки Канавинского моста и бросались вниз, точно стаи золотистых ангелов. Дамы в пышных шляпах в притворном ужасе прикрывали рот вышитыми перчатками. Водители электромобилей весело давили клаксон. Задорно матерились извозчики всех мастей. В пряном дыму балканских папирос, в пузырьках шампанского и вечерних фейерверках, стремящихся перещеголять ровный свет Вифлеемской звезды, уходила от нас старая эпоха. Единовластие сменилось избирательным собранием и позднее социалистическим советом. Не безоблачно, но почти бескровно. Россия едва замешкалась на стыке веков и вновь устремилась вперед, следуя своей необычной судьбе. Это было… но было и другое. В часы позорного малодушия я стараюсь не заглядывать в темную комнату, полную смутных и страшных образов: ранняя смерть родителей, нищета, лишения и невзгоды босяцкой жизни. Горящий Петербург, окровавленная Москва, братоубийство, злоба. Угрюмый непокой народной стихии. И всё же в этом скольжении по краю бездны гостило в моей душе небывалое яркое счастье. Ни с чем не сравнимое удовольствие творчества, жизнь, полная странствий, и еще он… мой сын, мой золотой мальчик. Максим, Максимушка…
[Здесь нужно включить воздух] – верный Вахлак разрушил порочную цепь фантазмов. «Включить воздух» – значит активировать генераторы кислорода. При воскрешении это обновление добавили в мое новое тело в виде одноклеточной биоматрицы, прикрепленной к трахее. Для того чтобы клетки обогатителя начали делиться, нужно проглотить пилюлю с катализатором. Что я и сделал. Через несколько минут мои несчастные легкие вновь наполнились долгожданным воздухом. Прав был товарищ Ленин: «Важнейшей из наук для нас является – микробиология!»
Мы медленно шли вдоль уступа. Дорога, выстланная фитолитом, мягко пружинила под ногами. Этот прочный материал с высоким коэффициентом трения предназначался для горных троп. Очевидно, по дороге предполагалось перемещать сверхтяжелые грузы.
До равнины оставалось каких-нибудь сто метров спуска, когда Вахлак неожиданно замер. Пес водил лобастой головой из стороны в сторону, пытаясь уловить в разреженном воздухе тень насторожившего его запаха.
[Что случилось?] – сигнализировал я, и тут же получил ответ.
[Мы не одни]
Я принялся вглядываться в равнину и вдруг заметил застывших в отдалении всадников. Расстояние было велико, деталей не разглядеть. Было ясно, что наблюдатели очень высоки ростом, а их скакуны сильно отличаются от обычных лошадей.
[Это аборигены?] – заинтересовался я. – [Они враждебны?]
[Просто смотрят] – Вахлак издал низкое долгое ворчание. – [Странный запах]
[Идем дальше] – я, как ни в чем не бывало, двинулся вниз по тропе.
Странствия по Бессарабии научили меня не выказывать страха. Среди молдавских родов, землями которых я проходил, попадались разные люди. Не все из них были расположены к незнакомцам. Полудикие, гордые, ярые до расправы – они могли наброситься на странника в любой момент. Показать слабость значило стать добычей.
Всю дорогу до лагеря АН мы ощущали присутствие наблюдателей. Они неотрывно следовали за нами, однако так и не приблизились. Я был очень рад этому. Оружия у нас не было.
– Моя фамилия Гумилев, Лев Николаевич. А вы, стало быть, Пешков… Алексей Максимович. Репатриант первичным воскрешением, – начальник экспедиции внимательно, даже чересчур внимательно, разглядывал меня. На мгновение мне почудилось, что вот сейчас он вспомнит. Тщетно. В этом мире мы были незнакомы. – Вы служили на флоте. Отчего не вернулись?
– Не смог, – честно ответил я. – Всё как-то… изменилось.
– Понимаю, – он возвратил мне документы. – Значит, вы и есть обещанный морализатор?
– Верно.
Жизнь после смерти – что может быть заманчивее? Веками люди грезили этой мечтой. И вот она воплощена в реальность. Воскрешение как сумма передовых технологий. Даже не прорыв. Просто очередное качественное усовершенствование. Ты умер, а потом воскрес. Всё просто. Нет, не всё.
Приступив к систематическому оживлению мертвых тканей и реабилитации сознания репатриантов, ученые столкнулись с побочным эффектом, названным танатофилическим психозом. Одни воскрешенные после прохождения курса восстановления легко вливались в современное общество, другие – замыкались в себе, становились неуправляемыми и опасными. Рецидив мог наступить не сразу, и выявить неблагонадежного репатрианта было практически невозможно. Для разрешения особенно сложных ситуаций, связанных с психозами репатриантов, на базе Института Мозга создали службу морализаторов.
– Морализатор? А вы уверены, друг мой? – Месье Доуэль, могучий, седовласый, совсем не старый еще мужчина, больше похожий на атлета, чем на ученого, опустился рядом со мной на край садового куба. Эти внушительные сооружения возвышались теперь по всей Москве, точно зеленые шестигранные мамонты. Внутри – генератор земного тяготения, снаружи – симпатичный скверик. Скамейки и фонтаны. Студенты любили играть в «перевертыша», собирались большими компаниями на краю одной из граней. Тогда куб начинал вращаться вокруг гравитационного центра. Вся затея сводилась к тому, чтобы в момент перехода, когда машина снижала уровень притяжения, оттолкнуться от грани и зависнуть в сиропе неопределенности между небом и землей.
Мне же доставляло удовольствие смотреть на то, как исходят полдневным жаром сретенские крыши. Где-то там, на юго-западе, за вычурной лепниной доходных домов, скрывалась исхоженная лебедями ванна Патриаршего пруда. В переулках под крылом Вознесенского храма дремал причудливый особняк, плод фантазии гениального немца Шехтеля. Мой дом, в котором я никогда не был.
– Вы не хотите возвращаться на флот, – продолжал между тем Доуэль. – Это я могу понять. Но ваша призрачная память дает вам шанс стать писателем. Истории о Бессарабии, что вы рассказывали мне, поистине прекрасны. Докажите свое право, и может быть, ученые всерьез задумаются над теорией параллельных миров.
– Писатель не может жить только воспоминаниями. Он должен держать руку на пульсе эпохи. Возмужать на этой почве.
– Но вот взгляните на Тома Вулфа. Он не сдался. Отправился на Марс, а когда вернулся, написал «О скитаниях вечных и о Земле». Вы не читали? Напрасно. Внушительная вещь!
– Может, всё дело в Марсе? – Сказать, что мне хотелось взяться за перо – значит, ничего не сказать. Но что-то не пускало, одергивало. Рано.
– Может, и так, – Доуэль мечтательно улыбнулся, огладил серебристую бороду. – Надо будет махнуть туда на выходные. Говорят, под горой Олимп устроили базу ученые АН и уже видели туземцев!
Гумилев младший был очень похож на отца. Та же странная каплевидная голова, высокий лоб, уголки глаз опущены вниз. Брови широкие, пышные, вдруг обрываются, не достигая переносицы, словно там прикорнула невидимая звезда. Большой прямой нос с мощными ноздрями, узкие скулы, тонкие губы (это от матери) и маленький, слегка раздвоенный подбородок.
– Скажите… э… Лев Николаевич, ваш отец, он… – Мне вдруг стало неловко, словно я гимназист, скрывающий от родителей низкую оценку. Этнограф, напротив, оживился.
– Вы знаете папу? Отчего же я вас не помню?
– Знал… в прошлой жизни, – что тут скажешь? И в самом деле, знал.
– Он не вылезает со своей любимой Венеры, – мужчина улыбнулся, махнул рукой.
– А стихи? Как со стихами?
– Пишет постоянно. Последний сборник «Самум» имел большой успех. На презентации кого только не было.
Я вспомнил страшные годы, когда приходилось спасать от ненасытного Зверя то немногое, что еще сохранилось от старой русской интеллигенции. В двадцать первом мне самому пришлось уехать в Италию, и я не сумел ничего сделать для Гумилева-старшего. Его бросили в застенок, потом вывезли куда-то на окраину Петербурга и расстреляли. Глупо, бессмысленно, безвозвратно. Николая многие не любили, считали выскочкой, прожектером, и всё же… такой талант. Здесь же ничего этого не случилось, но мне всё равно было как-то неспокойно.
– Что ж, прошу, – Лев Николаевич сделал приглашающий жест. – Подключайтесь к солидарности. У нас здесь, конечно, не Земля, но кое-что предложить можем.
Когда я впервые подключился к солидарности, то подумал, что помутился рассудком. В воздухе передо мной появилась надпись «Контакт с солидарностью отлажен. Желаете войти?». Я удивленно кивнул. «Хотите подключить все сервисы для ознакомления?» Я снова согласился. В тот же миг симпатичный тенистый парк близ Крымского моста, где я коротал часы перед осмотром у Доуэля, преобразился, словно по волшебству. Каждое дерево, каждая травинка превратились в праздничные шутихи. Едва я обращал внимание на какой-либо предмет, как он взрывался фейерверком полезных сведений. Пустые дорожки и аллеи заполонили невесть откуда пришедшие люди. Вот полупрозрачный киргиз в национальном костюме с интересом изучает вычурную архитектуру фонтана. Сквозь него, словно не замечая, проходит высокий седой чабан в бурке и папахе. Группа школьниц спускается прямо с неба и как ни в чем не бывало отправляется в сторону набережной Москвы-реки. Да и сам небесный свод стал куда информативнее. Легкие облака рассказывали о степени собственной влажности и вероятности вечерней грозы. Прямо под ними развернулись причудливой светящейся паутиной хитросплетения линий воздушного транспорта. В синеве летних небес проступил рисунок созвездий с названиями и комментариями. И еще был звук, а точнее, какофония звуков: голосов, сообщений и музыки. Моя несчастная голова готова была расколоться от неудержимого потока информации. Положение спас изящный юноша в кремовой тройке и щегольской широкополой шляпе. Он возник рядом со мной точно по волшебству и одним движением руки прекратил творящуюся вокруг вакханалию. Юноша назвался Зиновием и сообщил, что он мой гид и помощник в мире солидарности.
Оказалось, что пока мы с командой катали праздных гуляк по матушке Волге, одесский ученый Исаак Азимов разрабатывал небывалую систему передачи зрительной информации. Занимаясь лечением неврозов при помощи электрического тока и ультрафиолетового облучения, он обнаружил странный феномен, названный впоследствии лучевой иллюзией, или Мнемонической Трансформой Азимова (МТА). Суть открытия заключалась в том, что при определенных условиях картины, транслируемые органами чувств в наш мозг, можно перехватывать, записывать и даже корректировать. Бурное развитие науки в сороковые годы позволило вырастить из этого необычного открытия нечто совершенно потрясающее. Теперь солидарность настолько развитая система, что в ней можно существовать непрерывно. Вся наша огромная страна связана сетью усилителей и трансляторов, накладывающих на реальный мир удивительную пелену информации. При помощи солидарности можно смотреть открытые спектакли – это когда актеры играют на местности – или мнемооперы, собранные режиссером коллажи грез. Находясь в Новосибирске, можно посещать школу в Москве и просто путешествовать по всей нашей необъятной родине. Так я побывал на Сахалине, Камчатке, точно шекспировский призрак прошелся берегом Байкала. Одно из очевидных и наиболее важных преимуществ солидарности в том, что она фактически отменяет время суток. Гуляя ночью по горам или оказываясь в тумане, достаточно переключиться на солидарность, чтобы визуально перенестись в ясный полдень. Эта возможность позволяет экономить огромное количество энергии. Ведь проблема освещения отпадает сама собой. При помощи личных трансляторов, питающихся от телесного электричества, в солидарности можно обмениваться информацией и вести диалог, находясь под водой или в космосе. Так мы, кстати, общаемся и с Вахлаком.
А вот мой учитель Зиновий был уже продуктом синтеза советских и британских технологий. При помощи вычислительной машины Бебиджа удалось создавать обучающиеся лучевые химеры, к которым и принадлежал мой изящный проводник.
Солидарность марсианской базы Академии Наук выглядела куда проще перегруженных информацией земных ландшафтов. Над полевыми лабораториями столовой и жилыми блоками всплыли соответствующие вывески. Появился стандартный сервис полдневной имитации, возникло предложение посетить библиотеку, имаджинариум, спортивную площадку.
– Уже темнеет, – Гумилев указал на один из жилых блоков. – Занимайте свободную койку – с утра приступите к поискам. Ужин будет через два часа.
– Мы начнем немедленно. Мне только нужно получить ландшафтные слепки и данные пеших экспедиций.
– Дело, конечно, ваше, – нахмурился этнограф. – Однако здесь не Земля. Солидарность есть только на территории лагеря. Неужто вы хотите идти ночью?
Люди нового времени отличаются прекраснодушием и удивительной беспечностью. Их мир стал слишком удобен и безопасен. На Земле это не так бросается в глаза, но здесь, далеко от родины, порок современности был виден очень хорошо.
– Боюсь, времени на отдых у нас нет. Скажите, когда он ушел?
– Примерно три часа назад, – руководитель экспедиции был явно смущен моим напором. – Датчик состояния показывает, что он жив и в сознании.
– Вы пытались отыскать его со спутника?
– Здесь слишком мало сателлитов, – Гумилев развел руками. – Сигнал очень слабый. Всё, что нам известно, – направление. Юг – юго-запад.
– Сектор немалый.
– Верно. У нас нет возможности отыскать его своими силами. Нам нужен специалист, который разбирается в психологии репатриантов.
– Какого он года?
– Девяносто пятого. Вот данные, – Гумилев принял конверт из рук миловидной химеры и протянул его мне через солидарность. От моего прикосновения лучевой архив утратил первоначальную форму и тут же сгустился в виде информационной записки. Изображение немедленно настроилось на мое зрение. Читать стало легче.
«Старицын Казимир Ильич» – поляк? Хотя нет. В те годы, помню, была мода на всё польское. Благодаря усилиям блестящего дипломата Столыпина, наши западнославянские братья из Холмщины только что вступили в состав империи и отказались от мрачной католической схизмы. Это событие вызвало большое воодушевление в народе. А вот Старицын – распространенная волжская фамилия. Помню, была у речников такая присказка: «По отцу Затонов, по матери Старицын». Неужто земляк?
– Что насчет изображений? Статограммы, записи в солидарности?
– Отсутствуют.
– То есть как?
– Он всё уничтожил. И еще оставил странную записку. Всего два слова: «их нет».
– Как насчет личных вещей?
– Есть турборатор, на котором он часто ездит. Здесь на равнине идеальные условия для таких аппаратов.
– Можно взглянуть?
В небольшом ангаре приютилась продолговатая сплюснутая сигара надземного мобиля. Скользящий транспорт был не слишком распространен в Советском Альянсе. Ведь прокладка трасс означает нарушение природных ландшафтов, вырубку деревьев, снос домов. Граждане предпочитали флаеры и пассажирские дирижабли. Большие расстояния помогали преодолеть скоростные стратосферные лифты. Так я, узнав о проблеме с марсианским репатриантом, за считаные минуты преодолел расстояние от Москвы до Кольского полуострова. Там располагался квантовый транспортер Гарина, плод титанического труда советских ученых. Час ушел на подготовку – дегазацию, инъекции, краткий инструктаж, погружение в купели. И вот мы на Марсе.
[Считай запах] – обратился я к Вахлаку.
[Уже сделал] – был короткий ответ.
– Он его на базе геологов подобрал, – Гумилев прикоснулся к матовому обтекателю турборатора. Я ему говорю: «Зачем реанимировал это старье? Закажи новую машину. Академия поможет». А он в ответ знаете что? Меня, мол, тоже реанимировали. Чего же нового не сделали?
Максим обожал машины. В Сорренто, где мы жили, их почти не было. В сезон, когда европейцы тянулись к морю, случалось, что какой-нибудь богач приезжал на личном авто. Горожане ходили посмотреть на чудного железного зверя, как в музей. Мой сын был в первых рядах. Когда хитрая бестия Троцкий предложил подарить Максу автомобиль – тот не медлил ни минуты, явился ко мне и сказал, что желает вернуться в Советы. Мне удалось отговорить строптивца, увлечь его другими перспективами. В тот год мы никуда не поехали. Однако родина не отпустила Пешковых насовсем. Притянула к себе. Во влажном, прохладном климате вновь ожило родовое проклятие семьи – туберкулез.
Интересно, что бы сказал сын, увидев аппарат, способный стелиться над землей без всяких колес? Я представил себе Макса, каким тот был в Италии. Высокий, плечистый, в светлой тенниске и свободных белых брюках. Вот он подходит к турборатору, одним плавным движением запрыгивает на водительское сиденье… Нет-нет. Довольно бередить себя. Я стряхнул наваждение. Поднял глаза на Гумилева. Тот был удивлен затянувшейся паузой, но деликатно молчал, ожидая моего решения.
– Машина еще не остыла. Вы пытались искать его своими силами? – наконец спросил я.
– От вас ничего не скроешь, – ученый улыбнулся. – Впрочем, это очевидно, не так ли? Да, мы искали его, но не нашли. Это весьма странно. Ведь на равнине практически неограниченный обзор.
– Вам встречались всадники?
– Всадники? Откуда? Насколько мне известно, лошадей на Марс еще не доставляли.
– Я имел в виду аборигенов.
– У местных жителей нет домашних животных. Они ведут примитивную жизнь. Селятся общинами вдоль каналов, охотятся, выращивают водяные баклажаны. Уровень пассионарности здешнего социума крайне низок. В сущности – они вымирают. А ведь некогда это была великая раса. Мы пытаемся понять причину регресса. Однако пока не преуспели.
В ответ я развернул перед ним запись, сделанную Вахлаком во время нашего спуска. В солидарности открылось окно и на несколько минут мы вновь очутились на скальном уступе.
Гумилев был очень удивлен. Долго рассматривал изображение.
– Возможно, это марсиане из-за горы, – наконец сказал он, – у нас есть информация, что там сохранились руины городов. Похоже, горожане более развиты, чем здешнее население. Вы думаете, они могли забрать Казимира?
– Понятия не имею. Вы лучше знаете местные условия.
– Нам ни с чем подобным сталкиваться до сих пор не доводилось, – в темных глазах ученого не было страха, только растерянность и легкая тень тревоги.
Вечер и в самом деле начался внезапно. Кажется, еще минуту назад непривычно маленький белый шарик солнца висел высоко над горизонтом и вот он уже порозовел, точно райское яблочко, и принялся стремительно падать за край марсианской пустоши. Апельсиновые небеса на некоторое время приобрели фиолетовый оттенок.
Гумилев проводил нас до входа в лагерь.
– Вам что-нибудь еще нужно с собой? – наконец спросил он, не дождавшись от меня никаких реплик.
– У вас есть какое-нибудь оружие? – Я знал, на многое рассчитывать не приходится. Но чем черт не шутит?
– Нет. Академия наложила запрет на использование боевого и охотничьего оружия, – подтвердил мои опасения этнограф.
– А если на вас нападут?
– Туземцы? Не смешите. Они не отходят от каналов. Кроме того, этот сектор космоса патрулирует крейсер «Тихий Дон». На борту, насколько мне известно, расквартирован казачий корпус.
Я представил себе, как нисходят на марсианскую равнину лихие усачи в бронированных мундирах, и мне отчего-то стало не по себе.
– Неужели у вас совсем ничего нет?
– На базе имеется генератор вещества и материал для создания нескольких излучателей. Однако для того, чтобы запустить процесс синтеза, необходимы очень веские причины, – видно было, что Гумилев искренне хочет помочь мне, но не знает, как. – Поймите меня правильно – мы мирная научная экспедиция.
– Что ж. В таком случае позвольте откланяться.
– Постойте! Вот, возьмите! – Гумилев стоял на краю солидарности. Его одевало лучами полдневное солнце. Мы же с Вахлаком уже успели шагнуть в марсианский сумрак. Историк сунул руку за пазуху и достал оттуда сгусток неяркого света. Взялся обеими руками и разломил светящийся клубок, точно краюху хлеба. Одну половину протянул мне. На мгновение мне почудилось, будто нас разделяет пропасть и мне никак не дотянуться до Гумилева. Однако наши руки всё же встретились. В ладонь ткнулся теплый шарик. Точно птенца взял.
– Это копия Карины, она знает о Марсе всё, что знаю я, – пояснил Гумилев.
– Ваша химера-ассистент? – Широкий жест. В том, другом мире ученые, подобно сказочным драконам, охраняли сокровищницы своих мыслей. Здесь же видный специалист легко делился с первым встречным накопленными знаниями.
– Я сформировал ее по образу давней знакомой. Мы были близки когда-то, – Гумилев тепло улыбнулся. – Карина может переводить для вас с языка туземцев.
– Вы настолько продвинулись в своих исследованиях? – удивился я.
– И да, и нет. Здешний язык очень примитивен и имеет мало общего с настоящей марсианской словесностью. Он не дает никакой дополнительной информации, кроме необходимой. Письменности у туземцев нет, так что древние тексты нам, увы, недоступны.
Когда мы отошли на порядочное расстояние, я оглянулся. База АН – конус яркого света посреди темной равнины, показалась мне маленькой и беззащитной.
Я иду сквозь пустыню. По обе стороны от меня серая равнина постепенно темнеет, совмещаясь с черным небом. «Следуя долиной… не убоюсь зла… следуя, не убоюсь». Впереди, на много шагов опережая меня, двигается Он. Тот, кого нужно догнать. Невидимый мне источник света освещает беглеца, отбрасывая в мою сторону длинную, как декабрьская ночь, чернильную тень. Временами я начинаю догонять его, и тогда тень становится общей. В двумерном мире мы едины.
Внезапно за моей спиной раздается топот копыт. Дрожит мертвая земля. Так же, как я гонюсь за безымянным беглецом, кто-то спешит за мной. Я бросаюсь бежать…
Еще один образ, тяжкий ночной кошмар, явился мне из давних времен, когда страшная февральская буря завывала над московскими крышами, и влажный ядовитый цветок болезни рдел в моей груди, заставляя выхаркивать из себя истомленные легкие вместе с болью, вместе с желанием жить… Я тряхнул головой. Наваждение исчезло.
В юные годы мне казалось, что фамилия Пешков происходит от слова «пешка». Мелкая сошка, незначительное, ничтожное существо. Эта не слишком умная мысль плотно засела у меня в голове. Даже когда брал свой несладкий псевдоним вроде бы совсем по другой надобности – помнил об этом. Позже пришло понимание: Пешков – значит пеший. Путник. Пилигрим. Образ сильный и древний. Достойный. Странствуя по южной России и Поволжью, я не раз удивлялся тому, как хорошо подготовлено мое тело для дальних переходов.
Вот и сейчас мне прекрасно шагалось. Высокие сапоги на плотной удобной подошве обнимали ногу, давая возможность идти без устали хоть круглые сутки. Долгополый плащ с воротом надежно укрывал меня от холода. Голову грела шляпа с широкими полями. Рядом трусил невозмутимый Вахлак. А над головой-то, над головой! Мать честная! Таких огней, таких ангельских лампад видеть мне не приходилось ни на севере, ни на юге. Разреженный воздух Марса дарил мне эту замершую в недоступной божественной соразмерности мерцающую вьюгу.
Разумеется, никакое знание психологии репатриантов не помогло бы мне выбрать верное направление поиска. Нам помог невероятно чуткий нос моего компаньона. Мы двигались быстро и уверенно. Время от времени я сверялся с данными топографических изысканий. Это, конечно, была не настоящая солидарность. Однако в моем сознании крупные камни и неровности рельефа одевались синеватым контуром. Вспыхивали и гасли цифры расстояний и высотных отметок, назначенных относительно ровного дна далекого высохшего моря. Вскоре мы приблизились к довольно внушительной скале, наподобие той, которая поддерживала площадку транспортера. Что-то странное почудилось мне в очертаниях каменного одинца. Помедлив, я позвал химеру. Карина возникла рядом со мной – золотоволосая, невесомая, точно дух или фея из сказок.
– Здравствуйте, Лев Николаевич… Ой! Простите! – Иллюзорная девушка очень натурально сконфузилась. – А вы… вас ведь к нам прислали? Вы морализатор – вот! – победно сверкнули голубые глаза.
– Здравствуйте, Карина. Хотел с вами проконсультироваться.
– Я вас слушаю, – она тут же состроила серьезную гримаску рабочей заинтересованности.
– Это образование, хм… скала. Какого она происхождения?
– Это вовсе не скала.
– А что же тогда?
Она легко повела рукой, живо напомнив мне Зиновия с его пассами. По велению Карины иллюзия совместилась с реальностью, заставляя скалу осветиться изнутри. И тогда я впервые увидел марсиан.
Сплетенные в тугую косу тянулись к небу десятки фигур. Возникшие из камня по воле безвестных резчиков, плечом к плечу стояли обитатели Красной планеты. Протяжно-высокие, гротескно-худые, со странными маленькими головами. Их было великое множество. Все обнаженные. Отлично просматривались возрастные различия. Наверное, какого бы корня не были братья по разуму, стариков и детей всё равно будет видно. Все без исключения фигуры застыли в одной позе. Правое плечо выдвинуто вперед, руки воздеты вверх. Через мгновение я осознал, что передо мной не памятник, а часть огромного сооружения. Поверхность скалы, не занятая барельефами, была явно обработана, а то и вовсе отлита из марсианского подобия бетона.
– Это что-то ритуальное? – спросил я Карину, когда восторг от увиденного перестал стеснять грудь.
– Скорее всего – нет. Ученые пришли к выводу, что эти циклопические конструкции служили опорами для городских платформ.
– Древние марсиане жили на платформах? Но зачем?
– Пробы грунта показали, что в годы расцвета древней цивилизации на месте пустоши простирались обводненные болота или, точнее, сверхмелкое пресное море.
Я представил бесконечную водную гладь, буйство неведомой жизни. Впечатляющий своим разнообразием биоценоз. Переплетенные в кельтском узоре трофические цепи. И над всем этим в розоватой утренней дымке парят удивительные монументальные конструкции марсианских городов. Топорщатся ребра контрфорсов, вздымаются фаллосы высоких башен. Узкие лица статуй смотрятся в зеркало спокойных вод.
Поверхность под моими ногами дрогнула, словно глубоко под землей заворочался во сне неведомый великан. Над пустошью пронесся долгий тяжкий вздох. От скалы-опоры откололись несколько камней. Глухие удары их падения совпали с протяжным воем Вахлака.
[Эй! Ты что?] – тут же сигнализировал я.
[Прости… не сдержался. Наследственность.]
Пес был явно сконфужен. Человек бы пожал плечами или руками развел. Вахлаку приходилось импровизировать. Он подошел, коснулся головой моего бедра.
[Брось, напарник, с кем не бывает?] – я хотел было потрепать Вахлака по загривку, но вовремя сдержал порыв мягкого шовинизма. Для гордого космопса этот обыденный когда-то жест равносилен оскорблению.
– Что-то случилось? – Карина вопросительно посмотрела на меня. Ей-то что, химеры вибрацию не ощущают. Я описал девушке странный феномен. К моему удивлению, симпатичный призрак понимающе кивнул.
– Я знаю, о чем вы. Ученые называют это явление «Плач Олимпа». Звук точно идет со стороны вулкана. Однако его источник определить пока не удалось. Есть версия, что под воздействием чудовищной массы камня, какую представляет собой горный массив, непрерывно идут тектонические процессы. Образование трещин, микроземлетрясения. Другие связывают это с Фобосом. Следующей ночью он достигнет пика активности.
Я поднял голову, разглядывая неровный абрис одной из двух лун Марса. Фобос парил, похожий на огромную картофелину, изъеденную червоточинами кратеров. Пройдет десять миллионов лет, и он рухнет на Марс, не выдержав притяжения материнской планеты. Увидят ли наши потомки это событие? Кто знает.
[За мной] – Вахлак снова взял след.
Мы шли уже около часа, когда остающаяся в активном режиме Карина вдруг заявила, что наш отряд приближается к музейному комплексу «Перун». Я читал об этом сооружении, возведенном загодя, для развития марсианской туристической программы. В самом деле, теперь, когда работа квантового транспортера была отлажена, на Марсе со дня на день стоило ждать нашествия любопытных с Земли.
В отличие от погруженного во мрак артефакта древней цивилизации, мемориал первооткрывателей сиял и переливался небывалыми огнями. В солидарности он выглядел, точно чудесный цветок. Лепестки блоков экспозиции объединял стальной пестик космолета. «Перун» – один из двух кораблей, сошедших на Марс, – выглядел весьма внушительно. В нем чувствовалась нерастраченная мощь. Казалось, стоит войти в рубку, занять кресло капитана и оживут маршевые двигатели. Включатся машины атомного распада, чтобы унести стальную колесницу в неведомые звездные дали.
Словно уловив мои мысли, музейный комплекс включил окно трансляции. Дизайнер, формировавший мнемослепок из материалов, отснятых марсоходной бригадой «Октябрь», управляемой химерами Бебиджа, придал динамической зарисовке стилистику старых серебряных дагерротипий. Я проследил за тем, как окруженный огненным смерчем могучий «Перун» таранит истощенную марсианскую атмосферу. Потом некоторое время понаблюдал за устройством первого форпоста Земли на Красной планете. А вот колонный зал Дома Народов и торжественное вручение медалей героев Советского Альянса участникам первой марсианской экспедиции. Шести космонавтам и трем космопсам. Широко улыбается командир корабля полковник ВВС Нестор Иванович Махно, радостно виляют хвостами Белка и Стрелка. Лохматый Буян застенчиво жмется к ноге немецкого космонавта Адольфа Шикльгрубера.
Достижения, победы, новые горизонты. Я был странно далек от этого. Нет, совсем не странно. Сейчас я отчетливо чувствовал свою отстраненность. Я был вместе с забытым в веках марсианским монолитом. Мою душу украшали барельефы со слепыми глазами. Бытие и небытие – всего лишь танец красной пыли над мертвой равниной.
[Он внутри] – старый добрый Вахлак опять спас меня от болезненной рефлексии. Пес был напряжен. Из глотки четвероногого напарника доносилось приглушенное рычание.
Я вызвал список экспонатов музея. Бегло просмотрел таблицы. Вот оно! Позиция 146 – кинетическая винтовка Мосина. Черт! Черт! Этого я и боялся. Репатриант не просто шел проветриться. Он хочет покончить с собой или пойти в лагерь и покончить с учеными, а может быть, устроить геноцид местного населения. Варианты были, и ни один из них меня не устраивал. Сколько нужно времени, чтобы батарея метателя зарядилась? Я не знал. На составление плана времени не было.
Я крадучись двинулся к ближайшему входу в комплекс. Вахлак скрылся в густой тени одного из зданий-лепестков. Над нашими головами, безучастный к людским страстям, двигался Фобос.
[Действуем так: я пытаюсь говорить с ним, ты ждешь. Если начнет дурить – отключаешь его.]
[Понял. Удачи.] – Вахлак скрылся в тени одного из блоков комплекса.
Внутренне подобравшись, готовый ко всему, я шагнул в поле «зрения» дверных сенсоров. Панель медленно отъехала в сторону, открывая проход. Музей приветствовал меня торжественными аккордами гимна Альянса. Пустой в реальности коридор в солидарности был наполнен движением мнемослепков. Мимо меня с озабоченным видом проходили призраки первой экспедиции. Сновали туда-сюда иллюзорные роботы-помощники. На стенах и потолке пестрели статограммы памятных событий. Я отсек поток образов, оставив лишь тот слой, на котором сохранялись указатели направлений. Винтовка выставлялась в лектории. Это большое круглое помещение под куполом – бывшая стартовая площадка «Перуна». Вот и дверь. Осталось только сделать шаг [8].
Сделать шаг и рухнуть вниз. Промелькнет над головой павлинья синь крымских небес, ударит в нос каскад запахов: смесь иссушенных солнцем трав и кипарисовой смолы. А потом падение, удар. Ракушечник – мягкий материал. Не настолько.
– О чем задумался, старик? – Сеня Коромыслов, шумный и простой, как три копейки, подошел, положил тяжкую «медвежью» лапу на плечо. Он был выше меня на полголовы, белобрыс и беспечен. А уж в ширину… Пилот рейсового флаера, увидев нас с Сеней, пробурчал, что на таких, мол, грузовой дирижабль подгонять нужно, и всё же доставил, куда просили.
Полуостров совершенно не изменился с тех пор, как я был здесь в последний раз. Сказочные башни крымского канта в зеленом прибое широких склонов. Виноградники и белые домишки малых поселков. Уступ Ялтинского тракта и снова изумрудная волна до самой линзы бирюзовых вод. Здесь пользовались турбораторами, стилизованными под начало века, торговали вином и горным медом, предлагали безделушки из дерева и камня. Как обычно.
Прежде чем дирижабль приземлился в аэропорту Симферополя, нам выдали самые настоящие бумажные деньги. Во всем Советском Альянсе давным-давно перешли на систему поощрения путем начисления единиц трудового участия. Любой гражданин получал всё необходимое в бытовом и развлекательном плане, но для того, чтобы реализовать более широкомасштабные проекты, необходимо было работать. Только в Крыму по-прежнему уютно хрустели в руках бумажные ассигнации. Одно слово – заповедник.
Прямо под нами в алькове причудливых скал дремал Партенит. Один из укромных курортных уголков, на которые так богат Южный берег.
Мы дождались дрейфующей вдоль дороги транспортной платформы, опустили в ненасытную пасть робота-кассира по рублю. На боку аппарата кто-то приклеил листок бумаги. «Остановку называть громко и о…» – гласила полустертая надпись.
– Куда нам нужно-то? – Сеня извлек засаленный блокнот. Принялся листать исписанные страницы. – Та-ак… ага, вот. Пансионат «Айвазовское»!
Платформа рванула с места – только держись. Мы мчались вниз по тенистому тоннелю. Сквозь прорехи в листве отвесно падали на дорогу жемчужные колонны света. И никакой МТА! Крым мог позволить себе настоящее жаркое солнце.
Территория пансионата располагалась на поросшем деревьями прибрежном склоне. Меж могучих стволов извивались мраморные лестницы, окаймленные мшистыми багетами альпийских горок. От подножия живописных округлых валунов стремились вниз серебряные струи искусственных рек. В воздухе стоял смолистый аромат истомленных летним жаром сосен и кипарисов. Над пышными цветниками вились беспечные насекомые. Впереди ширилась, приближаясь, туманная морская синь.
Платформа остановилась рядом с изящным, похожим на парус зданием центрального корпуса.
– Значит, так, – Коромыслов достал из кармана и натянул на голову белую кепку с большим козырьком. – Расклад такой: ты говоришь с ней, я прикрываю. Если не заладится – выключаю ее. По мне, так лучше бы сразу выключить, а потом говорить, как полагается, в клинике. Псих должен быть зафиксирован. Ну, что скажешь? Давай я ее сразу того… вырублю, а ты потом укажешь в отчете, что объект на контакт не пошел. Доступно излагаю?
Сеня родился не в свою эпоху. Ему бы махать кистенем на Куликовом поле или громить на ижорском льду немирных шведов. Воинственная сущность моего напарника всё время искала выхода.
– Ничего не выйдет, – осадил я Сенин порыв, – тут кругом трансляторы, оба потом по шапке получим.
– Эх… – Богатырь сорвал с головы кепку, смял ее в руках, потом водворил обратно, но отчего-то козырьком назад. – Ладно, будем делать, как положено.
Пока мы шли к корпусу, я вспоминал данные разнарядки.
Мария Хоботкова, репатриант первым воскрешением, художник-мнемонист, прошла курсы операторов полезной иллюзии. Работала в студии по производству обучающих мнемограмм для старших классов.
Ее уволили. Уволили за то, что создавала неформатные образы. Я видел их. На первый взгляд обычные развивающие иллюзии. В основном из жизни людей. Я и сам смотрел подобные, когда проходил курс реабилитации после воскрешения. Страх приходил не сразу. Можно было прокрутить несколько мнемограмм, прежде чем по-настоящему испугаться, но затем… Это было нутряное, противоестественное чувство, словно автор принес с собой из-за грани жизни ощущение безысходности и посмертного небытия. Ее отследили не сразу. У детей, посмотревших мнемограммы, случились истерики. Только после этого Хоботковой занялись всерьез.
Она не стала спорить, собрала вещи и ушла. Только потом оказалось, что Мария похитила из студии профессиональный модулятор мнемоматриц.
Мы вошли в здание пансионата. У стойки застыла перепуганная секретарша.
– Где она? – спросил Коромыслов.
– Т там, в парке, – девушка указала направление, – люди подходят к ней и падают, представляете? Только что мужчина пожилой. Он тут бегает по утрам… С пляжа шел, потом остановился, головой так, знаете, помотал, словно вода в ушах, и бах… как подкошенный.
– Без паники, гражданочка, – Сеня одарил девушку своим героическим оскалом. – Работают профессионалы!
Мы прошли холл насквозь и оказались на широком низком крыльце, выстланном разноцветной плиткой. По обе стороны в тени виноградных лоз размещались пустующие шезлонги. Впереди, за розовыми кустами, мраморный мальчик держал на плече большую бронзовую рыбу. Та недовольно надувала щеки, изрыгая струю искрящейся воды в невидимый бассейн. Над фонтаном простирали игольчатые зеленые щупальца раскидистые ливанские кедры. Между чешуйчатыми стволами угадывалась узкая смотровая площадка, отделенная от обрыва ажурным парапетом. Там кто-то стоял, опершись на перила, и, похоже, любовался видом.
Коромыслов кивнул мне, мол, действуем, как решили, сделал зверское лицо и, вытащив из кобуры игловик-парализатор, одним махом спрыгнул с крыльца. Я двинулся напрямик, медленно прошел по тропинке между кустами. Возле фонтана на земле лежали три человека. Девушка лет восемнадцати в цветастом сарафане, пышная дама в купальном костюме и пожилой господин в халате и шлепанцах. Все они были живы и, казалось, спали. Каждый миг ожидая нападения, я прошел между стволами кедров и оказался на смотровой площадке.
Женщина стояла ко мне спиной. Высокая, статная, слегка тяжеловатая в бедрах, она была одета в легчайшую, на грани фривольности, расписную ткань. Причудливый индийский орнамент плыл и плавился на морском ветру. Длинные черные волосы взлетали в воздух и опадали, вторя накату волн.
Морализатор должен уметь начать разговор. Может быть, это самое главное в нашей работе. Нужно понять, с кем ты имеешь дело. Что отвлечет замкнувшегося в себе репатрианта? Иногда нужно было обрушить на человека поток отвлекающих слов, а в другой раз выдержать паузу, создавая вакуум посреди диалога, чтобы собеседник мог выговориться.
– Вам нравится этот вид? – Она начала разговор сама. Что ж, я был готов к этому.
– Он хорош, но скала справа загораживает часть горизонта и от этого пейзаж сильно проигрывает.
– Да-да, вы правы. Скалы… они вечно мешают увидеть истину.
– Можно было бы представить, что скалы нет. Это не так уж сложно. Может быть, мы вместе попытаемся…
– Нет! Неверно! Вы всё испортили! – Она резко повернулась ко мне, и я увидел вместо человеческого лица длинный красный клюв и яркие разноцветные перья. «Зимородок» – вот как называлась эта птица. Черный круглый глаз внимательно и недобро уставился на меня. – У нас был отличный диалог, а вы взяли и начали тыкать в меня своими морализаторскими подначками!
В тот же миг ветви кедров устремились ко мне, спеленали по рукам и ногам, словно это и в самом деле были щупальца. Солидарность! Я точно помнил, что не подключался, и всё же оказался под воздействием иллюзии. Похоже, Мария использовала ближайший транслятор для формирования новых образов, иначе эффект не был бы столь глобальным.
– Вы слепы, – каркнула птица, – смотрите и не видите. Играете со смертью, но не знаете, что будет впереди. Жалкие умные дети. Вы живете на лопатках спящих чудовищ и не подозреваете об этом. Она подняла руки в театральном жесте, и я увидел, как безмятежная морская синь набухает недобрым темным горбом, выше деревьев и солнца, а затем с грозным рокотом устремляется на берег. Я шагнул вперед. Иллюзия не может никого удержать.
– Безвкусица, – я старался говорить спокойно и веско, как это делал граф Толстой, критикуя творения нерадивых учеников, – жалкое подобие конца света.
– Что? – Женщина, уже не птица, вновь повернулась ко мне. – Что вы сказали?
– Вы – никудышный мнемограф, Маша. Вас ведь поэтому уволили из студии?
– Я… – Она сгорбилась, теряя свою гордую осанку. Чудовищный катаклизм за спиной Хоботковой превратился в истлевающие бумажные обои. Мутная волна расслаивалась и таяла, открывая дорогу солнечному свету.
– Вы и в прошлой жизни не получили признания как художник. Может быть, хватит? Пора выбрать другой путь. Вам дали шанс. Не каждому выпадает такая возможность, а вы… Хоботкова! Как вам не стыдно?! – Я постарался, чтобы последние слова прозвучали по возможности буднично, словно я распекаю нерадивую продавщицу в магазине.
Женщина отшатнулась и, неловко перевалившись через парапет, рухнула вниз. В то же мгновение перед моими глазами возникла надпись «контакт прерван». Я рванулся вперед, перегнулся через ограждение, упираясь животом в перила, и… никого не увидел. Хоботковой не было на смотровой площадке с самого начала. Некоторое время я стоял в растерянности, озираясь по сторонам. А потом вспомнил лицо женщины, которое сменило птичью «маску», и всё сразу встало на свои места.
Когда я вошел в холл гостиницы, секретарша сидела за столом и тихонько всхлипывала. Она выглядела куда моложе, чем была в иллюзии. Все репатрианты проходят обязательную процедуру дегеронтизации. Таково требование общества к воскрешенным. Очевидно, когда моя критика достигла Хоботковой, она приняла свой прежний облик. Из прошлой жизни. Я обошел конторку, взял со стола черный цилиндр модулятора и со всей силы швырнул его об пол.
Я победил. Грубо, жестко и… легко. При помощи обычной пощечины. Мария Хоботкова была отправлена в клинику, где прошла курс реабилитации. Всё было бы хорошо… Вот только Сеня… Изломанное тело богатыря нашли внизу на скалах. Воскресить его не удалось.
Центральное помещение экспозиции тонуло во мраке. Одинокими светлячками перемигивались лампочки климатических датчиков. Тусклые отблески вяло дрейфовали по сегментам обширного купола. В центре зала темнела громада корабля. Точно лапы гигантского кузнечика, торчали разложенные стабилизаторы. Посадочная площадка располагалась ниже уровня земли. Все коридоры выходили в амфитеатр лектория. Между рядами были устроены лестничные сходы.
Я принялся медленно спускаться вниз.
– Стой! Убью! – Я замер. Медленно поднял руки. Рядом с изогнутой опорой «Перуна» обозначился силуэт человека. В свете звезд тускло блеснул металл – винтовка. Не выстрелил сразу, и на том спасибо. Не выстрелил – значит, будем говорить.
– Ты кто такой?
– Турист. В музей пришел, – нужно раскрыть его, понять, на что он способен.
– Ты из лагеря? Тебя Гумилев послал, да?
– Никто меня не посылал. Я же говорю – турист из Нижнего.
– Врешь!
– Да зачем мне врать?
– Выходит, земляки, – смягчился мой собеседник. Итак, догадка насчет волжской фамилии оказалась верна. Однако того, что мой визави окажется нижегородцем, я предположить не мог. Теперь и голос репатрианта казался мне знакомым.
– Выходит. Как зовут-то тебя, земляк?
– Меня?.. Казимиром, – пауза была красноречивее слов. Похоже было, что имя фальшивое, а может быть, он просто не помнил своего настоящего. Такое бывает с репатриантами.
– А меня Алексеем звать, – по проходу метнулась лохматая тень. Вахлак занял позицию. Всё, пора сходиться. – Слушай, у тебя огонька не найдется? Трубочку раскурить?
– Трубочку? Огонька? Ты что, репатриант?
– Ну да. А что тут такого? – Я постарался придать голосу искреннее недоумение.
– Да я… понимаешь… я тоже вроде как репатриант, – «вроде как» – ответ был очень странным.
– Вот так дела! Значит, вдвойне земляки. Ну что, огоньку дашь?
– Найдем. Спускайся ко мне.
Я принялся спускаться по ступеням. Чтобы не упасть, включился в солидарность. В то же мгновение зал преобразился – освещенный лучами солнца, блистающий, нарядный. Только Казимир остался темен, словно дверь в ночь, принявшая форму человеческой фигуры.
Я приблизился, извлек из кармана свою любимую смолокурку. Выточенная из корня вереска чаша привычно легла в руку. Я принялся не торопясь набивать трубку, одновременно поглядывая на своего собеседника. Тот совсем расслабился, опустил винтовку. Неужто легкая победа?
Наконец я закончил с табаком. Вот он – критический момент. Я приблизился. И лже-Казимир, действуя, словно по нотам, отложил винтовку, прислонив ее к стабилизатору. Шагнул ко мне, протягивая в ладонях веселый огонек вечной спички. Я поднял глаза и…
Как описать это ощущение? Когда внутри будто что-то разъединяется и одна часть уходит вниз, словно ступень ракеты, а другая устремляется в невообразимую головокружительную высь. И где-то в глубине твоего «я» возникает отстраненная мысль: всё верно. Так и должно быть.
В неровном свете живого огня мне явилось лицо моего сына.
– Максим… здравствуй… как же это… – Я не знал, какой будет реакция. Мне было всё равно. Однако такого я не ожидал. Макс рухнул на колени, сжал голову руками.
– Нет, нет, НЕТ! – взвизгнул темный силуэт голосом моего сына. – Это в моей голове, в моей чертовой голове!
– Сынок, погоди. Это я! На самом деле, – я совершенно растерялся. Не знал, что делать, и рефлекторно подался вперед, прикоснулся к плечу сына, пытаясь утешить.
Максим шарахнулся от меня, как от зачумленного. Вскочил на ноги и вдруг прыгнул, демонстрируя, на что способен человек в условиях низкой гравитации.
Он нетопырем взлетел на острое колено стабилизатора и застыл там, подобравшись и нахохлившись, точно огромный филин.
– Их нет. Их нет. Никого… И меня… Сны, сны. Чертовы сны! – продолжал твердить несчастный.
«Это может быть всего лишь двойник, – наконец пробился сквозь затмевающую разум пелену голос здравого смысла. – Такой же, как Гумилев. Возможно, он и вовсе тебя не знает».
Нужно было как-то выходить из ситуации. «А ведь Вахлак должен был перехватить его», – мелькнула запоздалая мысль.
Внезапно тишину лектория разорвал резкий неприятный звук, словно кто-то провел камнем по грифельной доске. Что-то врезалось в сидящего на стабилизаторе человека, и тот, потеряв равновесие, рухнул вниз. В то же мгновение я почувствовал резкий толчок в спину, затем еще один. Я бросился вперед, скрываясь за опорой корабля, схватил оставленную Максимом винтовку.
В лектории прибавилось темных силуэтов. Долговязые, худые, со странным оружием в руках – нас посетили аборигены. Один из них как раз вскидывал свой метатель к плечу. Снова послышался резкий звук, и в пол на том месте, где я только что стоял, врезался и расплескался водяной шарик. Там, где разорвался необычный снаряд, возникло странное существо. Больше всего оно напоминало крупного муравья. Насекомое по-собачьи стряхнуло с себя капли жидкости и резво засеменило в мою сторону. Не добежало. Рухнуло на бок и застыло, словно механическая игрушка, у которой кончился завод. Только дергались короткие суставчатые ножки. Марсианин снова поднял свое «ружье». Дипломатией здесь было ничего не добиться, и я не стал медлить, выстрелил на опережение. Эффект был чудовищный. Моего противника буквально разорвало пополам. Из страшной раны брызнула нутряная жидкость. Внезапно, я почувствовал, как что-то проскользнуло за ворот моего плаща и почти сразу же резкую боль. Шею словно охватил огненный шарф. За болью пришло онемение, которое, волной распространилось ниже. Я еще успел поднять руку и вытащить из ворота мертвого муравья. А затем паралич окончательно сковал меня. Словно в землю зарыли. Пальцы сжались в кулак, корежа плотный хитин, да так и застыли погруженные в естество марсианской твари.
Аппарат, на котором меня везли, шел удивительно ровно. Сотни упругих тонких жгутов с заунывным свистом выстреливали из двух цилиндрических кожухов справа и слева от места водителя. То, что я издали принял за коня, оказалось машиной. Примитивные туземцы, как же! Я подумал, что, если выберусь, непременно нужно будет послать весточку Гумилеву. Мое место располагалось впереди и представляло собой связанную из прочных нитей гондолу, очевидно, предназначенную для разнообразного груза. Над моей головой возвышался насест кочевника, так я прозвал аборигенов. В свете зарождающегося утра марсианский наездник казался статуей самому себе. Так он был неподвижен. Свое длинноствольное оружие он повесил за спину. Рядом с нами двигались другие аппараты. Десяток одноместных – таких же, как наш, и один большой, закрытый непрозрачным корпусом. Борта жгутоногих машин украшали символы, сходные с теми, что я видел на монолите. Я тщетно пытался разглядеть в одной из гондол Максима или Вахлака, и всё же надеялся на лучшее. Ведь меня не убили.
Последствия ночного сражения проявлялись в тупой головной боли и онемении, которое до сих пор сохранилось в области шеи и затылка. Очевидно, проклятая тварь впрыснула мне в кровь токсин, наподобие яда, каким парализуют свои жертвы южноамериканские муравьи Paraponera clavata.
Мы двигались строго на север к туманной громаде Олимпа. Бесплотная пустошь вокруг не нарушалась решительно ничем. Лишь однажды мне показалось, что я заметил какое-то движение. Не то представитель местной вымирающей фауны, не то еще один марсианский наездник.
Через пару часов непрерывной гонки характер местности начал меняться. Показались очаги кустарников, которых с каждой минутой становилось все больше. Впереди возник редкий лес приземистых деревьев, чем-то напоминающих африканские баобабы. Воздух наполнился влагой. Сомнений не было, мы приближались к каналу. Машины марсиан снизили скорость и медленно пробирались между бочкообразных стволов.
Через четверть часа лес закончился и перед нами открылся пологий склон, поросший темно-зеленой высокой травой. Железные бегуны устремились вниз, оставляя за собой борозды вывороченной земли. Раны в искалеченном дерне открывали плотно пригнанные друг другу красноватые плиты. Откос имел искусственное происхождение.
У подножия укрепленной насыпи располагалась широкая площадка, за краем которой простиралась гладь удивительно спокойной воды. Стеклистая масса жидкости была настолько неподвижна, что казалось, будто по ней можно дойти до отдаленного берега. Ширина канала, на первый взгляд, была не менее километра.
У ближнего берега возвышались башни причудливых водных растений. Их широкие мясистые листья наводили на мысли о дождевых лесах Амазонки и Камеруна. Верхние отростки имели округлую форму и не менее метра в диаметре. Нижние листья расширялись от черенка к краям и были столь огромны, что под ними мог бы разместиться грузовой турборатор. Часть из них была погружена в воду, другая лежала на берегу. Тут только я заметил, что некоторые из листьев подперты тонкими жердями. Вокруг наблюдались другие следы деятельности разумных существ: собранная в невысокие стожки трава, плетень из тонких веток, на котором были развешаны белесые, похожие на морковь корнеплоды.
Кочевники спешились, вооружились и, разбившись на пары, двинулись прямиком к лиственным хижинам. Они принялись крушить ветхие постройки прикладами своих ружей, издавая отрывистые неприятные звуки. Из разоренных домов появились местные жители. Они были одного корня с кочевниками, но ниже ростом. Кожа их казалась светлее, а конечности чуть короче. Селяне проявляли удивительное равнодушие к насилию и безропотно шли к центру деревни, куда их сгоняли интервенты. И тут я заметил одно существенное различие, на которое раньше не обращал внимания. Как я уже говорил, головы марсиан по форме напоминают головы африканских божков. Однако у кочевников в районе затылка имелся внушительный нарост, по цвету напоминающий свежую хурму. У жителей деревни ничего подобного не наблюдалось.
Кочевники построили обитателей хижин неровным строем и сами окружили их, держа ружья наизготовку.
В борту большого транспорта открылся вход, и оттуда появился еще один марсианин. Он выглядел старше своих собратьев, был очень высок ростом и явно облечен властью. За спиной у него вместо традиционного муравьиного ружья висела моя винтовка. На груди в причудливых ножнах располагался длинный, треугольный кинжал. Вслед за главарем из чрева большой машины показались двое кочевников. Они тащили большой металлический чан. Верховный жрец с подручными – вот кого напомнили мне эти трое.
Высокий медленно прошелся вдоль строя селян, внимательно изучая каждого. Наконец, как видно, удовлетворившись увиденным, он махнул рукой охранникам и указал, кого нужно взять. В тот же момент выбранные жертвы были схвачены и поставлены на колени. Кочевники наклонили им головы, обнажая шеи.
Главарь извлек из ножен кинжал и приблизился к одному из коленопреклоненных. Я подался вперед. Неужели сейчас свершится казнь? Однако всё оказалось сложнее. Жрец сделал селянину два надреза в основании шеи. Как видно, ожидавшие этого подручные тут же отворили принесенный чан и достали на свет нечто белое и осклизлое. Неприятная аморфная масса, напоминающая осьминога, лишенного щупалец, была приставлена к свежим ранам на шее жителя деревни. И тут волосы встали дыбом у меня на голове. Из дрожащего тела слизня появились длинные гибкие отростки, которые медленно погрузились в рану. Несчастный закричал и забился в руках мучителей. Но те держали крепко. Вскоре нарост на его голове принялся наливаться красным. А главарь тем временем шагнул к другому пленнику. Ритуал повторился, затем еще и еще раз.
На меня никто не обращал внимания. Я мог попытаться бежать, но когда выбрался из гондолы, почувствовал, насколько ослаб. Кроме того, мне была неизвестна судьба Вахлака и Максима. Я не желал вторично потерять сына. Пускай он и не узнаёт меня. А потому вместо того, чтобы ретироваться, подошел ближе.
Меня тотчас заметили. Главарь оторвался от очередной жертвы и, указав на меня, сказал что-то охранникам. Двое марсиан заступили мне дорогу и знаками велели следовать за собой. Они подвели меня к самому краю канала. Там обнаружились высеченные в камне ступени, ведущие к воде. Внизу оказалась древняя пристань. Марсиане заставили меня спуститься по ступеням. В толще берегового камня был вырезан проход. Мне указали идти внутрь. Я двинулся в темноту. Контур портала имел форму вытянутой по вертикали трапеции. То же самое касалось стен в проходе. Задевая плечами эти наклонные плоскости, я невольно представлял себе, что стены начинают смыкаться. Я рефлекторно обратился к солидарности и, конечно, ничего не увидел. Только перечеркнутое рукопожатие – знак отсутствия внешних контактов, да еще символ взаимосвязи с матрицей Бебиджа.
Я вызвал Карину. Сияющий призрак немедленно возник передо мной.
– Ой! Где это мы? – Девушка округлила глаза.
Я вкратце рассказал химере о последних событиях.
– Столько информации! Профессор будет доволен, – Карина захлопала в ладоши.
– Ага. Если выберемся отсюда. Ты, кстати, ничего не знаешь об этих коридорах?
– Конечно, знаю! Это нечто вроде служебного прохода, дальше находится помещение. Мы предполагаем, что оно предназначалось для управления ирригационной системой. Там множество разнообразных машин, но они все давно сломаны, а то и вовсе рассыпались в прах. Такие тоннели расположены каждые полкилометра по обе стороны канала.
– Можешь дать геометрию?
– Запросто! – Моя златовласая Ариадна повела рукой, и коридор впереди прочертили неоновые линии.
Вскоре узкий проход закончился, и нам открылось помещение, в основании имеющее шестигранник. Мои ноги коснулись чего-то шуршащего и мягкого. Я наклонился, протянул руку. Пол оказался устлан толстым слоем сухой травы. Здесь было тепло и влажно, пахло овином. К запаху медленно преющей травяной массы примешивался резковатый, не слишком приятный аромат. Нечистоты?
И тут кто-то обратился ко мне на прерывистом языке аборигенов. Сначала я подумал, что тюремщики последовали за мной, но в коридоре не было слышно ни звука.
– Карина? Ты можешь перевести?
– Вас спросили «кто вы?». Однако мне было бы проще переводить, если бы вы достали меня из кармана.
Я немедленно достал из кармана теплый шарик, положил его на ладонь.
– Сейчас я постараюсь сделать так, чтобы вы смогли увидеть, с кем говорите. Мой ультразвуковой сканер несовершенен, поэтому изображение будет нечетким, но это лучше, чем ничего.
Образ Карины внезапно размазался и превратился в сияющую пыльцу, которая устремилась вперед и вдруг осела, растеклась молочными блюдцами ультразвуковых откликов, формируя образ моего собеседника. В метре передо мной стояла высокая марсианка.
– Я буду передавать вам ее слова через солидарность, – послышался нежный голосок Карины, – а ваш голос модулирую при помощи встроенного динамика. Постарайтесь не смещать матрицу.
– Кто пришел? – снова повторила марсианка.
– Я путешественник… странник из далеких мест.
– Ты принес еду и питье? Будешь меня кормить?
– Нет.
– Ты хотел обратиться к памяти?
– К памяти? О чем ты? Что ты здесь делаешь?
– Я память общины. Знаю про охоту, плоды ядовитые и съедобные. Знаю счет и старые буквы. Знаю…
– Постой, – прервал я речитатив затворницы. – Расскажи про общину. Отчего они наверху, а ты – внизу?
– Я память, – повторила она. – Когда охотник забывает, где искать зверя, – он приходит ко мне, когда мать забывает имена своих детей – она приходит ко мне. Когда старейшины забывают, где хоронить мертвых, – идут ко мне. Если я буду жить наверху – стану, как все, начну забывать.
– Куда же пропала их собственная память?
– Она не пропадала. Она осквернена.
Постепенно, задавая короткие вопросы, я начал проникать в суть трагедии, постигшей марсианский народ. С незапамятных лет аборигены Красной планеты жили в симбиозе с неповоротливыми странными созданиями. Обитатели болот и лиманов, слизни обладали очень полезным свойством – накапливать информацию. Присоединенный к нервной системе гуманоида, слизень начинал работать как внешняя память, за небольшую помощь в виде минеральных веществ, содержащихся в крови носителя. Цивилизация Марса развивалась и прирастала новыми знаниями. Но однажды с симбионтами что-то случилось. Я пытался выяснить, что. Подходил так и эдак. Но марсианка твердила одно и то же: «великое осквернение». Может быть, она больше ничего не знала, а может, Карина не смогла перевести все слова. Было ясно одно – в результате давней катастрофы симбионты изменились настолько, что носить их стало небезопасно. Цивилизация, лишенная способности помнить, была обречена. Всё, что им осталось, это селиться вдоль каналов небольшими общинами. Каждое поколение выделяло из своей среды нескольких марсиан, с рождения обреченных на жизнь в темноте. Лишенные ежедневной зрительной информации, отверженные держали свой мозг свободным для полезных сведений о мире, которые приносили жители поверхности. Во тьме подземелий дряхлые хранители вверяли молодым знания народа, а затем умирали, до конца выполнив свое предназначение.
– Раньше хранителей ослепляли, – марсианка осторожно коснулась своего лица, – теперь нет.
– Твои соплеменники стали милосерднее?
– Народ забыл об этом, а мы не говорим.
Снаружи что-то залязгало, заскреблось. Мне показалось, что я различил голоса кочевников. В коридоре послышались шаги. По стенам тоннеля заметались желтоватые отсветы.
– Спрячься! – велел я хранительнице памяти. – Закрой покрепче глаза. Сейчас здесь будет светло.
Как только марсианка последовала моему совету, рядом снова появилась Карина.
– Я всё записала, – доложила она. – Это потрясающе!
Я поблагодарил химеру, затем выключил матрицу и спрятал ее в карман. Вовремя. В подземную ротонду пожаловали гости.
Вошли трое. Один из них – я узнал в нем обращенного жителя деревни – нес причудливый фонарь на длинной палке. Мягкий свет, исходящий от фонаря, наполнил помещение скользящими тенями. Стражники подняли свои ружья и направили на меня. Только тогда из узкого прохода на свет шагнул главарь. Долговязый, худой, невозмутимый. Он был на голову выше своих соплеменников. Треугольный кинжал всё так же висел на груди жреца. Большой симбионт, присосавшийся к затылку кочевника, раздувался и опадал в такт с дыханием хозяина.
Долговязый принялся внимательно меня разглядывать.
«Что ж ты пялишься, морда?» – Мне захотелось разбить это неприятное плоское лицо. И тут я вдруг увидел себя со стороны. Высокий человек в грязном плаще. Шляпы нет, волосы растрепаны, а в глазах – угрюмая решимость. Вызов.
Я моргнул и в тот же миг вновь оказался в собственном теле. Однако в голове поселился кто-то еще. Он побуждал меня сделать шаг вперед. Всё вокруг выглядело туманным, размытым. Только высокий марсианин был четко виден. Одной рукой он манил меня к себе, а другой – сжимал рукоять кинжала. Я готов был подчиниться, выполнить приказ. Но что-то держало меня, не пускало под нож. Это ложная память, кладезь страшных воспоминаний, вспухла грозовой тучей, взгромоздилась на пути прекраснодушного капитана Пешкова. Подумаешь, какой-то плосколицый черт! Видали мы и пострашнее. Марсианин тоже был здесь, в странной солидарности, порожденной моим расщепленным сознанием. Черный африканский бог, великан, застывший посреди каменистой равнины. Он грозил тучам своим треугольным кинжалом. Вдруг из клубящегося хаоса, из сизой плоти грозы явился темный силуэт. Буревестник. Птица была огромна. Тень от ее крыльев приносила равнине внезапную ночь. Это была тень Ларре. Мрак страстей, иссушающих человечество. Когда тень птицы достигла жреца, он закричал, беззвучно открывая тонкогубый рот. В тот же миг я освободился от наваждения, а высокий марсианин продолжал всё так же буравить меня взглядом. Он застрял на равнине.
[Будь готов] – Вахлак! Вот так сюрприз! Я не дал радости затопить сознание. Успеется.
Пес возник за спинами охранников, ударил одного плечом под колено, другого тут же цапнул за лодыжку.
Я рванулся вперед. Сильно оттолкнулся ногами. Моим первоначальным желанием было перепрыгнуть марсиан, однако я еще не успел приспособиться к местной гравитации. Вместо того чтобы перелететь охранников – я врезался в них, точно городошная бита. Кочевники упали, выронив свое оружие. Уроженец деревни, несущий светоч, так и остался стоять, безучастный ко всему. Мой экспромт оказался неожиданно действенным. Один из упавших марсиан лежал без движения. Бесформенный паразит на его затылке стремительно бледнел, теряя оранжевый пигмент. Второй кочевник с трудом поднимался. Я схватил муравьиное ружье, точно дубину, и обрушил ее на голову противника.
[Берегись!] – я обернулся. Слишком поздно. Жрец освободился от оков собственного кошмара. Мелькнула рука с кинжалом. Толчок! Я пошатнулся, шагнул назад и увидел, как черная торпеда ударила жреца в грудь, опрокидывая его на землю. Челюсти пса сомкнулись на горле поверженного врага. Мгновение, и всё было кончено. Вахлак поднялся на ноги, сделал несколько шагов, оступился. Упал на бок. Я рванулся к нему, принялся ощупывать. Кровь на черной шерсти была совсем не видна.
[Город… отнеси меня в город] – это были последние слова моего друга и напарника. Он, конечно, имел в виду обитель космопсов. Там, на внешней стороне атмосферного купола, овеянное звездным ветром, расположено кладбище лучших собак Земли.
Соленые капли падали в свалявшуюся собачью шерсть. Я вдруг осознал, что плачу впервые с момента воскрешения. Я поднял тяжелое тело Вахлака и медленно двинулся к выходу. Я плохо понимал, что делаю сейчас и что делать дальше. Мне просто хотелось выйти на воздух.
Оказалось, мы провели в ротонде больше времени, чем я думал. Над каналом и громадой Олимпа безраздельно правили сумерки. Среди проступающих в небе звезд две особенно яркие висели у самого горизонта. Я засмотрелся на них и вдруг понял, что светочи приближаются. Вскоре я увидел высокую фигуру, идущую ко мне по воде. Через мгновение чудо нашло объяснение. Марсианин стоял в широкой ладье с низкими бортами, скорее напоминающей плот или паром. На носу ладьи крепились два светоча наподобие того, каким пользовались кочевники. За спиной «паромщика» синеватыми силуэтами маячили еще двое. Лодка достигла каменной пристани. Марсианин одним протяжным плавным движением сошел на берег. Ростом он не уступал покойному жрецу кочевников. В отличие от встреченных мной ранее жителей планеты, этот был одет в подобие длиннополой сорочки или платья, перехваченного на поясе и на предплечьях широкими тесьмами. Симбионт на шее «паромщика» был значительно крупнее, чем те, что носили кочевники. Он помещался в специальном воротнике и отличался мраморной белизной.
Пришелец протянул руки открытыми ладонями вперед, а затем приложил их к груди. В то же мгновение я почувствовал волну теплого покоя, исходящую от высокой фигуры. За спиной кто-то тихо охнул. Я повернул голову. Оказывается, житель деревни последовал за мной. Он положил на землю фонарь и распростерся на коленях. Похоже, абориген из лодки имел для селянина статус божества или святого. Паромщик шагнул к коленопреклоненному и вдруг легко огладил вспухающий горб симбионта на его шее. В то же мгновение слизень покинул своего носителя. Выпростал покрытые сукровицей «постромки» и медленно сполз на землю. Пришелец легко наклонился, поднял содрогающееся скользкое создание и аккуратно опустил его в воду канала. После чего повернулся ко мне и сделал приглашающий жест. Он хотел, чтобы я поднялся на борт.
– Я не могу. Мой сын здесь. Я должен выручить его, – вместо ответа высокий марсианин поднял руку, и я вдруг почувствовал, как мягкая сонная пелена обволакивает мой разум.
Мне снилось, что я лежу на чудной плоской ладье, а надо мной плывут дирижабли. Огромные, вполнеба, покрытые черной органзой. Сквозь ткань проступал рисунок созвездий. Или это светился газ, наполняющий полости баллонов? Вдруг что-то случилось. Дирижабли прянули в стороны, точно стайка рыб, и на площадь звездного неба шагнул Фобос. Его неровный овал напоминал морду мертвой лошади. Из ноздрей-кратеров выползали марсианские муравьи. Они жалили серую плоть сателлита, но больно отчего-то было мне. Тут появился Вахлак и стал вылизывать меня. Сразу стало хорошо и прохладно. Ладья вдруг начала подниматься всё выше и выше, покуда звезды не заслонила огромная черная туша Олимпа. Ударил колокол.
Я очнулся и понял, что не всё в моем сне было ложью. Мы медленно пересекали канал. Движение было плавным и почти незаметным. Я сел посреди лодки и оглянулся, пытаясь разглядеть в сумерках деревню. В воде и в небе сверкал застывший фейерверк созвездий. Мне показалось, что я сумел различить отсветы фонарей и тени жгутоногих машин на дальнем теперь берегу. Я подумал, что если спрыгнуть сейчас с ладьи, то можно добраться до деревни вплавь, прежде чем кочевники снимутся с места. Однако – не сделал ни движения. Приятная слабость и уютное безразличие поселились в моей голове. Я понимал, что это работа высокого паромщика, но ничего не мог с этим поделать. Меня увозили всё дальше от сына.
Между тем ладья пересекла канал и двигалась вдоль берега, покуда в каменной стенке рукотворного откоса не обозначился узкий «отнорок». Мы свернули в него и вскоре уже плыли по тоннелю. Широкие светящиеся полосы на стенах и потолке вели нас вперед. Иногда равномерность путевых линий нарушалась боковыми ответвлениями. Прошло около получаса нашего движения под землей, когда паромщик отдал своим матросам короткую команду. В то же мгновение послышался гул скрытых механизмов, нам в спины ткнулась мягкая волна воздуха, мне почудился приглушенный звук удара. Очевидно, это опустилась скрытая в потолке заслонка, блокируя выход из тоннеля. Вода начала убывать. Я пережил знакомое ощущение медленного падения, какое испытывал, когда преодолевал волжские шлюзы.
Когда плоское днище нашего транспорта коснулось пола, марсиане зажгли свои светочи. Я попытался обратиться к солидарности и увидел надпись «помехи». Что-то в туннеле блокировало или нарушало тонкие волновые потоки эмиттеров полезной иллюзии. Между тем экипаж извлек из скрытых ранее рундуков два высоких металлических стержня и быстро установил их на носу и на корме нашего судна.
Из верхушек стержней выстрелили тонкие упругие тросы, которые тут же совместились с бортами лодки, превращая плоскодонку в подобие клетки. Я почувствовал себя шимпанзе в вольере зоосада. Послышался резкий скребущий звук, от которого у меня заломило зубы. Воздух между прутьями «клетки» загустел и утратил прозрачность. Теперь я видел стены тоннеля, словно смотрел через мутное стекло. Снова заворчали невидимые механизмы и в подземный шлюз начала поступать жидкость. Это была вовсе не вода. Вещество испускало интенсивное белое сияние. Вскоре наше судно продолжило свое движение. Перед нами поднялась внутренняя заслонка, открывая проход в тоннель за шлюзом. Как только дверь вновь встала на место – лодка устремилась вперед. Скорость нарастала. Я попытался прикинуть, сколько мы делаем узлов, и не смог. Оставалось только предполагать, какой двигатель способен на подобные чудеса. Самое странное заключалось в том, что никакой тряски или чрезмерных перегрузок я не ощущал. Можно было подумать, что судно неподвижно, а вместо этого смещается сам тоннель. За мутной пеленой воздушной мембраны рельефные плиты облицовки тоннеля размазались и пропали, превратившись в однородную темную массу, и мне показалось, что стены исчезли. Осталась только чудная молочная река, текущая в бесконечности.
Мы достигли цели внезапно. Еще секунду назад вокруг была толща земли. И вдруг стены раздвинулись. Лодка медленно двигалась по водам большого молочного озера. Из воды тут и там поднимались блестящие спины симбионтов. Они были такого же мраморно-белого цвета, как и тот, что обнимал шею паромщика. Высоко над нами сияли и переливались белесые огоньки. Я подумал было, что мы выбрались на поверхность, но тут свечение усилилось, и я увидел массу отвесных стен, вертикально уходящих вверх. Каверна? Я бывал в пещерах Крыма. Там тоже ощущалась первобытная мощь гор. Но здесь чувство было иным. Каким-то безмерным, всеобъемлющим. Разум с трудом воспринимал окружающее.
– Добро пожаловать!
Я удивленно повернулся. Со мной говорил паромщик.
– Добро пожаловать в дом Ничтожных [9].
Я открыл рот, желая спрашивать и получать ответы, но что-то мешало лавине слов обрушиться на невозмутимого паромщика. «Время разговоров еще не пришло», – я не знал, сказал ли он эту фразу или просто заставил ее появиться в моей голове.
Мы достигли берега, и я вновь увидел знакомые барельефы. Марсианский народ восходил к небу. Руки протянуты вверх, головы, отягощенные мешками симбионтов, запрокинуты назад. Мне помогли выбраться на пристань, освещенную янтарным шаром большого фонаря, который, точно почтительный метрдотель, застыл в деликатном полупоклоне. В трех шагах от нас молочные воды входили в широкий канал и удивительным образом взбирались на стену, продолжая течь уже не по горизонтали, а по вертикали. Я тут же вспомнил московские парковые кубы. Из своего плоскодонного судна мы пересели в изящную гондолу. Доверенная молочной реке скорлупка необычного лифта уверенно последовала вверх. По мере того как мы поднимались, я понял, какой грандиозный труд проделали обитатели пещеры.
Между далекими стенами изогнулись арки тончайших мостов, совмещенные друг с другом серебряными нитями тросов, – фантастические галереи расширялись, образуя то широкую площадку, то закрытую хрустальным колпаком беседку. Кое-где на зависших в пустоте платформах росли самые настоящие рощи. Стройные деревья были подсвечены снизу и отлично смотрелись на фоне темных стен. Несмотря на большое количество соединенных между собой конструкций, их расположение казалось мне вполне соразмерным. Каждый переход, каждая лестница и фонарь в этом удивительном вертикальном городе находились на своем месте. Наконец наше движение прекратилось. Мы ступили на один из мостов, который переходил в радиальную галерею, пожалуй, самую широкую и просторную из тех, что я видел в Пещере. Я проследовал за паромщиком на одну из площадок. Мне было предложено низкое кресло-ложе, выглядевшее несколько необычно, но на поверку оказавшееся весьма удобным. По периметру площадки росли ломкие тонкоствольные растения. Над ними медленно барражировали странные невесомые создания, походящие на смесь бабочки и медузы. Время от времени они вспыхивали синеватым огнем, и от этого казалось, что над кустами собирается гроза.
– Интересные создания. Не правда ли? – Мой собеседник опустился на ложе напротив меня. – Они – осколки прежнего мира. Впрочем, как и всё, что вы тут видите. Эта площадка предназначена для бесед. Вы можете задавать вопросы.
– Откуда вы знаете русский?
– Это особое место. Единственное в своем роде. Такие мелочи, как языковой барьер, здесь несущественны.
– Вот как. А я думал – это телепатия.
– Нет-нет. Хотя способность проникать в чужое сознание также доступна нам.
– Вы загипнотизировали меня? Тогда на берегу.
– Я всего лишь успокоил ваши чувства. Сильные эмоции переполняли вас, порождая противоречивые желания. Вы собирались в одиночку напасть на хорошо вооруженный отряд и в то же время не хотели никого убивать – это было глупо.
– Со мной был человек. Еще один землянин.
– Он тоже здесь. Однако об этом мы сейчас говорить не будем, – теплая волна благодарности к этим странным долговязым существам затопила мой разум. Значит, Максим жив! Его доставили сюда. Если бы не странная умиротворяющая магия места, в которое меня привели, я бы вскочил и пустился в пляс.
– Отчего вы называете себя ничтожными?
– В давние годы мир был другим. Мы строили города, покоряли пространство. Уверенные в своем превосходстве над бездушной материей, мы смело внедрялись в саму суть бытия. Потом случилась беда, которую мы не смогли предотвратить. Часть нашего мира, которую мы считали данностью, необратимо изменилась.
– Вы говорите о слизнях?
– Да. Небольшая инфекция, едва заметная перестройка в организмах, и наша память стала источником вещества, вызывающего агрессию и помешательство. Мнящие себя властителями мира, мы не смогли предотвратить беду в собственном доме. Это ли не признак ничтожности? Часть из нас избавилась от симбионтов, вернувшись к первобытному существованию. Другие остались в контакте со слизнями и медленно сходили с ума. Их агрессия росла. Война захлестнула планету.
Мы, носители знания, сохранили то немногое, что осталось от прежнего мира. Здесь, за стенами Олимпа, изолированные от внешних воздействий, ученые продолжали искать возможности спасения народа. Это, – тут марсианин сделал обнимающий жест руками, – устройство, созданное древними жителями платформ. Мы называем его Колокол Миров. Если говорить грубо – огромный резонатор, труба, в которой звучат частицы бытия. Весь космос пронизан ими, мельчайшими из мельчайших. Они – строительный материал вселенной. Обычно вихри частиц разрознены. Но есть возможность собрать их в устойчивый мощный поток. Калека, наш неказистый спутник, который вы называете Фобосом, являет собой идеальную фокусирующую линзу. Древние в невыразимой мощи своей исторгли этот огромный камень из сердца нашего мира. Ценой огромных жертв они создали машину, подобной которой нет и не будет.
Когда Фобос восходит над кратером Горы, мощный поток частиц устремляется сюда. Мы принимаем его, заставляем гулять в стенах пещеры. Собирая и приумножая энергию вселенной. Экспериментируя с первоосновой, мы нашли ключ к спасению народа и, окрыленные знанием, обратились вовне, но было поздно. Если вы включите свое оборудование на прием – я покажу вам.
Я активировал солидарность и увидел, как прямо передо мной открывается окно динамической мнемограммы. Мы с паромщиком стояли на узкой смотровой площадке, вознесенной над марсианской пустошью. Меня поразил цвет небес. Красно-бурый, болезненный, подсвеченный многочисленными вспышками. Внизу на равнине кипела битва. В тени циклопических развалин древних платформ тысячи жгутоногих машин рвались в бой. Чадящие снаряды падали на броню, раскалывались, выплескивая сгустки едкой зеленоватой слизи. Машины стремились к большому укрепленному городу. Отлично спланированный, охваченный концентрическими кругами окружных дорог, разделенный лучами радиальных проспектов – этот плод марсианской архитектурной мысли, точно сургучная печать на конверте, лежал на равнине, являясь центром соединения сразу пяти каналов. У меня в голове возникло слово «столица». Устроенные вокруг города укрепления принимали на себя удары боевой техники. Тщетно. Врагов было слишком много. К жгутоногим машинам присоединились огромные бронированные тараны. Эти сухопутные крепости вонзались в стены укреплений, разрушая всё на своем пути. По каналам к городу двигались корабли, выпускающие в защитников струи раскаленного газа.
Внезапно земля содрогнулась, и над городом стала подниматься причудливо изогнутая черная мачта. Словно нога колоссального жука, она вознеслась на огромную высоту. На вершине мачты суетились долговязые фигуры марсиан. Минуту ничего не происходило. Всё замерло на равнине, а затем обстрел возобновился с еще большим ожесточением. Но зловещий обелиск уже оделся парусами лилового сияния. Нестерпимая вспышка озарила равнину. Ударная волна раскрошила фортификации, смешала в единый бесформенный ком защитников и нападавших. Спаяла вместе их боевые машины, ружья и стяги. А затем я увидел, как вздыбилась земля, приняв подобие океанской волны, и двинулась прочь от города, набирая скорость, уничтожая на своем пути всё живое. Вот взбунтовавшаяся твердь достигла опоры города древних, пошатнула ее, подхватила и понесла, словно могучий древесный ствол, увлеченный бурным потоком.
Трансляция прервалась.
– Они все погибли, – марсианин повел рукой, нарушив кружение прозрачных медуз, и те, ускользая от опасности, вспыхнули ярче. – Оружие, которое поклялись не использовать, было пущено в ход. Рукотворный катаклизм вызвал эффект цепной реакции. Волна страшных землетрясений пронеслась по планете. Нам оставалось лишь беспомощно взирать на то, как умирает мир.
– Но позвольте. Там же есть жизнь, – я недоуменно посмотрел на своего собеседника. – Вы же сами видели. Деревня у канала и эти… кочевники.
– Когда Фобос достигает наивысшей активности, мощность потока частиц усиливается многократно, – марсианин легко поднялся и указал в центр кольцевой галереи. Там было устроено нечто вроде неглубокого бассейна. – Луч проходит здесь и, отразившись от вод внизу, приобретает небывалую силу. Используя ее, мы способны листать страницы бытия, странствуя между мирами. Осознав, что наш народ уничтожен, мы привели машину в действие и оказались здесь. Мы стали исследовать местность вокруг и выяснили, что в этой вселенной оружие так и не было пущено в ход. И болезнь симбионтов не дает такого страшного эффекта, как в покинутом нами мире. Те, кого вы называете кочевниками, – остатки городского населения. Они жестоки и несговорчивы, и всё же надежда есть. Мы пока не можем излечить весь свой народ, но вам мы поможем.
– О какой помощи вы говорите? Человеческая цивилизация переживает пору расцвета. В нашем мире нет войн и…
– Я говорю не о вашей расе, – мягко прервал меня марсианин, – я говорю о вас, – он подошел к краю площадки и долго смотрел на игру света, отражающегося от тонких конструкций подвесных галерей вертикального города. – Наши миры связаны между собой: древний дом моего народа, планета туманных лесов, из трех она ближе всего к солнцу, и, наконец, ваш родной мир – обитель юных, стремящихся покорять космос. Изменения в одном из домов влекут перемены в двух других. Так было всегда. Когда Колокол открыл дорогу между мирами, вместе с городом Ничтожных в новую вселенную перешло еще кое-что.
– Моя память?
– Верно. Когда ваш жизненный цикл был запущен вновь, две личности сплавились в одну. Думаю, есть и другие, кого постигла схожая судьба.
– Откуда вам знать, что это не форма психоза? – Я вскочил. Меня вдруг начал раздражать этот доброжелательный всезнающий туземец. – Думаете, это легко, каждый день отгораживаться от чужих воспоминаний, переживать чужую боль? Тосковать по местам, где никогда не был? А теперь вы приходите и говорите, что всё это нормально! Что если вы ошибаетесь? Что тогда?!
Марсианин шагнул вперед и положил свои тонкие руки мне на плечи. Его лицо было безмятежно, черные глаза смотрели на меня не отстраняясь. Огромные зрачки без белка, лишь по краям едва заметная серебристая окружность, точно два солнечных затмения.
– Я не ошибаюсь, – мягко сказал паромщик, – увидеть кого-то из родной вселенной – это как встретить земляка, странствуя в чужом краю.
– И как же вы хотите помочь мне?
– В миг, когда Колокол ударит вновь, вы должны занять место там, – марсианин указал на чашу бассейна.
– И что тогда?
– Возможно, вы отыщете гармонию.
– Звучит не слишком обнадеживающе.
– Верно, но это единственный шанс.
Лучины марсианских фонарей умирали постепенно, от верхних уровней к нижним. И оттого казалось, что в жерло пещеры устремляется поток дегтярного мрака. Затемнение достигло берегов подземного озера. Тогда молочные реки вспыхнули бледным холодным опалесцентом и неожиданно принялись разливаться в стороны. По отвесным поверхностям стен зазмеились ажурные меандры малых проток. Я почувствовал себя внутри огромной кровеносной системы.
По проложенным в галереях желобам молочные ручьи устремились к неглубокому округлому бассейну, на краю которого я стоял. Вскоре чаша заполнилась до краев, и тогда я увидел, что напротив меня тоже стоит некто. Света было недостаточно, чтобы разглядеть детали, однако мне это было не нужно.
– Спускайтесь в бассейн, – послышался за моей спиной голос паромщика, – не бойтесь замочить одежду.
Я нащупал ногой первую ступень и стал медленно сходить вниз. Человек напротив меня сделал то же самое.
Жидкость, если это была жидкость, не оказывала решительно никакого сопротивления, и вообще никак себя не проявляла. Моя одежда по-прежнему была сухой.
Я ступил на дно бассейна и медленно двинулся вперед. Вскоре я смог различить лицо человека. Конечно, это был Максим. Он казался спокойным и отрешенным. Смотрел сквозь меня. Не узнавал. Белесая завеса холодного огня отгораживала нас от окружающего мира, но я всё же различил за спиной сына долговязую фигуру поводыря. Сердце охватил внезапный страх. А вдруг это всё ложь, и коварные марсиане используют нас для какого-то древнего жуткого обряда. Что, если мы для них всего лишь жертвы? Убоина. Расходный материал. Если они называют себя ничтожными, то кем считают нас? Усилием воли я отбросил сомнения, как делал это множество раз, шагнул вперед, поднял голову.
Мне явились округлые края каверны, темно-синий, почти черный глаз неба в серебряных искорках безразличных звезд. Вот что-то изменилось. Бархатистую пустоту вселенной теснил серый зрачок Фобоса. Я ощутил странную вибрацию. Мелкая, едва ощутимая дрожь. По мере того как Калека занимал позицию над пещерой, ощущение усиливалось. Наконец я понял – вибрировала молочная жидкость. Белесые щупальца принялись охватывать мои руки, туловище. Дробясь, извиваясь, отыскивая кратчайший путь к своему уродливому богу, молочные ручьи поглощали меня. Свечение стало ярче, интенсивнее. Мой сын исчез. Передо мной стоял высокий лысый старик. Кожа туго обтягивала огромный покатый череп, лишь у бровей громоздились горизонтальные складки глубоких скорбных морщин, кустистые брови сошлись на переносице. Глаза запали, скулы заострились. Уголки губ были опущены. Над ними щетка седых усов, точно подернутый инеем сухой ковыль. Я знал его. Я был им. И странное дело. Эта чуждая двойственность впервые не тяготила меня. Пропасть в моем сознании не исчезла, но вдруг утратила свою значимость. Оставалось сделать последний шаг.
– Прости меня, – бог знает, за что я просил прощения. За то ли, что знал любовь родителей и счастье мирной жизни, не ведал лишений и разочарований? Или, может быть, за то, что воскрес здесь, а не в той суровой сотрясаемой страстями реальности?
– И ты прости… – сухие старческие губы задвигались, словно что-то пережевывали, пробовали на вкус слова, – прости меня за всё.
Лицо старика принялось истаивать, осыпаться. Чешуйки кожи стремительно отслаивались и, кружась, уносились в темноту. Вскоре он исчез совсем. И тогда реальность разверзлась, распадаясь на звуки и образы.
Я иду сквозь пустыню. По обе стороны от меня серая равнина постепенно темнеет, совмещаясь с черным небом. Он впереди. Тот, кого нужно догнать. Я прибавляю шагу, и наши тени совмещаются. Вот-вот я настигну его…
Ночь. Темная комната. Крупный бородатый мужчина склонился над странным светящимся экраном. На экране, словно на листе бумаги, проступает текст «… Максим Горький, русский писатель, прозаик, драматург. Один из самых популярных авторов рубежа XIX и XX веков…»
Слияние двух рек. Лоб высокого холма. Крепость. В небе над башнями облака. Невозможно прекрасные, белые и сдобные, точно калачи. Я бегу вниз, к реке. Мимо палисадов, мимо псов и кур, кустов сирени и будки городового. Вихрем ссыпаюсь с холма, слегка задерживаюсь на полпути у дома купца, но путь свободен, и я прибавляю шагу. Вот и Волга, широкая, привольная, едва виден отдаленный берег. По спокойной глади большой воды степенно движется белый пароход…
Бьет колокол.
Я очнулся. Молочная жидкость убывала. Ее свечение меркло, и, словно в ответ, по краям площадки затеплились огоньки фонарей. В этом мягком, слабо пульсирующем свете передо мной стоял мой сын. Его взгляд прояснился. Ни холодной отстраненности, ни безумного блеска. Максим, наконец, смотрел прямо на меня. Сердце больно заворочалось, забилось в груди и вдруг пропустило удар. В глазах сына я читал узнавание.
А. М. Пешков
Москва – Марс, 1967 г.
Сергей Довлатов родился 3 сентября 1941 года в Уфе, в семье театрального режиссера Доната Исааковича Мечика и литературного корректора Норы Сергеевны Довлатовой.
С 1944 года жил в Ленинграде. В 1959 году поступил на отделение марсианских диалектов филологического факультета Ленинградского государственного университета и учился там два с половиной года, затем был исключен за неуспеваемость и призван в армию.
Службу отбывал в войсках охраны исправительных колоний на спутнике Ганимед (рудники тяжелых металлов), где написал первые рассказы, составившие потом сборник «Космозона».
Вернувшись на Землю, Довлатов поступил на факультет журналистики ЛГУ, сотрудничал в студенческой многотиражке Ленинградского планетолетостроительного института, писал рассказы. Входил в литературную группу «Земляне». Работал литературным секретарем Веры Пановой.
В результате конфликтов с литературной средой оказался на Внешнем мире Япет, где жил с сентября 1972 до марта 1975. Работал на пресс-портале «Цветущий Япет» (отдел журналистских расследований), являлся внештатным сотрудником журналов «Юность Япета», «Дружба миров» и «Ку!». Этот период жизни писателя нашел отражение в рассказах, объединенных позже в книгу «Межпланетный компромисс». Первая книга Довлатова, готовившаяся к выходу в издательстве «Япетский прозаик», была спущена на тормозах негласным распоряжением Япетского отделения КГБ.
В течение двух месяцев работал экскурсоводом и погонщиком динозавров в заповеднике «Парк юрского периода» (Венера).
В 1975 году вернулся в Ленинград. Работал в детском журнале «Плазма». Писал прозу. Журналы и издательства отвергали его произведения. Довлатов публиковался в самиздате, а также в контркультурных эмигрантских журналах «Красная планета», «Космос и мы» (Марс).
В 1978 году из-за преследования властей Довлатов эмигрировал с Земли на Марс, где вскоре стал главным редактором еженедельной газеты «Новый марсианин». Газета быстро завоевала популярность в эмигрантской среде. Одна за другой выходили книги прозы Довлатова. К середине 1980 х годов добился большого читательского успеха не только в среде колонистов, но и коренных жителей планеты, стал кумиром марсианской молодежи. За годы эмиграции издал сорок восемь книг (включая переводы) на Марсе и Венере.
После обретения Марсом независимости (24 августа 1989 года) Сергей Довлатов в течение десяти лет возглавлял Министерство культуры молодой республики. Организовал масштабный проект возрождения литературы на марсианском языке. Написал роман-эпопею в пяти частях «Филиал?!», изданный во всех обитаемых мирах. В 1999 году впервые после эмиграции посетил Землю в качестве почетного гостя на торжествах, посвященных 200 летию А. С. Пушкина.
Скончался на семидесятом году жизни 17 февраля 2011 года. Похоронен на кладбище Гранд-канал 01261 (Независимая республика Марс).
…И остался я без работы. Может, думаю, на курсы программеров пойти? Программеры всегда анекдоты травят…
Встречаю Логинова с Первого межпланетного.
– Привет. Ну как?
– Вот, ищу работу.
– Есть вакансия. Портал «Весь Космос в одном». Пиши код: kisyunya-собака-allspace.8511/02.
– Чего?
– Ее Оксана зовут.
– Такая блондинка?
– Профессионалка! А главное – человек мягкий.
– На ощупь? – спрашиваю.
– Ты ее знаешь?
– Нет.
– А говоришь… Код записал?
Я записал.
– Только оденься поприличнее. Моя жена говорит, если б ты прилично оделся…
Между прочим, шлет как-то приват-волну его жена… Стоп! Тема широкая и волнующая, но не будем отвлекаться.
– Заработаю – оденусь. Белый скафандр куплю, с бабочкой…
Выкопал старое резюме, набрал более или менее пристойных перфокарт и вышел в колл-эфир на собеседование. Кисюня мне не понравилась: усталая стервозная баба, кости, двусмысленные ухмылочки. Посмотрела на меня:
– Вы, конечно, не член?
Я виновато кивнул. Она добавила, как дура, хрипловато растягивая слова:
– Тут до вас уже претендовало всяких… Посмотрят на меня – и с концами. Хоть код браслета оставьте.
Я надиктовал что-то случайное, наверное, из рекламы.
Отключившись, еще с полчаса тупо сидел перед машиной, прокручивая старые перфокарты. Некоторые уже и не открывались, а до сих пор активные умиляли древностью дизайна. Десять лет вранья и копистава. И всё же – какие-то люди, события, какая-то жизнь… Не в самих текстах, а там, за горизонтом…
Нельзя два раза погрузиться в один и тот же океан. Но можно, всматриваясь в толщу бугристого льда, разглядеть кровли подледных построек, жерла энергомогильников, груды строительного мусора на дне… А заглянув за помпезный экран иллюзиума, увидеть тесную подсобку, пульт, засыпанный крошками и пеплом, батарею пустых бутылок за ящиком, набитым очками с разноцветными стеклами, и обкуренного программера. Это известно каждому, кто хоть раз побывал там, за экраном…
Начнем с копеечной инфы в новостийной ленте.
Межпланетный компромисс № 1
(Портал «Цветущий Япет», ноябрь 1973)
КОСМИЧЕСКИЙ САММИТ. В Центральном конференц-комплексе Внешнего мира Япет открылся внешнеэкономический саммит под эгидой Управления Внеземных колоний, посвященный проблеме юрисдикции межпланетных торговых сообщений и урегулирования Единого Межпланетного торгового пространства (ЕМТП). В саммите принимают участие первые лица внешнеэкономических ведомств Земли, Оберона, Япета, Венеры, Ганимеда, Ио, Титана, Титании, Меркурия, Европы, Марса и др. Более 182 ведущих экономистов УВК поделятся опытом и новейшими разработками в области, а также наметят новые пути для дальнейшего сотрудничества и процветания Открытого Космоса. Саммит продлится до 16 ноября по земному счислению.
Меня посадили делать ленту местных новостей.
– Ты самый молодой, – обосновал редактор. – Пока Дашка в декрете. Ищешь «Япет», выделяешь, и копистав. Понял?
– Понял. Где ищу?
– Везде.
Переспрашивать я не стал.
За соседней машиной копиставила новости межпланетница Катя. Ее пальчики реактивно летали над клавишами, резво ползла перфокарта.
Слово «Япет» кто-то уже вбил в поискушку до меня. Я обреченно ткнул запуск. И надо же, сразу выудил целый экономический саммит. Приободрившись, скопиставил новость, переписал литературно и даже, подозревая корпоративный сговор, набрал для проверки конференц-комплекс. Жуткий, кстати, прозрачный гроб на дне подо льдом. Ни разу там не был.
Перечитал. Поставил в ленту.
Больше на Япете, как и следовало ожидать, ничего не происходило.
Я сходил на перекур с программерами, а когда вернулся, Катя сказала, что меня искал Ван Шульц.
Прибегает. Первый зам главного, тихий такой веснушчатый кролик в очках, перспективный юноша. Но сейчас рыжая морда перекошена, терморегуляторы набекрень, извилистая лента в руках:
– Чья инфа про саммит?
– Ну, моя, – говорю.
– Как ты ее писал?!
– Обыкновенно. Копи-став.
– Откуда взял, спрашиваю?
– Уже не помню, оно во всех лентах есть. А что не так?
– В каком порядке у тебя планеты перечислены?! Что это такое: Меркурий, Венера, Земля, Марс…
– Как всегда, от Солнца.
– При чем тут Солнце?
– Я думал, при чем… А как надо?
Стонет:
– Меркурий же открыто поддержал Рудную агрессию… Венера – да, перспективный партнер. А Землю ставим на первое место! Всегда, запомни, тра-ди-ционно! Это же Земля, колыбель человечества. Внешние миры в произвольном порядке, хоть по алфавиту, но на Европе-то, не забудь, скрывается Вечеровский, и они его не сдают, сволочи… А Марс в нынешней ситуации вообще лучше не упоминать.
– Как это?
– Ладно, только в самом конце. Ненавязчиво.
Я выдернул перфокарту, скомкал, переделал. Запустил. С завистью проследил за Катиными пальчиками: она уже нарубила, наверное, штук тридцать межпланетных новостей. И тут снова подлетает Ван Шульц:
– Ты издеваешься?!
– Нет. А что?
– Где у тебя Япет?
– На букву «Я» – перед Марсом.
– И на что ты намекаешь таким образом?! Не говоря уже о естественном патриотизме… Япет – сразу после Земли. Хотя подожди… Оберон!!!
– Там база межпланетного терроризма?
– Там головной офис наших спонсоров!.. хотя ты ж недавно с Земли, толку объяснять. Встань, сам поправлю. Набирают на портал клинических идиотов…
За местную новость мне выписали два рубля по гонорарной сетке.
Межпланетные идут по три.
Межпланетный компромисс № 2
(Портал «Цветущий Япет», август 1973)
ВЕРХОМ НА ЛЕДЯНОЙ ВОЛНЕ. Полигон экстремального спорта «Япет 1», излюбленное место отдыха передовой молодежи нашего молодого мира, сегодня отмечает свое пятилетие. Именно здесь вчерашние покорители дикой недружелюбной планеты находят место для выплеска адреналина в условиях сегодняшнего, комфортного и благоустроенного Япета. Местная сборная по экстремальным видам спорта холодных миров в прошлом году заняла четвертое место среди юниоров на Межпланетной спартакиаде категории «В», и это, уверен, не последнее достижение наших молодых спортсменов. Среди героев ледяного полигона есть и прославленные звезды: Х. О’Брайан, Х. Сведенбрект, Ю. Лапаулли, Й. Костицкий. Подает надежды молодой спортсмен В. Сидоров. Впереди у юноши еще много побед, но главное – он готов в любую минуту проверить себя, закаляя характер для будущих испытаний, которые готовит для нашей молодежи неизведанный Открытый Космос.
Полигон экстремалов на Япете – злачное и гиблое место. Ветер сдувает с ног, в лед повмерзали груды мусора. Единственный каскад ледяных волн похож на бюст пожилой марсианской проститутки, перенесшей оспу. Страховочное ограждение давно съела коррозия, медпункта нет уже года три. Мне рассказывали, что шею здесь кто-нибудь ломает буквально каждый день, но пишут алкогольное отравление, а то бы полигон давно прикрыли.
Выпивка, кстати, дешевая.
Решил я сделать юбилейный репортаж. На открытом льду пробыть больше пяти минут невозможно: заглянул в ближайшее заведение, их тут штук семь-восемь, все непотребные, зато тепло. Взял согреться и разговорился с Васькой Сидоровым.
С Васькой мы познакомились пару месяцев назад, в буфете при Доме литераторов Япета. Он, конечно, никакой не литератор, охмурял местную поэтессу. Нас представили, Сидоров встает из-за столика, выпрямляется и смотрит мне в глаза по горизонтали, удивленно. И не задал традиционного вопроса про мой рост, чем и запомнился.
– Катаешься? – спрашиваю.
Говорит гордо:
– А то!
– Сколько спусков?
Васька выпил и признался:
– Типа сегодня первый.
После четвертой банки рассказал. С профессиональными заездами на полигоне давно дохляк, все приличные экстремалы летают кататься на Европу – там и современные волны, и тотализатор, и хорошие деньги. А в нашей дыре ставят на новичка. Вылетит новенький за страховочную ограду или не вылетит. Никакой ограды, конечно, нет, линия обозначена консервными жестянками, вмороженными в лед.
– Ты псих, – говорю. – Или полный идиот. Ставить на тебя?
– А то! Знаешь, какие там бабки?
Я подошел к бармену, сделал ставку. Вернулся к Ваське, и мы продолжили. К нам присоединился Йося Костицкий, бодрый старый алкоголик с металлопластиковым протезом вместо носа. Долго и увлекательно врал про последний чемпионат Европы, так что мы чуть не пропустили Васькин заезд. Бармен подошел напомнить, что пора.
– Угу, – сказал Васька.
Поднял булькнувшую банку, но до рта не донес. Рухнул мордой на сгиб уютной, калачиком, руки, и захрапел.
Йося забеспокоился и потряс его за плечо. Васька храпел мирно и основательно, как бурый медведь в самом начале зимы. Сдвинуть его с места было невозможно.
– Тридцать к одному, – сказал Костицкий. – Вот сволочь.
– Бери с той стороны, – говорю. – На воздухе, может, проснется.
Васька неразборчиво залопотал и, с трудом установленный вертикально, положил голову мне на плечо. Мы вышли наружу, ледяной ветер хлестнул по щекам. Маленькие смерчи носили по всему полигону упаковку из-под венерианской воблы и обрывки реклам. У подножия ледяной волны собралась кучка зрителей.
Васька дрых, повиснув между нами, его подошвы разъезжались по бугристому льду.
– А вы с ним одного роста, – задумчиво сказал Костицкий. – Давно хотел спросить, какой у тебя?
– Иди ты, – огрызнулся я.
– Тридцать к одному, – напомнил Йося.
– Я похож на психа?
Льдоскафандр яичного цвета немного жал под мышками, а шлем, как ни странно, пришелся впору. Я был о своей черепной коробке лучшего мнения. Не говоря уже о ее содержимом.
– На поворотах тормози ногой, а главное, не ори, – напутствовал Костицкий. – Поорешь вот так на морозе, а потом ангина.
На ангину я был, в общем, согласен. Подобная перспектива даже веяла оптимизмом.
Ледяная волна уходила вниз практически отвесно, что почему-то совсем не было заметно со стороны. Далеко-далеко выглядывал несерьезный холмик следующего изгиба и еще дальше – трамплин, похожий на дразнящийся язык. Я лег на живот, упираясь локтями и окончательно трезвея. В шлеме зазвучала команда, и на счет «два» я уже точно знал, что никуда не съезжаю, а наоборот – сейчас позорно поднимусь на ноги и спущусь назад по лестнице, оскальзываясь на нечеловеческом ветру. Я еще молодой. Меня любят девушки, пускай и далеко не все, у меня лежит в издательстве «Япетский прозаик» почти сверстанная книга. И в редакции, пожалуй, не поймут.
Заревело «три!!!», и чей-то могучий пинок под зад придал мне ускорение. Я заорал.
И тут же всё кончилось. Прямо перед глазами торчал из-подо льда зазубренный край жестянки. Я чуть-чуть не доставал до нее выброшенной вперед рукой.
Первым ко мне подбежал Йося. И сразу увел переодеться в подсобку, где ждал уже вполне вменяемый Васька. Он полез целоваться, но я пресек.
Бармен выдал мне из кассы шестьдесят три рубля. И по двадцать пять я скачал с Костицкого и Васьки. Потом я пару раз еще заходил на полигон, но желающих прокатиться новичков что-то не находилось. Было заманчиво повторить тот же фокус под своим именем, однако не сложилось, не знаю, почему.
Сидоров, кстати, расшибся через полгода. Сломал руку и два ребра. Но ледяные волны тут не при чем: сковырнулся по пьянке в аварийный люк на втором подледном уровне.
Межпланетный компромисс № 3
(Журнал «Юность Япета», июль 1974)
«КОСМОПОЛИТИЗМ – СОСТОЯНИЕ ДУШИ» (рубрика «Гости Япета»)
Ал-Ла Цхой 185 на первый взгляд напоминает земную девушку: тот же открытый взгляд, обаятельная улыбка. И только присмотревшись, замечаешь ее стильные вертикальные зрачки, шевелящиеся волосы, оливковую кожу и загадочный изгиб марсианских безбровных дуг. Конечно, внешность не самое главное для женщины – и все-таки, и все-таки… На Япет Ал-Лу занесло вольным космическим ветром: студентка Марсианского межпланетного института гуманитаристики, она путешествует по мирам космостопом, знакомясь в дороге с самыми разными существами и людьми. На суровом, но по-своему цветущем Япете Ал-Ла пополнила свой дорожный косморюкзак новыми впечатлениями и обрела новых друзей. Своими мыслями и наблюдениями юная марсианка делится с читателями нашего журнала.
– Ал-Ла, что привело вас на нашу небольшую и отдаленную планету?
– Я много слышала о Япете. Это молодой, суровый и прекрасный мир, где я давно мечтала побывать. И когда подвернулся грузовой космолайнер, следовавший в направлении Внешних миров, я не колебалась ни минуты.
– Каким вы нашли Япет и его жителей?
– Конечно, тут очень холодно, но я была к этому готова и заранее купила терморегуляторы фирмы «Вечные льды», они мне очень к лицу, не правда ли? Но главное – тепло сердец мужественных колонистов растапливает океанский лед. Я приобрела здесь множество новых друзей.
– Вы путешествуете одна?
– Со мной всегда мой верный косморюкзак «Пятое измерение», Библиотека межпланетной литературы в читательском планшете «Sony 74» и набор косметики «Dzintars-Mars-Elit»!
– Скучаете ли вы по дому?
– Конечно, я очень люблю мой старый добрый Марс, колыбель древнейшей цивилизации Солнечной системы. Но я дочь свободной космической эры, и мой дом – весь Открытый Космос.
– Каковы ваши дальнейшие планы?
– Заканчиваются каникулы, и придется возвращаться на Марс, в гуманитарный институт, где я изучаю курс космосоциологии и гендерной проблематики миров. Начнутся ежедневные кропотливые занятия, которые помогут мне в будущем стать ценным членом межпланетного сообщества. Но сейчас я здесь, на цветущем Япете, и мне хорошо. Космополитизм – это состояние души!
Меня часто спрашивают, почему среди моих героев так много преступников и подлецов, и мне на это нечего ответить. Хотя, конечно, я не согласен. Я стараюсь изображать людей такими, какие они есть: люди как люди, в чем-то симпатичные, где-то меньше. Помню, служа охранником на рудниках Ганимеда, я дружил с одним человеком, заморозившим свою жену в жидком аммиаке. Он много о ней рассказывал, и я, в общем, понимаю его мотивы. А был еще один старый марсианин, он сидел за то, что расшиб по пьяни хрустальную сосульку в общественном месте. На Марсе за такое дают пожизненный срок.
Но сейчас я о другом.
Эта история случилась, когда я уже пару лет жил на Япете, работал на центральном пресс-портале, пописывал налево в несколько журналов и пытался пробить бумажную книгу в местном издательстве. В редакции «Цветущего Япета» мы сидели втроем в одном отсеке: я, Митя Кабанов и Серж Лафоре – фамилии я, конечно, придумал, – хотя работали все в разных отделах.
Мой тезка Серж, которого знакомые узнают в этих записках по характерным словечкам «девиантный», «аберрация» и «ниже абсолютного нуля», занимался микроэкономикой и бизнесом умеренно буржуазного Япета. Микроэкономика и бизнес исправно снабжали его коллекционными емкостями к праздникам, сувенирами на корпоративные годовщины и всякой ценной мелочью за статьи, проводимые мимо рекламного отдела. Иногда мы употребляли это на троих.
Митя Кабанов, известный своим камуфляжным скафандром, цитатами из великих на любую тему и абсолютным успехом у девушек, числился по культуре, но писал во все отделы понемногу, включительно с «Межпланетным сексом». А я собирал информацию для журналистских расследований. Дело кропотливое и муторное: на Япете все друг друга знают, гадости друг о друге рассказывают охотно, однако настаивают на анонимности. Приходится каждую фигню перепроверять по много раз.
Я сидел в редакции и прогонял через поискушку досье на одного деятеля, кандидата в члены местного правительства, теневого хозяина подледного борделя и крупного взяточника. Лично я не был уверен, что это дерьмо вообще стоит трогать, но шеф сказал – надо. Сержа на месте не было. Появляется Митя с очередной барышней на буксире.
– Это Ал-Ла, – говорит. – Она тут у нас посидит, пока я по одному делу сбегаю, ага?
– Ага, – отвечаю. – Тебя из секса искали.
– Передай, будет им в пятницу секс. Не скучай, малыш. Перекуси тут пока.
Я поднял голову и увидел, как девушка кивнула и вскинула узкую ладошку на прощание. Юная марсианочка с кошачьими глазами, не красавица, но непосредственная, милая. Позвякивали колокольчики в ее живых, копошащихся, как гусеницы, косичках. Кабанов оставил ей недопитую бутылку льдокефира и упаковку плавленых сырков, но есть она стеснялась.
– Не обращайте на меня внимания, – говорю. – Я немного занят, будьте как дома.
И занялся правительственным сутенером и хапугой. Через несколько минут услышал, как она зашуршала фольгой.
За полчаса я закончил статью, и мы разговорились.
Ал-Ла рассказала, что учится на гендерного космосоциолога, что ей двадцать три года, ее родители живут на берегу Гранд-канала, а старшая сестра замужем за колонистом с Ио. Она врала. Когда марсиане врут, у них проступают зеленые пятнышки на кончиках ушей, но ей почему-то казалось, что я не вижу. Увлеклась и долго сочиняла про институт и свою дипломную работу по альфа-самцам Земли. Я спросил, как будет называться раздел, посвященный Мите Кабанову. Она смутилась.
– А правда, – спрашивает, меняя тему, – что все журналисты на самом деле непризнанные писатели?
– Нет, – соврал и я. – Попадаются признанные. Но смысл?
Когда беседуешь с марсианами о литературе, становишься циником. Древняя цивилизация, они давно переросли стадию использования слов не по прямому назначению. Если их неформальная молодежь всюду ходит с планшетами и цитирует земных писателей, так это такая протестная мода, назло старшим, вроде колокольчиков в волосах. Сразу хочется дистанцироваться и ляпнуть что-нибудь уничижительное.
Спросил, что она читает. Оказалось, «Марсианку Ло-Литу» Набокова.
– Пошлятина, – говорю. – Кабанов дал скачать?
Позеленела. Угадал, значит.
Тут в отсек заглянула Анджела. Анджела – свой парень, лиловая негритянка весом в полтонны, вследствие чего часто и шумно восхищается сниженной гравитацией Япета. Работает младшим оператором на выпуске, хотя могла бы и новости копиставить, ей предлагали. Выпить способна больше, чем весь наш отсек вместе взятый, и у нее всегда можно одолжиться, если что. Организовывает у себя в бункере на третьем подледном вечеринки, на которые тащит всех подряд. Однажды напоила вдрызг меркурианского посла, и он попер среди ночи на полигон кататься с ледяной волны, еле замяли всей редакцией. В общем, хорошая одинокая баба.
– Мальчики, – говорит, – тут созрела идея…
Увидела марсианку.
– Это Ал-Ла, Митина знакомая, – поспешно уточнил я.
Анджела хмыкнула:
– Кабанов в своем репертуаре. В общем, сегодня как всегда. Придешь?
– Как получится, – говорю. – Работы много.
– Шалун, – сказала она с нежностью. И умчалась дальше по отсекам.
Ал-Ла сидела совсем зеленая. Но тут, к счастью, вернулся Митя. Я передал ему приглашение Анджелы.
– Ага, – сказал Кабанов.
Шумно опрокинул в глотку оставшийся льдокефир и отбыл, волоча марсианку за собой на буксире. Я подумал, что вряд ли ее когда-нибудь увижу. Тем более что и звали ее наверняка вовсе не Ал-Ла.
Вечером я отправился в иллюзиум, один журнал заказал рецензию на премьеру эпопеи «Космополковнику никто не пишет». Положительную. Выдержал полтора часа и решил, что ради двадцати строк в колонку с меня хватит. Действия никакого, одни спецэффекты вроде желтых бабочек, шарахающих крыльями по лицу. Пыльца и запах для достоверности.
Обтерся выданной при входе салфеткой и отправился к Анджеле.
Веселье уже поутихло. Некоторые парочки виновато обжимались по углам. Только громогласный Митя Кабанов ругал позицию Меркурия на межпланетной арене. Кто-то его, кажется, слушал.
Я подошел к иллюминатору. За толстым стеклопластиком колыхались в океанской толще пузырчатые водоросли, похожие на несвежий студень. Проплыла, изгибаясь, неприятная черная рыба.
Я отвернулся и увидел марсианку Ал-Лу. Она сидела у стенки, съежившаяся и забытая.
– Это вы, – сказала она. – Добрый вечер.
– Давайте незаметно уплывем? – предложил я.
На всякий случай я предлагал это на Япете всем женщинам.
– Неудобно, – ответила Ал-Ла. – А Митя?
Гарцующей походкой к нам приблизилась Анджела.
– О, Сережа, я тебя как раз ищу. Водка заканчивается, круглосуточный за углом, ну ты в курсе. У тебя интеллигентное лицо.
– Козлы! – провозгласил Кабанов. – По всей вертикали, что характерно. Как говорил один известный режиссер с Титании…
Я встал и отправился за водкой.
На следующий день я сидел в редакции и хмуро запрашивал источники. Из штаба потенциального члена уже подали иск на портал, что было предсказуемо, но выговор я получил всё равно. Я заметил: если ты заранее предупреждаешь начальство о возможных последствиях, их приход становится твоей личной виной. Теперь готовил опровержение. Параллельно писал рецензию, и пока шли волны, с легким отвращением перечитал: «Главное значение любой экранизации в том, что она привлекает новых читателей к подзабытому классическому произведению литературы. Иллюзиум-эпопея «Космополковнику никто не пишет» с этой задачей справляется вполне…»
Ни Кабанов, ни Лафоре в отсеке с утра не появлялись.
– Можно к вам?
Заходит Ал-Ла. Оглядывается по сторонам и присаживается на краешек кабановского кресла.
– Ничего, если я здесь подожду?
– Располагайтесь, – говорю. – Прекрасно выглядите…
Чуть не сказал «после вчерашнего». Исправился:
– Просто марсианка Ло-Лита.
– Да, – отвечает без улыбки. – А вы не знаете, Митя скоро придет?
Я не знал. Продолжил писать и слать волны, искоса поглядывая на нее. Ал-Ла сидела тихая, грустная, даже косички не шевелились. Украдкой вытащила из рюкзака планшет и читала, поминутно оборачиваясь к дверям.
В конце концов они все-таки разъехались навстречу ее ожиданиям. Но явился Серж Лафоре, элегантный, как венерианский пингвин. Явно с презентации и не с пустыми руками.
– Кабанов улетел в командировку, – говорит, кивая Ал-Ле. Серж всегда и всюду действует на опережение. – Межпланетную. Сам только что узнал. С утра пробовал выцепить, но его браслет вне зоны. Составите нам компанию?
Он поставил на стол жестянку, похожую на абстрактную скульптуру с пятью звездочками в ряд. Ал-Ла поспешно поднялась, звякнув колокольчиками в волосах.
– Нет, я пойду.
Кстати, коньяк оказался совершеннейшей дрянью.
Ближе к вечеру, когда я уже сдал опровержение, отправил рецензию и собирался уплывать из редакции, в отсек ворвалась Анджела. Грозно встала в дверях, отчего их створки полностью спрятались в пазах, не решаясь выглянуть ни на сантиметр.
– Смылся ваш Кабанов, – говорит тоном общественного обвинителя. – Браслет не отвечает, приват-волны возвращаются.
– Наверное, за Поясом уже, – предположил я. – Туда ничего не берет.
– А что? – спрашивает Серж.
– А то, что он подлец. И преступник.
Анджела не любит Митю. Возможно, у них когда-то раньше что-то было, я не интересовался. Но поскольку у Кабанова что-то было со всеми женщинами в редакции, включая Мымру Гнатовну из криминального отдела, – скорее всего.
– Не нервничай, Анджела, – говорю. – Садись, рассказывай. Серж, у тебя чего-нибудь осталось?
– Всегда.
Он уже достал и разлил, на опережение.
Она хлебнула, выдохнула лиловой грудью и говорит:
– Ал-Ла сказала тебе, сколько ей лет? Двадцать три? Наврала. Ей двадцать два!
Лафоре присвистнул.
– А знаешь, – продолжает Анджела торжествующе, – что полагается на Марсе за совращение малолетних?
– Не помню. Что-то такое читал у Набокова…
– Ты не Набокова читай, а Межпланетный уголовный кодекс!
Серж обернулся от компа и с явным чувственным удовольствием зацитировал. Он по образованию юрист-межпланетник и раньше работал в криминальном, под Мымрой.
Я незаметно передернул плечами. Говорю:
– Ну, тогда понятно.
– Что тебе понятно?! – взвилась Анджела. – Девчонка, между прочим, уже полгода болтается космостопом. Родители не в курсе. Сейчас сидит у меня, плачет. Ей деньги нужны.
– Анджела, – отвечаю. – Ты же знаешь. До аванса я никак.
– А ты сделай с ней интервью, – предлагает Серж. – Рубрика «Гости Япета» или что-то вроде того. Главное, протащить мимо рекламы ненавязчивый продакт-плейсмент. У меня есть на примете пару постоянных заказчиков, проплатят наперед.
В общем, и всё. Анджела сама купила Ал-Ле билет на Марс, а я провожал ее на звездолет. На голове несовершеннолетней марсианки возбужденно копошились косички-гусеницы, косморюкзак подпрыгивал на худеньких плечах. Напоследок она чуть было не повисла у меня на шее, но я покосился на патрульного и предусмотрительно отступил в сторону. И никто из тех, кто чтит Межпланетный уголовный кодекс, не посмеет меня осудить.
Митя вернулся на Япет только через полтора месяца. Привез ящик меркурианской водки, и мы в отсеке не просыхали дня три, а вечерами ныряли на третий подледный продолжать к Анджеле. Они с Кабановым помирились, и потом он даже отсиживался у нее, когда влип в историю с продажей налево редакционного космосканера. Никому тот космосканер не был нужен. Но всплыл не вовремя в документации.
И все-таки в этой истории, как и в большинстве прочих, нет ни подлецов, ни преступников. Просто люди, какие уж есть. Кстати, Серж Лафоре сейчас в координационном совете Единого Межпланетного торгового пространства. Насколько я слышал, взятки берет вполне умеренные. Я рад за него.
А я улетел с Япета, когда в издательстве в очередной раз поменялись главный редактор и концепция, и мою книгу снова на неопределенный срок убрали из плана. Уволился с портала, напоследок надрался, кое-что высказал шефу, разбил очки Ван Шульцу и обидел межпланетницу Катю. Хоть и они все, если разобраться, тоже люди как люди.
И что мы за люди такие?
Владимир Владимирович Маяковский родился 7 (19) июля 1893 года в селе Багдади Кутаисской губернии в семье лесничего Владимира Константиновича Маяковского. С 1902 года учился в гимназии в Кутаиси, затем в Москве, куда после смерти отца переехал вместе со всей семьей. В 1908 году, исключённый из гимназии, погрузился в подпольную революционную работу. В пятнадцатилетнем возрасте Маяковский вступил в РСДРП, выполнял пропагандистские задания. Трижды подвергался аресту.
В 1909 году в одиночной камере Бутырской тюрьмы Маяковский начинает писать стихи. С 1911 года занимается в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Примкнув к кубофутуристам, в 1912 году публикует первое стихотворение – «Ночь» – в футуристическом сборнике «Пощечина общественному вкусу». В 1913 году выходит первый сборник стихов поэта «Я», ставится на сцене трагедия «Владимир Маяковский», где автор исполняет главную роль. Накануне революции Маяковского исключают из училища за публичные выступления.
Мирная революция февраля 1914 года приводит к отречению Николая Второго. На апрельских выборах в Учредительное собрание социал-демократы получают почти тридцать процентов мест. В мае 1914 года в Варшаве проходит Пятый чрезвычайный съезд РСДРП, созванный Мартовым с целью обсуждения необходимых шагов для формирования коалиционного правительства большинства. Однако фракция большевиков, не удовлетворённая «компромиссными недорезультатами» революции, заявляет о выходе из «клуба успокоившегося меньшевичества».
Маяковский в расколе принимает сторону новой Российской коммунистической партии (большевиков). С 1914 по 1916 год из-под его пера выходят наиболее яркие политические произведения: «Левый марш», «Ода рабочему человеку», «Подполье и надполье», «Покою – нет!», поэмы «Больше» и «Господин-товарищ Мартов».
Летом 1915 года Маяковский знакомится с Лилей и Осипом Бриками, эта встреча изменяет всю его дальнейшую жизнь. Лиля становится музой поэта, в его творчестве с новой силой проступают лирические ноты («Флейта-позвоночник», «Лиличка!», «Человек», «Ко всему»). Журналист Осип Брик знакомит Маяковского с энтузиастами из Группы изучения ракетного движения (ГИРД).
Идеи прогресса, научно-технической революции, перспективы покорения космического пространства захватывают воображение поэта, вытесняя политическую борьбу на второй план.
В 1918–1926 годах Маяковский принимает активное участие в проекте «Окна Комликбеза», много ездит по стране с поэтическими и просветительскими выступлениями, пишет сценарии кинофильмов. Простыми и ясными словами поэт разъясняет важность и необходимость электрификации, индустриализации, всеобщей грамотности, новаторства и рационализаторства. Он безжалостно громит всё, что стоит на пути прогресса: косность мышления, бюрократизм, взяточничество, очковтирательство, кумовство.
На сцене десятков театров ставятся его сатирические пьесы: «Клоп», «Баня», «Палка в колесе», «Министр Скудоумов».
Маяковский с восторгом встречает начало космической эры, он словно ведёт хронологию в поэмах: «Высота» (1928), «Нулевой» (1929), «Да!» (1931), «Юрий Алексеевич Гагарин» (1934), «Песня Селены» (1940).
Насколько радуют поэта достижения космические, настолько вводят в депрессию и апатию события земные: на обломках царской государственной машины всходит и крепнет новая номенклатура, все достижения прогресса не в силах искоренить пороки человеческой личности, общество буксует и вязнет в развитии, отставая всё дальше от радужных перспектив, грезившихся в 1914 году.
При содействии министра межпланетных сообщений Г. С. Титова в 1943 году Маяковский отправляется на Марс с первой волной переселенцев. Романтика фронтира, контакты с новой расой, суровый быт колонии на время избавляют поэта от тревог. Поэмы 1944 года «Песок и радуга», «Человек-мост» и «Другое время» дышат оптимизмом, десятки стихотворений, такие как «О мечтах и быте», «Солнце-лампочка», «Товарищ марсианин», воспевают достижения человеческой цивилизации и предрекают новые выдающиеся свершения.
Но постепенно этот заряд бодрости сходит на нет, в первой половине 1945 года не появляется ни новых стихов, ни пьес, ни даже газетных статей. 9 го августа по земному исчислению Маяковский выезжает из колонии «Маринер-Юг» на лёгком двухместном вездеходе в сторону шахтного посёлка «Норильск 18», но так до него и не добирается.
Вездеход с открытой дверью, наполовину засыпанный песком, находят днём позже в семи километрах от дороги, на территории тандемов Ний-Эуа, жёстко отказывающихся от любых контактов с землянами. Двухнедельные поиски не дают результатов, тело поэта так и не удаётся обнаружить. 25 го августа о гибели Владимира Маяковского в пыльной буре сообщают по радио и телевидению.
Впервые сомнения в его смерти высказываются в прессе двумя годами позже. Лиля Брик, получившая по завещанию поэта его личные вещи и дневники, решается распространить записи, сделанные Маяковским в последние дни перед исчезновением. Особого внимания любителей конспирологических теорий удостаивается черновая строфа, вымаранная из набросков неоконченного стихотворения рукой автора:
Во время Адаптации 1965–1971 годов, последовавшей за разгромом армии самопровозглашённого императора марсиан Тускуба IV, при контактах с народностями Ний-Эуа российский этнолог Л. Н. Гумилёв обратил внимание на уникальные стихотворные хроники поэта-воина Нэнь-Шеба, в которых каждая строка расписана двух– или трёхступенчатой «лесенкой». Ни автор стихов, ни его тандем не дожили до Адаптации, но представители других тандемов с уверенностью заявляют, что наставником Нэнь-Шеба считается некий Улла-Иннир.
Василий Макарович Шукшин родился 25 июля 1929 года в селе Сростки Алтайского края, в годовщину полета первого искусственного спутника Земли. В 1947 году Шукшин окончил Бийский государственный астротехникум по курсу «пилот-механик тяжелых краулеров». Несколько лет проработал по специальности на Венере в предгорьях Большого Северного хребта. В 1953–1954 годах после серьезной аварии Василий Шукшин, находясь на реабилитации на Земле, учительствовал в родном техникуме, преподавая молодежи спецкурс по технике вождения тяжелых краулеров. Вернувшись на Венеру, будущий писатель принял участие во Второй Южной экспедиции, результатом которой явилось образование первого постоянного человеческого поселения на юго-западном побережье Великого океана, занимающего восемьдесят процентов поверхности Венеры.
В 1958 году Василий Шукшин вернулся на Землю и в 1960 году окончил режиссерский факультет ВГИКа, где постигал искусство кинематографии в мастерской Михаила Ромма. Через два года Шукшин поставил драму «Экспедиция смелых», получившую «Золотую пальмовую ветвь» на 18 м Международном кинофестивале в Каннах (1963). Этот фильм, посвященный той самой, Второй Южной экспедиции, принес Василию Шукшину поистине мировую известность. Последовавшие затем работы в фильмах «В сияющих теснинах» (о самоотверженности венерианских первопоселенцев, 1965), «Глубокое небо» (о трудной работе пилотов Военно-космических сил, 1968) и «Возвращение» (о ветеранах-колонистах Внешних миров, 1972) утвердили Василия Шукшина в ряду живых классиков современности. Стоит отметить, что все фильмы известный режиссер и писатель поставил по собственным сценариям.
Свои ранние рассказы, написанные еще на Венере, Шукшин впервые опубликовал только в 1959 году в сборнике «Из Подгорного сообщают». Далее на протяжении трех десятилетий Василий Шукшин продолжал писать рассказы и небольшие повести, некоторые из них он потом превратил в сценарии фильмов. Наибольшим успехом у читателей пользовались его цикл героико-романтических новелл «Позови меня в даль звездную» (1966–1976) и повесть «Странные люди Земли» (1984). Повесть легла в основу сценария одноименного фильма, ставшего последним в жизни Шукшина-режиссера. Получив Гран-при на 40 м Каннском кинофестивале (1987) за этот фильм, Василий Шукшин объявил, что покидает и кинематограф, и Землю. Писатель вернулся на Венеру, навсегда поразившую его первозданной мощью природы, а также жизнелюбием и самоотверженностью переселенцев, на протяжении сорока лет непрерывно сражающихся за свой новый дом.
Умер Василий Макарович в 1999 году в первом венерианском городе – Светлом, выросшем на месте первого поселения колонистов. В его доме создан мемориальный музей; его именем названа одна из вершин Северного хребта.
Есть на Венере дорога – трасса Чуйкова – красивая и стремительная, как след мазера, стегнувшего по межгорью. И ведет она от Светлого к Подгорному – всего-то километров триста. Что там три сотни для опытного пилота? Пустяк. Но это – если на Земле, да по асфальту. По грунтовке, ладно. А тут тебе – камень, щебень, плюс полсотни верст по Вонючей низине. И в руках у тебя не баранка грузовика, а рычаги фрикционов краулера – тридцать тонн железа и электроники. Потому и зовут тебя пилотом, а не водилой. И правильно. На Венере умение водить краулер – высший пилотаж. Чтобы вовремя доставить груз. Груз, который ждут в Подгорном и на дальних «кустах», как манны небесной.
Много всякой всячины рассказывают об этой трассе. Особенно интересна легенда про название. Раз – Чуйкова, значит, был такой. А раз трасса – значит, пилот. Ан нет! Не был Генка Чуйков ни пилотом, ни вообще технарем. Врач он. Тогда только-только из института.
Вот же интерес порой случается. Мы же с Генкой из одного района, а познакомились аж на Венере. Уже после всей истории.
Эту историю, про врача Чуйкова, считаю, надо всем знать. Потому что именно про таких людей говорят «из железа сделаны». А с виду про Генку так не скажешь.
Он июньским транспортом на Венеру улетел, сразу после экзаменов. А я отпросился домой съездить, родных повидать. Потом еще краулер поехал получать на Барнаульский тяжмаш. Ну и успел только на августовский рейс.
Машину мне дали знатную. Новая модель – «Алтай 48 бис». Я его сразу, как принято у пилотов, Алтухой назвал. У машины ведь тоже душа есть, и характер, и симпатии – всё как у нас. А в рейс пилот идет – много часов, даже дней один на один с техникой остается. Как тут не дружить? Если ты к машине с уважением, так и она к тебе с пониманием. А на Венере – особенно.
Фильмы-то нам в техникуме про нее показывали. И про Марс тоже. Но Марс что – те же Каракумы, ну или там Сахара. Пустыня и есть. Венера совсем другая: буйная, зеленая, горячая. А уж норов, скажу я вам! Если ветер, то деревья гнет. Если дождь, ручьи в реки превращает.
И солнце там злое, белое от злости. Едва облака расступятся, оно вмиг всё сушит. Вода в лужах только что не закипает, а камни трещат от жара. Одно хорошо, эти «окна» очень редко открываются. Но если кто случайно попадет в него – не жилец.
Потому и технику для Венеры делают не всякую. Машина должна там быть мощной, надежной, хорошо защищенной. Не только от дождя или солнца. Природа здесь зубастая да клыкастая – мама, не горюй! Зверюги по лесам шастают, по сравнению с ними наши слоны, что шавки дворовые. Вот и выходит, что без надежной машины на Венере – никуда. Тут-то наши венероходы и пригодились. Это уже потом их в краулеры переиначили – привет Америке. Они хоть ребята и заносчивые, но в Первую Венерианскую здорово нам подсобили со своими «хаммерами» и «араваками».
С тех пор на Венере так и повелось, что пилот краулера чуть не самая уважаемая профессия. После ученых, конечно.
Много, очень много машин на Венере. День и ночь рычат моторами краулеры, проходчики, бульдозеры. Всего-то четыре года как люди пришли сюда. Пришли, чтобы построить себе новый дом, изучить этот красивый и суровый мир.
Вы спросите, а что же воздушные пилоты? Вертолет, мол, или «блоха» быстрее в разы. Это правда. Но не на Венере. Атмосфера там плотнее земной вдвое. Потому даже легкий ветерок запросто вертолет сдует, а «блоху» так вовсе разобьет о камни.
И сидят за штурвалами, рычагами крепкие, внимательные парни. Час едут, два едут, пять часов по трассе… Хоть и прямая она с виду, да больно коварная. То осыпь колею засыплет, то промоина поперек вырастет. До Подгорного триста верст и все с вывертом. Устают пилоты смертельно. В сон запросто утянуть может. Тут уж лучше остановиться и поспать часок-полтора, чтоб беды не наделать.
Мне один парнишка рассказывал. Еду, говорит, как-то на Южный пост. Часов десять без остановок. И так вдруг спать захотел – сил нет. И заснул. Заснул-то, наверно, секунды на две. А вижу сон: будто на «каменный зыбун» попал и мой Гореван на правый бок заваливается. Дал тормоз. Проснулся, смотрю – правда, почти лежу на боку. Сперва не испугался, сдал назад, выбрался из «зыбуна», а вечером, уже в Южном, жутко стало…
А в сезон дождей, бывает, затопит грязью Малый перевал – по шесть, по восемь часов бьются пилоты на семи километрах, прокладывают путь себе и тем, кто следом поедет. Десять метров просушат термопушками, десять – едут, снова десять – высушивают, десять – едут… В одних рубахах пластаются, матерят долю пилотскую. Одно спасение на Венере – машина надежная. Скольких людей спасла эта надежность. А вот Чуйков раз и навсегда доказал, что надежность человека еще важней.
В одно погожее утро вызвал Генку Чуйкова главный врач Светлого Боткин Степан Гаврилович, правнук знаменитого русского доктора.
– Ну как, освоился на новом месте?
– А чего нам? – бодро отвечает Чуйков. – Тут почти Земля. Тепло, зелено, воздух вкусный – прямо Сочи. Моря не хватает.
– Есть море. Далеко, правда. Только не курорт здесь, Геннадий. Чужая планета.
– Пока чужая. Скоро наша родная станет.
– Вот чтобы стала, дело надо делать, а не языком болтать, – посуровел Боткин.
– Я готов, – перестал улыбаться Чуйков.
– Из Подгорного сообщили, у них там уже три случая «зеленой оспы» за два дня.
– Так вакцина ж есть?
– Нету. Кончилась. Да еще врач тамошний сам эту «зеленку» подцепил!
– И что делать?
– Поедешь в Подгорное, вакцину отвезешь и сам пока останешься. А то фельдшер один не справится.
У Чуйкова снова рот до ушей.
– Да я мигом, Степан Гаврилович!
– Собирайся, – посветлел и Боткин. – Из пилотов, правда, один американец остался, Пол Андерсон [10]. Молодой, но дорогу знает.
Генка только рукой махнул.
– И с американцем доберемся.
Сбегал Генка на склад, быстренько подписал нужные бумаги, получил большой белый контейнер-холодильник, суточный паек, рацию и комбез непромокаемый. Выходит, а перед складом уже краулер рычит.
Чуйков оглядел его с уважением. Бывалая машина. Вон и обтекатели помяты, кое-где даже ржа появилась, несмотря на защитную краску. И траки на гусеницах потрепанные – камни-то на дорогах сплошной гранит да корунд.
Тут из верхнего люка вылез длинный худющий парень. Светлые волосы ежиком, комбез мешком сидит, а рот до ушей. Ну, копия Генки.
– Хеллоу! – кричит. – Ты есть доктор Чуйков?
– Ну я, – важно кивает Генка. – А ты, что ли, пилот?
– Самый лучший! – еще пуще скалится американец.
– Тогда поехали.
Пол принял у Чуйкова ценный груз и сам полез его устанавливать в грузовой отсек. А Генка забрался в кабину и сначала уселся на место пилота. Осторожно потрогал могучие рычаги, поставил ногу на одну педаль. Ничего. Краулер продолжал миролюбиво урчать. Кабина мелко подрагивала от низкого рыка. Генка поставил ногу на другую педаль. И сразу в глубине огромной машины заворочался какой-то новый механизм. Краулер ощутимо вздрогнул и зарычал уже вопросительно.
– Ладно, ладно, – пробормотал Чуйков и поспешно убрал ногу. – Не ворчи. Я пошутил.
Он посмотрел вперед. За лобовым стеклом с высоты двух с лишним метров открывался вид почти на весь поселок. Склады для безопасности разместили на самой макушке холма. Остальные домики полукольцами спускались по склону. А дорога, по которой предстояло ехать Генке, начиналась прямо внизу. За крайним рядом домов в темно-зеленой стене леса светлела широкая просека, стрелой уходившая в туманный горизонт.
В кабину забрался Андерсон.
– Пересядь туда, – махнул рукой.
Чуйков вздохнул, перелез на соседнее кресло. Американец взялся за рычаги.
– Поехали!
Краулер взревел радостно, будто конь застоявшийся, рванулся вниз с холма…
Мерно рокочет мотор, стелется под широкие гусеницы лохматая колея. Справа и слева медленно уползает назад разноцветно-зеленая стена леса. Час едут Чуйков и Андерсон. Два часа.
Генка поначалу взялся лес разглядывать. До края просеки всего-то шагов десять-пятнадцать. Однако заскучал быстро. Чего там смотреть? Стволы да ветки, папоротники какие-то. Ни тебе птицы, ни животины.
– Павел, а ты хоть раз по дороге динозавра видел?
– Видел. Дохлого.
– Застрелили?
– Нет. На него скала упала. Землетрясение было.
– Большой?
– Скала?
– Динозавр.
– Да. Как два краулера. Или три.
Рокочет мотор, плывет стена леса…
– Слушай, Паш, а девушка у тебя есть?
– О, да! Ее зовут Карен…
– Она с тобой?
– Нет, на Земле.
Генка удивлен.
– Поссорились?
– Нет…
– А чего ж ты на Венеру поперся?
Теперь уже Андерсон смотрит непонимающе.
– Мужчина должен доказать, что способен быть главой семьи. Он должен совершить поступок.
Чуйков почесал макушку, признался:
– А я бы не уехал.
– У тебя нет девушки, Джен?
– Была, – вздохнул Генка. – Да ну их, баб этих! – рассердился. – Одни неприятности.
Американец сочувственно цокнул языком.
– Наверное, она оказалась очень своенравной скво?
– Вот-вот, точно: своенравная! – Чуйкова проняло. – Я ей говорю, Паш: «Женщина должна содержать дом и мужа в полном порядке. Допустим, пришел я из больницы, усталый. Так выйди, улыбнись, поинтересуйся, мол, уработался милый? Накорми, приласкай…» А она мне, представь: «Я тоже работаю! Кто же меня приласкает?»
– Это непорядок, – кивнул Андерсон.
– А я что говорю!
– Женщина не должна работать. Это удел мужчины.
Генка даже рот раскрыл от изумления.
– Так я за двоих, что ли, работать должен?!
– Мужчина содержит всю семью.
– А женщина?
– Она содержит дом и воспитывает детей.
Некоторое время в кабине царит молчание. Потом Чуйков шумно вздыхает, крутит головой.
– Всё у вас, у американцев, не как у людей! А у нас, в Союзе, право на труд имеют и мужчины, и женщины. А кто бездельничает – тунеядец. Я Катюхе так и сказал: «Хочешь работать – пожалуйста. Я лично, полечу на Венеру, подвиг совершать. Стану героем – тебе же стыдно будет…»
– А почему ей должно быть стыдно?
– Потому что такого парня упустила!..
Мерно ворчит краулер, отмеряет километр за километром. Стена леса справа заметно мельчает. За ней поднимаются всё ближе ребристые, угловатые склоны Хребта. Белесая дымка впереди над трассой ощутимо наливается синевой, тяжелеет.
Андерсон не в первый раз бросает туда озабоченный взгляд. А Чуйкову всё интересно.
– Чего там такое, Паш? Гроза, что ли, собирается?
– Это не гроза. Тайфун.
– Да ладно! Тайфуны только на море бывают.
– На Земле. А здесь – Венера.
Генка тоже озабочивается.
– А мы успеем проскочить?
– Вряд ли. Тайфун идет нам прямо в лоб.
– И что же делать будем?
– Ничего. Едем дальше. Тайфун встретит нас часов через пять-шесть.
– Не люблю грозу, – ворчит Чуйков. – Сидишь как… таракан в трансформаторе. Того и гляди, в уголь превратишься. У меня каждый раз, как гроза начинается, всё тело чешется. И волосы дыбом стоят.
– В краулере никакой тайфун не страшен, – успокаивает Андерсон. – Машина хорошо экранирована. А вот плавать краулер не умеет.
– Плавать?!
– Во время тайфуна идет очень сильный дождь. Дорога иногда превращается в настоящую реку.
Генка посмотрел на густеющую синеву впереди, поерзал в кресле.
– А я ведь того, Паш, плавать-то не умею.
– Тебе и не придется. – Американец улыбнулся. – Вода до кабины еще ни разу не доходила. Если поток окажется очень мощным, мы просто переждем…
Задремал Генка. Голова на грудь упала, сам чуть из кресла не вывалился – ремни безопасности не дали. И приснился ему сон. Будто едет он в автобусе из родного Бийска в Барнаул. Дорога ровная, как стрела. Степь вокруг бескрайняя, солнце светит, маки цветут – красотища! И вдруг откуда ни возьмись туча. Громадная, черная. Вмиг небо заполонила. Потом как грянет, как засверкает. Дождь полил. Не дождь – ливень. Дорога враз в реку превратилась. Автобус еле ползет по этой реке. А вода всё выше, уже к окнам подбирается. А люди-то в автобусе спят себе, в ус не дуют. Подхватился Генка, забегал по проходу, трясет пассажиров за плечи. Не просыпается никто! Пригляделся, а они все мертвые, и лица в зеленых язвах…
Очнулся Чуйков мокрый. Вспотел со страху. Глянул вокруг – и впрямь ливень. А небо черное и грохочет – аж машина подпрыгивает.
– Тайфун? – спрашивает.
Американец в рычаги вцепился, лицо бледное, скалится, молчит.
Чуйков тоже замолчал, вперед смотрит. А что толку? Ни зги ж не видно. Стена воды. Свет фар дальше пяти метров ее не пробивает.
– Где мы? – снова спросил Генка.
Пол молча на монитор курсовода кивнул. Генка посмотрел. Они успели проехать километров двести. До Вонючей низины оставалось не больше тридцати.
– Может, переждем?
Американец помотал головой.
– Нельзя. Дождь очень сильный, может дорогу размыть. Или сель с гор пойдет.
– Так ведь лес кругом?
– Лес давно кончился. Мы в горной долине.
Вот это я проспал, подумал Генка.
– Надо успеть Вонючую низину проскочить до большой воды, – говорит Андерсон и прибавляет газу.
Краулер возмущенно взревывает, скорость возрастает. К шуму дождя и рокоту мотора отчетливо примешивается новый звук – клокотание быстро текущей воды.
Не успеем, думает Чуйков, как пить дать застрянем.
Липкие холодные пальцы страха, того самого детского страха перед грозой, мгновенно вцепились в желудок. Генка с усилием сделал несколько сухих глотков, глубоко вдохнул. Помогло. Пальцы разжались.
– Надо добраться до Лысого Черепа, – перекрикивает шум американец.
Генка вспомнил карту, висевшую в кабинете Боткина. Лысый Череп – холм почти в самом конце Вонючей низины. Каменный останец, вылизанный ветром и дождем. Дорога проходит мимо, но к Черепу есть сверток. Пилоты его накатали. На плоской макушке Черепа очень удобное место для перекура и перекуса.
…Рычит краулер, молотит мощными гусеницами щебенку пополам с водой, не сдается. У Пола костяшки пальцев на руках побелели. Очень трудно удерживать тяжелую машину на дороге. Видимости никакой, только радар и спасает.
У Генки сон совсем пропал. Приник к курсоводу, командует:
– Правее держи!.. Теперь влево, влево давай!..
Американец зубы сжал, оскалился. Бормочет что-то по-своему, Чуйкову не понять. Не до того парню. Одна дума теперь в голове: добраться бы самому да вакцину довезти. Сгинет товарищ Чуйков – хана Подгорному. Выкосит их «зеленая оспа» или инвалидами сделает.
– Слышь, Паш, а водка в Подгорном найдется?
– Там даже бренди есть! – весело орет Андерсон.
Под правой гусеницей оглушительно чпокает. Краулер ощутимо сносит влево.
– Тормози!
Американец не слушает, давит рычаги от себя. Краулер продолжает двигаться боком, всё больше садясь на корму. Генка пытается дотянуться до ближнего рычага, решил, что у Пола руки свело от неимоверного напряжения. Ремни безопасности не выпускают Чуйкова. Он зло рвет замки, но в этот момент стонущая машина наконец вцепляется гусеницами в твердый грунт. Рывок вперед швыряет Генку назад в глубокое кресло. Аж зубы клацнули.
– Ну, ты чудила! – Чуйков помотал головой. – А если б мы перевернулись?
– К черту, Джен! – Андерсон вытер лицо рукавом. – Я лучший пилот.
Напряжение схлынуло, и обоих тут же пробрала нервная дрожь.
– М может, остановимся, перекурим? – предлагает Генка.
– Нельзя, Джен. Краулер увязнет. Закури мне сигарету.
Некоторое время едут молча. Дорога ныряет под уклон. Теперь мутный поток несется вдоль нее, подталкивает огромную машину.
Чуйков покосился на курсовод, нажал кнопку масштабирования.
– Елки зеленые! Так мы уже по Вонючей низине плывем?!
Андерсон тоже посмотрел.
– Хорошо. Через час на Лысом Черепе будем.
Помолчали.
Генка повозился, решил поддержать разговор. Он где-то слышал, что с водителями-дальнобойщиками обязательно надо разговаривать, не то они могут за рулем заснуть. А пилот краулера – тот же дальнобойщик.
– Слушай, Пашк, а какой ты поступок совершить хочешь?
Андерсон глянул искоса.
– Я его совершаю каждый день.
– Это как?
– Я – пилот краулера. Здесь это одна из самых опасных и трудных профессий.
– Ага. А все-таки почему – Венера?
Американец задумался.
– Тут всё другое. Климат, воздух, животные, растения…
– Но ведь и на Земле полно опасностей?
– Там я знаю, что меня спасут, а здесь надо надеяться только на себя.
Теперь задумался Генка.
– А по-моему, главное, чтобы друг рядом был. Тогда ничего не страшно.
…Грохочет небо, содрогается земля. Льется с неба нескончаемый дождь. Дорога давно превратилась в реку – быструю, мутную, коварную. Одинокий краулер упорно пробирается в потоке на запад. Пока река помогает машине, толкает вперед. Но еще не знают люди, что возле каменного останца, похожего на лысый череп, поток резко сворачивает влево, в узкую каменную теснину.
Чуйков давно уже следил за курсоводом вполглаза. А чего там смотреть? Дорога прямая, ровная, по низине идет. А Лысый Череп не проскочишь – радар его за версту покажет. Поэтому, когда краулер вдруг снова пополз влево, заметно кренясь и скрежеща гусеницами по склону, Генка не сразу сообразил.
Андерсон тоже не ожидал подвоха и от неожиданности топнул ногой по тормозу.
Краулер клюнул носом и сильнее поехал вбок.
– Газу! – очнулся Чуйков. – Утонем!
Американец крепко выругался, мотор взвыл, и краулер медленно, с трудом развернулся вправо. Сползание прекратилось. Свет лобового фонаря уткнулся в бешено крутящийся поток бурой воды.
– Там горловина, – кивнул Андерсон.
Судорожными рывками краулер выкарабкался из ловушки.
– Чуть в унитаз не смыло! – рассмеялся Генка.
Американец секунду смотрит на него непонимающе, потом хохочет от души…
А вот и Лысый Череп.
Краулер выехал на самую середину его плоской макушки и остановился.
Чуйков достал сигареты.
– Покурим?
Андерсон вынул из кармана толстую коричневую сигару.
– Настоящие скауты курят только «Гавану», док!
Закурили. Генка включил вентилятор. Ливень снаружи ослабел, стало светлее. Пол выключил фары. Кабину заполнил странный сиреневый полумрак. По стенам запрыгали серые тени от водяных струй.
– Эх, сейчас бы чайку горяченького! С лимоном! – размечтался Генка.
– У нас есть термос с кофе, – сказал Пол.
– А в столовке у Ленки сегодня на обед котлеты.
– И фруктовый суп…
– Дурень. Это не суп, а компот!
– Компот. Вкусно!
Помолчали.
– Слушай, Пашка, давай я поведу, а то у тебя вон руки трясутся. Устал?
– Спасибо, Джен. Я сам. Дорога очень трудная.
– Ладно. Тогда давай поедим по-быстрому и – вперед.
Выпили по кружке кофе, съели по галете с сыром. Андерсон аккуратно собрал крошки, закинул в рот и взялся за рычаги.
В этот момент скала под машиной вздрогнула и словно вздохнула. Сквозь шум дождя накатился тяжелый сердитый гул.
Чуйков схватился за подлокотники кресла, вытаращился на американца.
– Эт-то чего такое?!
– Наверное, землетрясение, – пожал плечами Андерсон. – Они тут часто случаются.
Краулер медленно съезжает с макушки Черепа и катится к бурому потоку, заменившему дорогу.
Чуйков успокоился и снова взялся «штурманить» на курсоводе.
Пол сказал:
– Выход из Вонючей низины очень узкий. Будь внимателен.
– Ты – лучший пилот, а я – твой лучший штурман, – повеселел Генка.
Краулер ползет вдоль почти отвесной гранитной стены. Сверху на машину падают целые ручьи. По броне стучат мелкие камни.
– Не пробьет?
– Это же танк! – улыбается американец. – Динозавра выдержит.
Слева сквозь дождевую завесу выступает еще одна каменная стена. Вот она, горловина.
Краулер сбавляет ход, почти крадется по расселине.
Внезапно снова накатывает низкий гул, от него почему-то неприятно закладывает уши, будто в самолете. Земля приподнимается вместе с тяжелой машиной, потом резко проваливается вниз.
У ух! У Генки лязгают зубы, и сосет под ложечкой.
Андерсон невнятно ругается и прибавляет газу.
Снова накатывает гул. Еще один толчок.
На крышу краулера обрушивается мощный удар. Дикий скрежет металла. Это в грузовом отсеке.
Чуйков решительно вылезает из кресла.
– Пойду гляну, как там груз.
Пол нахмурился.
– Осторожнее, Джен. Может быть пробоина.
– Ты же говорил, что это танк?
– Танк тоже можно повредить.
– Вот я и посмотрю.
Генка перебрался в заднюю часть кабины, толкнул дверцу грузового отсека.
Внутри темно, пахнет озоном. Закоротило, решил Генка. Пошарил справа, нащупал на полке фонарик. Зажег.
Желтый конус выхватил узкий проход между двух рядов стеллажей. Дальше – широкое пространство: каюта с двумя откидными койками и таким же столиком.
Чуйков пробрался в каюту, посветил по сторонам, потом на потолок. Ну, так и есть. Посередине, где крепилась лампа, торчит здоровенный каменный зуб. По его ребру на пол стекает тонкая струйка воды. А лампа болтается на обрывке проводки с другой стороны.
– Ни фига себе плюха! – громко говорит Генка. Луч фонаря упирается в угол: контейнер с вакциной на месте.
Там всё в порядке. Генка поворачивает обратно к кабине, и в этот момент краулер сотрясает еще один удар.
Чуйкову показалось, что упало само небо. Он не устоял на ногах, кубарем покатился назад, в каюту. Фонарь вылетел из руки и погас.
Темнота. Генка не сразу сообразил, что машина больше не движется.
Ощупью кое-как поднялся на ноги. Прислушался. Мотор краулера урчит на холостых оборотах, дождь по крыше молотит, а в кабине – тишина.
– Эй, Пашка!
Нет ответа.
– Пашка, кончай дурить! Отзовись!
Молчание.
Чуйков растопырил руки, нащупал ребра стеллажей, двинулся к кабине. Взялся за ручку, рванул дверцу на себя. Темно. Странно, подумал, приборная доска вырубилась, что ли? Шагнул вперед и едва не разбил нос о… гранитную стену.
– Что за напасть?!
Быстро ощупал холодный шершавый камень, заткнувший проход. Попробовал сдвинуть – куда там! Многотонная глыба намертво законопатила грузовой отсек и Генку в нем.
– Спокойно, брат, – сказал сам себе Чуйков. – Выход всегда есть.
Ну, точно! Аварийный люк над столом в каюте. Так же медленно, ощупью Генка вернулся в каюту. Минуты две ползал по полу, но фонарь отыскал. Дальше пошло легче. К стене каюты оказалась прикручена стремянка. Взобрался по ней, отвинтил запорный болт, уперся плечами в металлический блин. Люк не поддался. Генка надавил сильнее, раздался громкий щелчок, крышка улетела в дождливый сумрак.
Чуйков выбрался на покатую крышу и сразу увидел это. Огромный, величиной наверное с грузовик, ребристый сколок торчал на месте кабины краулера. Вернее, той части, где раньше сидел Генка. Остальная кабина была сильно смята, но боковые стойки уцелели.
Чуйков невольно сглотнул, когда понял, чего избежал. Следующая мысль ожгла кипятком: Пашка!
Метнулся, оскальзываясь, к кабине, сполз на подножку, пнул висящую на одной петле дверцу.
Американец так и сидел на своем месте, ухватившись левой рукой за рычаг. Правой руки у него не было. Так показалось Генке сгоряча. Он глянул на бледное, оскаленное лицо Андерсона, увидел закаченные белки глаз, определил – шок.
Дальше действовал как автомат.
Осмотреть пострадавшего, проверить пульс, дыхание. Без сознания. Это хорошо. Обойдемся местным анестетиком. Так, правая рука цела, но зажата между спинкой кресла пилота и камнем. Может быть раздроблена кость. Посветить фонариком на пол – следов крови не видно. Уже лучше. Где аптечка?..
Генка шарит рукой под креслом. Есть! Стальной ящик с красным крестом даже не помят. Так, что тут у нас?.. Анальгетик, анестетик, антибиотик… Вот, противошоковый препарат.
Генка рывком распахивает ворот комбинезона американца, заголяет ему левое плечо, прикладывает ствол инъектора. Пс-с! – препарат введен. Засекаем две минуты… снова проверяем пульс, дыхание…
Андерсон вдруг вздохнул и открыл глаза.
– Не двигайся, – строго говорит Генка. – Ты ранен.
Пол поворачивает голову, видит придавившую его глыбу.
– О, черт!
– Спокойно, Пашка. Прорвемся.
Генка сам не очень верит в свои слова. Краулер разбит, рация разбита, до Подгорного добрых тридцать километров. И дождь. Ливень.
– Нужна помощь, – тихо говорит Андерсон.
– Знаю, – отвечает Чуйков.
– Связи нет?
– Нет.
Помолчали.
– Руки не чувствую, – снова говорит Пол.
– Я ввел тебе «антишок». Часа на четыре хватит.
– Спасибо. А потом?
– Еще есть анестетик. Можно сделать блокаду.
– А потом?
Генка подумал.
– Надо идти за помощью. До Подгорного недалеко.
Андерсон скосил глаза на мертвый пульт.
– Ты не дойдешь, Джен.
– Дойду, Пашка.
Чуйков решительно вздохнул.
– Обязательно дойду…
Он взял с собой, кроме контейнера, только флягу с тоником, нож и плитку шоколада. Перед уходом оставил Полу аптечку, галеты, воду и пистолет. Американец молча наблюдал за Генкиными сборами, а в глазах его стояла тоска.
Чуйков внимательно посмотрел на него.
– Плохо вы знаете русских, Пашка. Сказал, что помощь приведу, значит, приведу. А ты пока отдохни тут…
Застегнул куртку, хлопнул дверцей и канул в серой, струящейся пелене…
Идти было поначалу не очень трудно. Контейнер с вакциной крепко сидел на спине в рюкзаке. Дождь лил теплый, но дорога теперь шла всё время вверх, и водяные потоки текли навстречу, сбивая темп ходьбы.
Скоро Генка сообразил, что идти ближе к скалам легче, надо только под ноги смотреть. Оступиться сейчас, подвернуть ногу – значит, загубить всё дело. А дело у Генки теперь стало важнее вдвое: донести вакцину и спасти хорошего парня. Друга.
Чтобы нескучно было идти, он затеял сам с собой откровенный разговор.
– Вот скажи мне, Геннадий Андреевич, кой черт тебя на Венеру понес? Неужели из-за Катьки?
– Да что вы, товарищ Чуйков?! При чем тут женщина? Я трудности преодолевать приехал.
– Ну и зачем тебе эти трудности? На Земле их, что ли, мало?
– Может, и не мало, а только на Венере интересней. Представьте, товарищ Чуйков: другая планета, другой мир – всё другое!
– Ну да. Но ты вот бредешь сейчас по обыкновенной горной дороге под обыкновенным проливным дождем. В чем трудность?
– В вакцине и друге со сломанной рукой.
– А если ты не дойдешь, Геннадий Андреевич? Это всё ж таки Венера!..
– Дойду, товарищ Чуйков! Должен дойти…
Чтобы иметь представление о пройденном пути, Генка придумал считать шаги: два шага – метр. Первую тысячу шагов он одолел играючи, даже не вспотел. На второй появился некий ритм: четыре шага вдох, четыре шага выдох. К четвертой тысяче дорога почти выровнялась, а воды, как ни странно, стало меньше. Теперь можно было идти прямо посередине широкой колеи, не боясь оступиться.
Через десять тысяч шагов Генка решил сделать первый привал.
– Пять минут, Геннадий Андреевич, не больше, – строго сказал он сам себе.
Открыл флягу, сделал пару глотков тоника. Горьковато-кислая жидкость приятно освежила горло, сразу захотелось есть. Как врач Чуйков прекрасно понимал, что на марше нельзя допускать снижения в крови уровня сахара. Поэтому вскрыл упаковку шоколада и отломил сразу четверть. Рассчитал: каждые десять тысяч шагов привал, два глотка тоника, четвертушка шоколада – как раз на двадцать километров хватит.
О том, что километров может оказаться больше, Генка старался не думать…
– Девять тысяч сто сорок три, девять тысяч сто сорок четыре…
Он сбился с правильного счета после второго привала. Едва присел на плоский камень и достал флягу, за спиной раздался громкий плеск. Что-то тяжелое упало на дорогу.
Сперва Генка решил, что с гор скатился очередной камень. Однако тяжелые всплески продолжились, очень похожие на шаги. И они явно направлялись к Чуйкову.
Разбираться кто это и что ему нужно, Генка, понятно не стал. Как был, с флягой в одной руке и рюкзаком в другой, рванул вперед, будто зачет в институте по кроссу сдавал.
Повезло. Оторвался.
Вконец выдохшись, остановился и сел прямо в лужу. Хорошо – комбинезон венерианский непромокаемый.
На радостях Генка выхлебал сразу четыре глотка тоника. Только теперь заметил, что нудный дождь кончился и от дороги начал подниматься плотный туман.
Пока отдыхал, испарения полностью заменили собой дождевую пелену. Видимость стала еще хуже. Вдобавок вдруг осознал, что не помнит направления – лицом вперед садился или назад?
– Здрассьте вам, – громко сказал Генка, стараясь унять нервную дрожь. – Не понос, так золотуха. Ну и куда дальше идти, товарищ Чуйков?
Положение незавидное. Стемнеть должно самое большее через пару часов. На Венере, Генка помнил, сутки вдвое длиннее земных. Выехали утром, примерно через два часа после рассвета.
– Однако не дойдем мы с тобой, Геннадий Андреевич, до темноты.
– Надо дойти, товарищ Чуйков. Тут всего-ничего осталось – километров семь-восемь.
И Генка пошел…
Оказалось, правильно пошел. Это стало ясно, когда наткнулся на остов тягача. Генка вспомнил, как на прошлой неделе в Светлом только и разговоров было. Мол, тягач тащил цистерны с нефтью, что недавно нашли геологи в Красной долине за рекой Быстрой. Караван попал в грозу. И надо ж так, молния ударила точнехонько в первую цистерну. Остальные успели отцепить, и тягач поволок горящую подальше. А потом цистерна взорвалась.
Тягач тот шел в сторону Подгорного.
– Ну, что же, товарищ Чуйков, верной дорогой идете.
Генка приободрился.
И все же до темноты не успел. Туман к тому времени почти рассеялся, но видно лучше не стало. Достал фонарик, но в нем что-то разладилось. Свет был тусклый, будто сели батареи. Генка вытащил их. Так и есть: одна вся покрыта белесым налетом вытекшего электролита.
Изготовить факел, когда вокруг всё хлюпает и чавкает, не стоило и пытаться.
– Что делать-то будем, Геннадий Андреевич? Ждать или как?
– Или как. Двадцать часов темноты Пашка не переживет.
В этот момент они и напали. Генка только услышал тихий скулеж, вроде ребенок хнычет. Повернулся на звук, и тут же ему на грудь прыгнула черная, чернее ночи, тень.
Тварь размером с крупного кота, только холодная и чешуйчатая. Возле самого носа Чуйкова щелкают совсем не кошачьи зубы. Куртка трещит под натиском мощных кривых когтей.
– Твою мать-дивизию!..
Генка будто проснулся от морочного сна. Нет, это в Генке проснулись навыки, привитые тремя годами службы в армии.
Нож уже в правой руке, левая хватает тварь за горло. Взмах – лезвие с трудом, но пробивает толстую шкуру. Визг, переходящий в хрип. Чуйков отшвыривает хищника, и тут же ему на плечи прыгает второй, а сбоку набегает третий. Этого Генка успевает пнуть тяжелым ботинком прямо в морду. Острая боль в левом плече. Удар ножом наугад за спину. Снова визг. Сильный удар в правый бок. Чуйков оскальзывается, падая в темноту, понимает, что подняться ему уже не дадут. Отчаянно работая ногами и руками, он еще несколько секунд сдерживает нападающих. Потом сразу две твари повисают на руке с ножом, третья вцепляется в левую руку, прикрывшую лицо…
Конус ослепительно белого света вспарывает ночь. От могучего рокота двигателя дрожит земля. Чешуйчатые твари, похожие на черных шестилапых варанов, кидаются прочь. Вслед им несется смертельная огненная трасса. Два хищника не успевают скрыться в спасительной темноте, кубарем катятся по мокрым камням.
Краулер останавливается в десятке метров от неподвижного тела человека. Хлопает дверца, двое в защитных костюмах с зеркальными шлемами склоняются над лежащим. Один щупает его окровавленную шею.
– Жив!..
В чистой светлой комнате стоят две высокие медицинские кровати. На одной лежит длинный худой парень с короткой стрижкой «ежиком». Правая рука у него в гипсе до плеча. На другой кровати тоже пациент, забинтованный с головы до ног, открыто только лицо. Лицо бледное, даже синюшное. Но улыбается.
– Эй, Пашка! – кричит громким шепотом Чуйков. – Ты спишь?
Худой приоткрывает один глаз, чуть поворачивает голову.
– Сплю, Джен.
– А чего тогда разговариваешь?
Американец слабо улыбается.
– Это я во сне.
– Сон смотришь?
– Да.
– Про что?
– Про то, как мы с одним русским доктором попали в тайфун, разбили краулер, а потом доктор нас обоих спас.
– Хороший сон, – вздыхает Генка, – правильный.
Николай Степанович Гумилёв (1899–1965). Знаменитый поэт, один из основателей акмеизма. Также крупный экзогеограф, исследователь Венеры.
Н. С. Гумилёв родился в 1899 году в дворянской семье военного судового врача, в г. Кронштадте. С младых лет, несмотря на слабое здоровье, грезил о военной карьере. Учился вначале в Царскосельской гимназии, директором которой в то время был известный поэт-символист Иннокентий Анненский. В гимназии увлёкся географией и этнологией, там же, в тринадцатилетнем возрасте создаёт свой первый поэтический цикл «Романтические грёзы». При содействии Анненкова, цикл публикуется под псевдонимом «Николай Гунин» и неожиданно становится литературным событием. Однако через год Гумилёв бросает учёбу в Царскосельской гимназии и поступает в кадетское училище в Петербурге, где его и застает мирная революция 1914 года.
Гумилёв, будучи по политическим убеждениям монархистом, не принимает революцию и последующее отречение Николая Второго. Заканчивает учёбу в 1917 году, получив чин прапорщика, эмигрирует и вербуется во Франции в Иностранный Легион. Два года воюет в Алжире, после поражения Франции возвращается в Париж. Там он знакомится с Брюсовым, создаёт литературный альманах «Сириус», в котором дебютирует юная поэтесса Анна Ахматова. Всего успевает выйти три номера альманаха, он пользуется колоссальным успехом, но внезапно Гумилёв решает вернуться в Россию. Теперь уже доказано, что именно тогда молодой поэт познакомился с руководителями подпольной организации «Ренессанс», ставившей целью реставрацию в России абсолютной монархии, и стал её членом.
В России Гумилёв женится на Ахматовой (вскоре у них рождается сын Лев Гумилёв), становится основателем школы поэтов акмеистов, его позиции на литературном поприще как никогда сильны. Но всё обрывается в 1921 году, после разгрома «Ренессанса» и ареста шестидесяти одного его участника.
Благодаря заступничеству Блока и Брюсова, к тому времени – могущественных литературных чиновников, Гумилёву удаётся избежать сурового наказания. По непроверенным данным, на вопрос – куда девать строптивого поэта, сам Керенский обронил: «Пусть прекратит бренчать. А ежели не в состоянии, тогда пускай отправляется туда, где его бренчание не слышно».
Почти десять лет Гумилёв проводит послушником в Соловецком скиту, практически в изоляции от внешнего мира. После амнистии рядовым членам «Ренессанса» поэт возвращается в совершенно иной мир – мир устремившегося в космос человечества. Именно в 1931 году Юрий Гагарин совершает исторический облёт Земли на «Святогоре 1».
Анна Ахматова не дождалась мужа из ссылки, официальный развод оформляется в 1931 году.
С 1932 по 1945 год поэт пристально следит за космической экспансией человечества, проходит подготовку в группе российских космонавтов исследователей, и в 1947 году отправляется в печально известную Первую Южную венерианскую экспедицию. Один из немногих переживших песчаную горячку, Гумилёв возвращается на Землю с ценнейшим экзогеографическим материалом (именно на основе его записок удалось обнаружить на Венере Рудную Аномалию) и с подорванным здоровьем. После этой экспедиции он создаёт самые известные свои стихотворения, вышедшие тремя поэтическими сборниками: «Кольцо Люцифера», «Мантия Богини Любви» и «Герметический Космос».
Через пять лет, поправив здоровье, Николай Степанович возвращается на Венеру, в 1954 году участвует во Второй Южной экспедиции, результатом которой, как известно, явилось образование первого постоянного человеческого поселения на юго-западном побережье Великого океана, занимающего восемьдесят процентов поверхности Венеры. В экспедиции он работает бок о бок с молодым Василием Шукшиным. Шукшин пытается знакомить Гумилёва со своими первыми литературными опытами, но не находит понимания у поэта.
В 1958 году, уже будучи видным экзогеографом, Гумилёв возвращается на Землю, защищает магистерскую диссертацию по классификации венерианской флоры и получает учёную степень доктора экзогеографии – по совокупности достижений. Казалось, солидный возраст, обретённое общественное положение должны были способствовать остепенению поэта. Однако в 1963 году поэт отправляется на Марс и, как только Тускуб IV провозглашает себя императором, присоединяется к мятежу. Исследователи до сих пор спорят, знал или не знал Гумилёв заранее о готовящемся самопровозглашении, помогал или не помогал он Тускубу взойти на марсианский трон… Большинство сходится на том, что появление поэта на Марсе всё же не было простой случайностью.
В ноябре 1965 года во время массированного десанта Международных сил, в сражении у подножия горы Олимп, Пятый бронепехотный полк имперцев, командиром штаба которого и являлся Николай Степанович Гумилёв, попал в окружение и сдался. Весь офицерский состав, не пожелавший отречься от самопровозглашённого императора, был расстрелян. Находившийся в это же время на Марсе сын поэта Лев, к тому времени видный этнолог, не успел спасти отца.
Точное место расстрела и последующего захоронения офицеров имперцев так и осталось неизвестным. Могилой Николая Гумилёва ныне считается всё южное подножие горы Олимп.
Исаа́к Эммануи́лович Ба́бель (настоящая фамилия Бо́бель) (1 (13) июля 1894–22 апреля 1943) – русский писатель. Родился в Одессе в семье торговца-еврея. Выжил во время погрома 1905 года. Обучался в одесском университете и киевском институте финансов, отчислен за неуспеваемость. Работал клоуном, коммивояжером, был замешан в «деле Грачей» по контрабанде турецких апельсинов и табака. С 1912 по 1914 год состоял под наблюдением как активный анархо-синдикалист, позднее отошел от политики. В 1915 году в киевском журнале «Алоэ» опубликовал первый рассказ «Розы для Маргариты». В 1916 году по совету А. М. Горького «ушел в люди», был учителем русского и французского в Слониме, добывал нефть в Баку, разводил скаковых лошадей в Бессарабии. В 1919 году вместе с первой женой Розой Бронштейн эмигрировал во Францию. Служил в Легионе, воевал в Алжире, Афганистане, Нигере. Интересовался авиацией. Продолжил литературные опыты в 1924 году, опубликовав «Легион Жизни» – летопись наемников. В 1927 году вышла вторая книга «Одесную Одессы» – ностальгические воспоминания о любимом городе писателя. В 1928 году репатриировался в Россию. Стал известен как беллетрист и путешественник, сотрудничал с журналами «Вокруг Света» и «Нива». Третий сборник рассказов «Явь» отразил впечатления Бабеля от недостаточных на его взгляд перемен в образе жизни Российского государства. Благодаря активной полемике в центральных газетах, на повестку дня в Государственной думе в очередной раз был вынесен вопрос об отмене черты оседлости для евреев и в 1932 году был принят закон о равноправии всех граждан Российского государства вне зависимости от их национальной и расовой принадлежности. В 1933 году на сцене МХАТ была поставлена пьеса Бабеля «Рассвет» – о пути к знаниям, открытом социалистами для детей разных народов.
В 1934 году в издательстве «Омега» пропала рукопись первого романа Бабеля – «Кони белые». До сих пор не установлено, была ли рукопись изъята цензурой или похищена недоброжелателями. Сам Бабель с трудом перенес утрату, заболел нервным расстройством и до 1939 года отошел от художественной литературы. Полет «Святогора 4» стал переломной вехой в творчестве автора. Роман «Как это делали на Луне» вошел в золотой фонд российской фантастической литературы. Невзирая на рекомендации врачей, Исаак Бабель настоял на включении себя в качестве корреспондента в состав полномасштабной экспедиции к Марсу на звездолете «Перун». Погиб 22 апреля 1943 года – вместе с грузовиком сорвался в пропасть за двое суток до старта звездолета к Земле.
Творчество Бабеля оказало огромное влияние на литераторов так называемой «южнорусской школы» (Ильф, Петров, Катаев, Паустовский, Светлов, Багрицкий) и получило широкое признание во всем мире, его книги переведены на многие иностранные языки.
Тени вспарывали туман, перечерчивали лучами оплавленное стекло кратера. Туша солнца ползла по небу, словно рыба вверх брюхом, красная рыба в красной, мутной от глины реке. Колючий ветер трогал наши шинели, гладил щеки, целовал губы, тут же пухшие алыми трещинками. Укрывшись за валуном, унтер Горечавкин смолил самокрутку с поспешной жадностью. На его умном, хищном лице читалось острое наслаждение, ноздри вздрагивали. В звездолете запрещали курить вообще – слишком много людей набилось в железную клетку, слишком много техники, топлива, аппаратов и невозможных надежд.
Из-за ошибки курса мы летели втрое дольше положенного, бойцы истомились, изнервничались. Уже знали – Марс обитаем, там высятся города, и вода с полюсов заполняет каналы короткими днями лета. Солдаты готовились драться, гадали – захотят ли чужие дружбы или войны и хороши ли у них женщины. Элегантные офицеры с выбритыми щеками, в сияющих белизной перчатках смотрели на болтовню сквозь пальцы, не унимали споров. Франтоватый, бахвалистый наш радист, чернобровый красавец Югов, не вынес старта, сердце остановилось, и четыре дня рядом с живыми лежал труп. Смерть скрывали, чтобы не вызвать панику, но слухи полнили узкие, неуютные каюты нашего «Перуна». Изысканный пафос торжественного молебна в честь удачного приземления на чужую планету был подпорчен тоскливым запахом похорон. Мы долбили лопатами спекшуюся холодную почву, но она не поддавалась – пришлось взрывать. Оскаленный рот ямы принял тело, клочья глины укрыли первого человека, который умер и не вернул свой прах в материнское лоно Земли. Мы обнажили головы. Грохнул салют, адмирал Каратаев завершил бесконечную речь и началась работа. Бойцов ждали выгрузка, лагерь, посты, пробуждающее аппетит пыхтение полевой кухни, а потом, когда теплая каша уже согреет живот, – стопка крепкого и вожделенная папироса.
Сигнала «вольно» еще не дали, Горечавкин знал это и курил поспешно, захлебываясь и кашляя.
– Отвык, брат? – усмехнулся я, тайно завидуя – мне врачи давно запретили табак.
– Отвыкнешь, как же, – отмахнулся унтер и уронил столбик пепла на гимнастерку. – Я за другое волнуюсь. Вот записался я в наш отряд, думал – прилетим мы на Марс из России-матушки, и начнется совсем другая жисть. Вроде как в раю, у пана бога за пазухой, отмоем поганые души и станем светлые, легкие, любовью напоенные, поймем за ради чего нас мамаши на свет рожали. А тут прилетели и хана…
Брошенный окурок пыхнул дымком и потух, Горечавкин загнул по матушке, помянув и родительницу свою, и Иисуса Христа, и звездолет, и старика адмирала с его вишневой, обкусанной трубкой.
– А откуда ты знаешь, чудак человек, что не будет этой вот другой жизни? – Я обвел рукой красный, пылящийся горизонт, острые скалы и густые, непроглядные облака.
– Да уж знаю, – угрюмо буркнул Горечавкин. – Вышел я из звездолета, глянул по сторонам, и душа у меня понеслась, как сани с горы летят. Такая вокруг краса, такая дива, воздух сладостный, тело легкое, камни эти краснющие сияют да переливаются. Долетели мы, будем новую жизнь стоить, где ни голодных, ни злых не будет, счастья всем хватит – и детям нашим, и внукам… Отошел я на горочку с выси глянуть, гляжу – немец стоит. Ражий такой, мордатый – притулился и ссыт себе в эту благодать неземную, лыбится как дурной. Думал, убью его. А потом понял – зря.
– Что зря, Горечавкин? – Я взглянул в побледневшее, сморщенное лицо. Мне почудилось, унтер пустил слезу. Но он только махнул тяжелой рукой, поправил шапку, одернул шинель и зашагал к палаткам – адмирал приказал в первый же день разбить лагерь.
Как только исчезло солнце, пришел мороз. Совершенно сибирский, прозрачный, нежный. Свет двух лун перекрещивался на ледяных узорах, обращая их в розоватые брабантские кружева, бороды часовых обросли пышным мхом, добротные прусские шинели преобразились в камзолы придворных Короля-Солнце. Тишины не было – шуршали камни, выл и смеялся в скалах колючий ветер, тяжело скрежетал, остывая, корпус нашего звездолета. Суета спала, усталые бойцы канули в беспробудный, тяжелый сон молодых зверей. Господа офицеры выпили по одной и разошлись по своим палаткам, я смотрел на их чеканные лица, породистые носы, тевтонские бравые подбородки и российские подернутые сплином глаза – романтиков среди них не было. Может, и к лучшему – мечтатель Колумб открыл Америку, но покорил её свирепый бандит Кортес. Неожиданно мне стало тесно под затхлым брезентом.
Приоткрыв неуклюжий полог, я выбрался наружу, подмигнул часовому «пройдусь, мол». Тот вяло махнул рукой и отвернулся – его тоже клонило в сон. Почва мягко пружинила под ногами, словно усыпанная опилками арена цирка, заштатного цирка в склочном и шумном Бердичеве. С улыбкой вспоминался теперь неуклюжий конферанс, глупая маска рыжего клоуна. Я провел там четыре месяца, прячась от гнева отца, пока первый мой рассказ не вышел в киевском журнале.
Шагалось легко – после дней заточения в звездолете тело требовало движения. Сами собой в голове складывались упругие строчки заметки, «Нива» ждала сотню строк ежедневного репортажа. За освещенным квадратом лагеря царила красноватая, неизвестная темнота. Я бросился в неё, как мальчишкой наугад бросался в зеленый сумрак дачного леса. Только сейчас во всей полноте пришло – долетели, это чужая планета. Сухой и мерзлый воздух Марса пьянил меня одуванчиковым вином юности, тонкий запах цветов был немыслимым в этой стыли. Откуда он взялся? Электрический фонарь осветил укрытую от ветра ложбинку, и я увидел паучьи спины объятых морозом кустов, ледяные, пронзительно-синие лепестки, хрупкие бутоны, крохотные побеги. От прикосновений они падали и разбивались с ясным хрустальным звоном. Я застыл, завороженный. Тут же желтокрылая бабочка с серебристыми лентами на распахнутых больших крыльях доверчиво села ко мне на грудь, прижалась, словно дитя, ища тепла. Тонкие усики шевелились, тельце вздрагивало, и от этих касаний моя душа рассыпалась серебряной пылью, чтобы родиться заново. Я почувствовал, что дыхание иной планеты пропитывает мне легкие, растворяется в быстрой крови, заставляя её течь медленнее. Марс пришел ко мне во всеоружии.
Пестрой лентой промелькнула в воспаленном мозгу череда картин – амфитеатры, развалины, бесчисленные стада на пышных лугах, разукрашенные улицы городов, нищета рабочих кварталов, обезлюдевшие башни, полные древних сокровищ, разноцветные гейзеры, лабиринты пещер, огромные пауки и летающие корабли. Лицо женщины, тоскующее и страстное, явилось передо мной, нежный голос позвал: «Сын Неба…» Ожидание завершилось, пути скрещены – так казацкая сабля, искря, бьётся о польское, окровавленное железо. Я готов был снова подняться к звездам, лишь бы услышать волшебный голос ещё раз, но текучая песня ветра успокоила сердце, утолила печаль. Красные волны подхватили меня и понесли в теплый край, полный la maladie… Голубица моя в ущелье скалы под кровом утеса! Покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно.
– Вашь-бродь! Проснитесь, вашь-бродь, замерзнете! Ишь, окоченели совсем! Вставайте!
Грубый, резкий, как скрип несмазанного колеса, бас казака Небейбатько пробудил меня от мечтаний. Опираясь на мощное плечо казака, я кое-как дотащился до медсанбата, где доктор Леонтьев, бранясь, обработал мне отмороженные щеки и пальцы ног.
На третий день к нам пришли марсиане.
Взрослые жители красных пустынь и низкорослых, щуплых, как местечковые старики, городов до изумления походят на землян. Те же суетливые взгляды и прозрачные от счастья улыбки видны на лицах матерей, так же стеснительно шелестят мимо молодые девицы, так же хмуро, с затаенной угрозой ворчат обделенные судьбой нищие, так же осторожно обходят пришельцев смирные остроносые мужчины. Кто-то смотрит на нас с восхищением, кто-то со страхом, кто-то с надеждой, большинство прячет глаза и улыбается механически, как китайцы. Они боятся нас, мы опасаемся их. Странный язык их, то гибкий и плавный, то шипящий и цокающий, дается немногим, зато мгновенно – через день-два занятий с помощью переговорных шаров наши полиглоты заговорили не хуже аборигенов. Я запомнил лишь несколько слов. «Тума» – так они называют свою планету, «эллио» – приветствие, марсианское «шалом», «хаши» – это мохнатые неуклюжие звери вроде наших коров, «улла» – музыкальный инструмент, помесь дудки и саза, с четырьмя длинными струнами.
Первый город, который открыл перед нами ворота, очень красив, хотя и малолюден. Много пустых домов, слепо глядящих раскрытыми окнами, запертых лавочек, заросших, запущенных скверов. На главной улице магазины с сияющими витринами, в них – модные платья, деликатесы, мебель. Подле большого, шикарного ресторана – площадь с музыкальным фонтаном, где танцуют по вечерам. В переулках маленькие кафе, в которых подают удивительно вкусные ледяные паштеты, бутерброды на длинных шпажках и ароматное, горячее питье. Юноши носят широкие брюки и короткие пышные курточки, зрелые мужчины – большие халаты вроде таджикских, бреют голову и лицо. Дамы одеты в длинные, легкие, расширяющиеся книзу, закрытые одеяния, молодые девицы надевают черное и лиловое, женщины постарше – яркие, светлые наряды. Есть общественный транспорт, театр, подобие кафешантана и опиекурильня. Даже бедно одетые марсиане церемонны и вежливы друг с другом. Мы четвертый день в Миалоре, и я ни разу не видал ссоры или драки на улицах.
То, что это не люди, понимаешь, только глядя на детей марсиан. Их мало – один, два, редко трое в семье. Синекожие, прозрачно-худые младенцы не гулят, не хохочут и даже не плачут – ощупывают паучьими пальчиками всё вокруг, всматриваются в предметы тёмными и пронзительными византийскими глазами и молчат, словно призраки. У малышей постарше нет привычки носиться, грохотать и шуметь, распевать глупые песенки и беззаботно болтать друг с дружкой. Их развлечения сродни монотонным утехам душевнобольных – разноцветными мелками рисовать на гладком камне картины, чтобы тут же стереть их особой тряпочкой, поочередно катать по земле звенящие пестрые шары, сплетать пальцы в немыслимых для человечьих суставов формах, повторять на разные голоса одни и те же слова. Их движения неприятны для взгляда, то замедленные, то молниеносно резкие, полные механической грации – и ни единого лишнего. Эти дети похожи на волынских замоленных цадиков – та же скорбная мудрость плещется в змеиных зрачках, то же ласковое безумие приподнимает уголки губ.
…Я бродил по городу в поисках новой темы. Прямые улицы вели меня с легкостью петербургских просторных линий. Обложенные расписной плиткой дома незаметно редели, высоко в облаках пролетали с торжественной важностью марсианские летучие корабли и крылатые «седла», из окон временами тянуло по-восточному пахучей, наверняка острой и сладковатой на вкус снедью. Гребнистые ящерицы шныряли по подворотням, жались к домам, шипели друг на друга наподобие наших уличных кошек. На голых ветках сочно-розовых кустов, несмотря на ощутимый холод, уже набухали почки, кое-где во дворах щетинились пустынные кактусы, между которыми хозяйки победнее протягивали веревки, чтобы сушить белье. Заглянув в случайную подворотню, я увидал запущенный сквер, почти иссякший фонтан в бассейне-чаше с широкими узорчатыми краями. На бортике спиной ко мне играли дети – двойняшки лет восьми-девяти, длинноволосые, голенастые. Они двигали по желтоватому отполированному до молочного блеска мрамору какую-то маленькую игрушку.
Осторожно, чтобы не спугнуть, я достал полевой бинокль – мне захотелось увидеть вблизи их забавы. Дети были увлечены игрой, азарт читался в сжатых маленьких кулачках, в движениях острых плеч. Так страстно напряжены бывают мальчишки, разномастной пестрой компанией играющие в пуговицы на пустыре подальше от взглядов взрослых. Везучий Катаев, грек Ставраки и Зяма Левински с Балковского переулка были нашими чемпионами, и карманы их пыльных штанишек оттопыривались, переполненные блестящими кругляшами.
Игрушка сосредоточенных маленьких марсиан оказалась живой – гладкокожая, золотисто-коричневая, некрупная ящерка. Она вставала на задние лапки и аплодировала передними, неуклюже кувыркалась, ползла вперед хвостом, раскрывала беззубый рот. Иногда, словно опомнившись, ящерка дергалась и пробовала удрать, но, не успев сползти с бортика, замирала и покорно возвращалась к своим мучителям. Я подумал, что наивные живодеры привязали к ней нитки или крючки, но, вглядевшись, увидел – нет. Они управляли ящеркой, как перчаточной куклой, всего лишь пристально на неё смотря, передавая животному свою волю. И соревновались – кто быстрей, кто точней, кто успешней добьётся исполнения приказания. Ящерка моталась скомканной тряпочкой, тихо шипела, высовывала жалкий язычок, но не сопротивлялась. Под конец дети застыли в неестественной жесткой позе, сгорбив плечи, сцепив руки, – и тельце животного медленно-медленно поднялось в воздух, воспарило само собой. Я ахнул от удивления. Золотистая ящерка звучно плюхнулась в воду, быстро-быстро облизала капли с недоуменной мордашки и порскнула куда-то за камешки. С негромким вздохом дети расслабили спины и обернулись ко мне. Я почувствовал – их острые взгляды ввинчиваются мне в череп, проникают в мозг, давят. Моя правая рука сама собой приподнялась, пальцы разжались, бинокль мягко, очень медленно опустился на почву. Телепаты тихо засмеялись, застрекотали что-то на птичьем своем языке. Я лязгнул зубами, прихватив мякоть щеки, кровь вернула свободу. Выхватив револьвер, я сбил с фронтона какую-то маску, осколки камня брызнули во все стороны. Мне хотелось крови, но перепуганные мордашки малолетних престидижитаторов привели меня в чувство – это были всего лишь дети. Я затейливо выругался, подобрал треснувший бинокль, потянулся было щелкнуть по лбу ближнего фокусника, посмотрел в его немигающие, распахнутые глаза и не стал.
Тонкая детская ручка прикоснулась к моим щекам, ощупала веки, удивленно подергала ус, палец попробовал залезть в рот, я лишь плотнее сжал губы. Другой ребенок, видимо, более робкий, обнюхал меня с двух шагов, словно звереныш. Из мешочка на его груди явился крохотный светящийся шарик.
– Тлацетл. Гео Тлацетл, – скорее ощутил, чем услышал я. И принял холодный, гладкий и удивительно тяжелый на ощупь подарок.
В карманах у меня вечно болтался какой-то мусор – патроны, огрызки карандашей, леденцы, ножики, большие орехи и прочие мальчишеские сокровища. Я запустил туда руки, нашаривая ответный презент. И ударила сирена – хриплый голос «Перуна» звал нас на помощь. «Тревога! Тревога! Трево о о ога!» От пронзительного гудка закладывало уши, дребезжали оконные стекла, казалось, даже земля дрожала.
Я побежал к звездолету. По пути мне встречались бойцы, страх и тревога кривили им иссеченные холодом губы. В натруженных и усталых руках их мертвым грузом лежало оружие.
Голос уллы впивался в небо. Пронзительный и высокий, словно синагогальный распев, когда старенький кантор Йоселе Соловейчик выводит «Кол Нидрей», а жирные сердца одесских торговцев потеют соком раскаяния, звук этот улетал к красным тучам и снова падал в песок. Босоногий юродивый с длинными, с рождения не чесанными волосами, сидел, скрестив ноги, на гребне холма, то перебирал струны, то касался подвижным, как у обезьяны ртом, отверстий дудки. Лучи солнца подсвечивали его худую фигуру. Колонна грузных, беременных железом и смертью грузовиков медленно ползла мимо.
Мы ушли тогда из Тчилана, последнего из оазисов подле Аскрийской горы. Подземные воды перестали питать каналы, золотистые луга иссохли, жалкая кучка озлобленных стариков ютилась в одной-единственной вилле, питаясь затхлой мукой и сухим мясом хаши. В ветхом здании с низкими потолками пахло голодом и хаврой. Старики не смотрели на нас, они пели заунывные песни, раскачивались и бились лобастыми головами о стены. Они прятали женщин от свирепых и яростных Магацитлов. Бесполезная предосторожность – Генрих Шляйф, белокурый германец, отыскал их убежище и раскатисто хохотал, глядя, как разбегаются, падают в липкую пыль синекожие, перепуганные старухи.
В пестрой, сытой Азоре марсиане были другими – словно дети они тянулись к могучим землянам, наши винтовки и грузовики, рации и прожекторы вызывали у них неуемный восторг. Любую безделушку с Тлацетла (так они называли Землю) можно было сменять на золото – настоящее, гладкое и тяжелое золото. Особенно им полюбился табак – раз распробовав, марсиане шалели от дыма, как индейцы от выпивки. За сигарету брали носильщика, денщика или ночлег. За пачку можно было купить всё. Мы блаженствовали в Азоре – ходили по ресторанам, пили местное вино из цветов, слушали заунывные песни, любовались безумными танцами марсианок, лакомились паштетами и тающими во рту пирожными. Брали в лавках одетые бронзой ветхие манускрипты, полные музыки и бессмысленных символов. Я скучал в их томительной прелести и готов был отдать всё марсианское золото за одну польскую лавочку, в которой самодержавно царит желтобородый, пахнущий книжной мудростью и мышами, корыстный букинист. Мы не брали с собою книг.
Прозрачно-худой парнишка с лицом пьяного ангела каждый день подходил к казармам, предлагал великим Магацитлам покататься на крылатом седле, но солдаты отказывались. Все помнили, как в Миалоре опьяневший от ненависти пилот бросил корабль с Сынами Неба на булыжники амфитеатра – погибли Джоунс, генерал янки и двое наших бойцов с «Перуна». Я тогда сказал «нет» – и жалел до сих пор, перекатывая на языке ощущение несвершившегося полета. Дирижабли и геликоптеры казались неуклюжими бегемотами по сравнению с марсианскими «птицами», мне мнилось, будто скольжение между туч утешит мою тоску по живым лошадям и зеленым лугам. Здесь не было зелени и синевы – землю и небо пропитывали желтый, красный, багряный, пронзительный и тоскливый коричневый цвет. И никакие маски не помогали справиться с удушающим, едким привкусом вездесущей пыли. Мы устали – на привалах всё чаще вспоминали матерей и детей, домики в Джорджии и хатки на Бессарабии, линии Петербурга и дворцы Дрездена. Позавчера минул месяц, как «Перун» поднялся с Земли.
Улла взвыла. Сивоусый казак Григорий спрыгнул с подножки, поднял с земли ком иссохшей глины и швырнул в музыканта, целя в лицо. От удара из зарослей кактусов шарахнулись мелкие паучки. Безумец не шелохнулся, его лицо оставалось невозмутимым, как у монгольской золотой маски. Тускло-алый луч света сабельным шрамом остановился на худом горле. Мне показалось, будто музыкант уже мертв, изрублен ненавидящим взглядом бойца. Сосед по машине, картограф Акимушкин, нервический гимназист, как называли таких парней петербургские проститутки, согнулся в припадке неудержимой рвоты, сунул в окошко плешивую голову. Ему тоже почудился свежий труп, истекающий синеватой и жидкой, как вода, кровью. У немцев кто-то выстрелил в воздух короткой очередью. Серый грузовик из хвоста колонны вильнул брезентовым кузовом, ткнулся в борт впередиидущего и сполз в кювет. Злая паника цепкими пальцами протянулась к сердцам бойцов, люди вздрагивали, кричали. И над всем этим бредом царила улла, грозная и беспощадная, словно валькирия Вагнера. Волны текучей глины накатывали с холмов, сухой дождь осыпался с неба, зловонные ихи закружились над нами, вытягивая тощие шеи, их беззубые рты шевелились. Хриплый голос отца Викентия вяз в адском шуме, «Отче наш» не спасал от свирепого наваждения.
Я вдруг вспомнил свою молитву – реб Довидл острой линейкой вбивал «Шма» в тупые головы мальчишек из хедера. И тут же понял – любые наши слова бесполезны на этой выжженной красным солнцем, мертвой земле, здесь властны чужие боги и вся ярость их ныне отольется чужакам, пришлым. «Стань тенью для зла, бедный сын Тумы, и страшный Ча не достанет тебя…»
Ещё один грузовик сполз с дороги, подмяв под себя кружащий, словно ослепшая лошадь, мотоциклет. Плачущим голосом помянул богородицу Джанелидзе, мой водитель и лучший шофер отряда. Что-то кричал по связи капитан Оболенский – но никто не мог вникнуть в обрывки перевязанных бредом приказов. Вокруг уже рвались снаряды, визжали пули и человечьими голосами рыдали иссеченные осколками верблюды – Афганистан, бунт пуштунов, 34 й год, осень. Непослушными пальцами я нашарил в кобуре револьвер – если враг не сдается, его уничтожают. Краснобородые фанатики дрались до последнего дыхания, подкладывали раненым мины в распоротые животы, чтобы сестры гяуров подорвались, спасая их проклятые жизни. Руки дрожали, мушка прыгала, глаза застило кислым и едким потом. Мы гибли.
Негромкое «так» пули остановило уллу. Струны с лязгом разорвались. Бледный как смерть юродивый осел на песок легко – так опускается с выси подбитый метким выстрелом гусь. Не дожидаясь команды, солдаты рванулись вперед, сорванный бас Оболенского перехватил их в прыжке, как дрессированных псов. «Кто посмел?!» – орал он. «Стоять! Стоять, сволочи! Брать живым!» Ногой пихнув дверцу грузовика, я выпрыгнул наземь и успел отнять музыканта у озверевших бойцов. Тот едва дышал, сеточка синих сосудов трепетала на бледной груди. Крови не было, только опухоль на животе, там где в тело ударилась улла. Длинные, девичьи ресницы на тяжелых набрякших веках трепетали пойманными мышатами, большой рот обветрился, скулы заострились, кадык на шее мерно ходил, словно пленник пил жаркий воздух. Я почувствовал – он уходит к своим богам.
Мягким шагом подкрался наш сталкер, Викэнинниш Билл, тронул смуглой ладонью влажный лоб пленника, коснулся трепещущих ноздрей.
– His number goes up. I killed him.
Вздохнул и добавил:
– I am a shaman. I’m not afraid of witchcraft Martians.
…Хорошо, что с нами увязался индеец. Мы взяли безвольное тело и вынесли к дороге. Юродивый не пробовал сопротивляться, отдав все силы гипнотической музыке.
– Допроси его, Билл! – открыв дверку кабины, пробормотал капитан Оболенский. Нездоровая желтизна разливалась по опухшему, перечерченному сетью ранних морщин лицу офицера.
Коротко улыбнувшись, Викэнинниш присел на корточки, ловкими пальцами нащупал ямочки на висках пленника, нажал – и огромные фиолетовые глаза распахнулись. Меня хлестнуло смертной тоской – такое горе я видел однажды у галицийских крестьян, которые хоронили убитого поляками отца в загаженной солдатней, издыхающей церкви, а вокруг полыхала деревня.
– Оцтиу ке ахаса? Гу луа маиу Магацитл? – Гортанный, прищелкивающий голос индейца прекрасно справлялся с причудливыми марсианскими созвучиями.
– Пуна шохо, теа Тлацетл. Лицса ну фосса Тума. Лицса ну кеа. Лицса ну кеа… – Слова вытекали из пересохшего рта марсианина, словно вялая струйка слюны. Я напряг слух – и мне стали явны его речи.
– Дайте нам умереть. Тума устала, – повторял музыкант, и в голосе его стыли слезы оскопленных столетий. – Тума пришла к концу. Наши мужчины давно потеряли гордость, наши женщины рождают слабых детей, наши книги перестали звучать, наши сны онемели. Наше время пришло, как приходит время листа, оторванного от ветки осенним ветром, падающего на душу последнего мудреца из племени пастухов. Пламя желаний оставило нас, руки утратили силу, даже старейшие из певцов с юности не слышали новых песен. Мы готовились к смерти спокойно и радостно, мы смотрели на небо и слушали, как шуршат по песку голодные пауки, мы перестали заключать браки и поклоняться родительским очагам. Время текло по нам потоком утробных вод, в клубах дыма хавры улыбалась белолицая смерть и целовала своих избранников. А потом пришли вы, Магацитлы, – полные мощной плоти, яростные, вонючие. Ваша сила, ваша проклятая красная кровь повернула часы, и песок посыпался вспять. Женщины больше не дают детям сладкий сок сонных трав, они уходят от мужей и требуют жизни, как курильщики – ядовитого дыма. Наши юноши отбросили созерцание и взялись за ножи – одни режут новые уллы, другие режут друг друга. Уходите, оставьте нас среди мрака. Уходите к себе, Сыны Неба. Дайте нам умереть. Дайте нам…
Слабый голос прервался и стих. Фиолетовые глаза закрылись. Дыхание стихло. Капитан Оболенский махнул рукой, отзывая врача, – впрочем, вряд ли наш доктор Ли, справился бы с этой болезнью. Где-то в дальних холмах загудел колокол, словно провожая храброго сына Тумы. Тяжелым движением я поднялся с колен, протер очки, осмотрелся. Раненых было трое, белорус Ляпидевский стонал, баюкая обожженную руку, остальные молчали. Группа солдат – вперемешку наши и немцы, бранясь, выталкивала на дорогу беспомощный грузовик, ещё двое собирали рассыпанные по песку консервные банки. К луже крови окарачь подбирались шустрые пауки, сержант Горбовский срезал одного выстрелом.
– Что с этим делать? – хмуро спросил Викэнинниш у капитана и сложил умершему на груди руки.
– Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, – оскалился Оболенский. – По машинам!
До заката мы не встретили никого больше и встали на ночлег подле высохшего колодца. Окруженный тушами грузовиков палаточный лагерь в долине казался хрупким младенцем посреди огромной пустыни. Песок скрипел и трещал, отдавая земную жару, смрадные тени копошились в зарослях кактусов. Немецкие часовые наигрывали на гармониках неизбежную «Лили Марлен», наши парни выстукивали на зубах злое «Яблочко». Солдаты спали вповалку, едва раздевшись, вскакивали от горячечных снов, жадно сосали воду из фляг и снова падали в небытие. Я вытащил одеяло наружу, разлегся, поднял взгляд к красному небу, по которому суетливыми старухами ползли луны. Жизнь сочилась из меня вместе с потом, стучала молотом в хижине грудной клетки, таяла вкусом черного хлеба на языке. На Земле пировала суббота, старухи, твердя ветхие, как они сами, молитвы, зажигали тонкие свечи, женщины беспокойно оглядывали субботнюю трапезу, подпоясанные и умытые мужья уходили переулками в синагоги. Здесь не было буден и праздников – только путь.
…На рассвете Викэнинниш Билл надел убор из орлиных перьев и застрелился перед палаткою капитана.
Типеуна оказалась злым городом.
Марсиане приняли сиятельных Магацитлов как дорогих гостей, поднесли дары, устроили шумное пиршество – и подмешали в мельке (так здесь называли вино из цветов) останавливающий дыхание медленный яд. Восемь бойцов, два водителя и мой первый и лучший друг в этом походе, отважный и хитрый как охотничий сеттер, унтер-офицер Горечавкин – все они остались лежать на усыпанных лепестками желтых цветов каменных скамьях. Врачи опоздали. Бледный как мел доктор Ли суетливо вливал в оскаленные, костенеющие рты антидот, втыкал в живое мясо белесые иголки шприцов, разрезал горло, чтобы воткнуть туда трубку, и матерился шершавой английской бранью над каждым трупом. Капитан Оболенский поседел на глазах – ещё вчера молодцеватому князю, с поджарыми и кривыми ногами кавалериста, давали не больше тридцати с виду, сегодня он стал старше меня. Когда бойцы похватали винтовки и отправились во дворец, он не стал останавливать их, несмотря на строжайший приказ «не трогать аборигенов». «Самозащита» можно было это назвать, урок на долгую память, дабы впредь не покушались поднять руку на человека с Земли.
Князь спохватился лишь, когда вопли полетели из узких улиц – казалось, стенали и рыдали сами дома. Опьяненные злостью и собственной правотой бойцы мстили всем без разбора, били маски и лампы у алтарей, рвали чахлые бороды старикам, убивали мужчин, насиловали перепуганных женщин. Никто не пробовал сопротивляться – марсиане гибли покорно, безропотно, будто овцы на скотобойне. Приказов не слушали. Песчаная буря гуляла следом за гневными Сынами Неба, подхватывала обрывки картин, клочья одежды, рассыпанные листья хавры и крутила по переулкам свежий прах убитых жилищ.
Кипящая яростью банда была остановлена пулеметом поверх голов – укрывшись за перевернутой тумбой, стреляли штабс-капитан Гумилев и поручик Матюшкин. К бойцам – ещё забрызганным кровью, расхристанным, красным, со звериными мордами вместо знакомых лиц – явился тогда Оболенский и пообещал расстрел за мародерство и насилие над населением. Хмельной, исцарапанный Джанелидзе вывалился из строя, отплевываясь, хрипя, обложил князя в богородицу-душу-мать. И упал с развороченным черепом.
– Кто следующий? – спросил капитан, поводя усами, опасно оглядывая бойцов. Под ледяным взглядом погасло пламя шального бунта, скукожилась кожей в холодной воде реки молодецкая вольница. Желающих не нашлось.
Я слышал ночью, как солдаты бранились и перешептывались между собой. Будь дело в Галиции или Польше, в горячих кишлаках Афганистана или даже в африканской саванне, с хохочущими гиенами и криками павианов, мы бы недосчитались десятка бойцов поутру. А здесь, в красных песках и бурых, словно покрытых запекшейся кровью землян, холмах, выхода не было – лишь звездолеты. Завернувшись в протертую шинель, я притворялся, что сплю, слушал, как хвастаются добычей, смакуют гнусные подробности, кому досталась какая женщина. Удивительно, сколь малое расстояние отделяет землянина, человека, покорителя звезд, от тупого и бессмысленного скота.
Поутру мы оставили плачущую, оскверненную Типеуну. Не позднее десятого марта по Земле колонна грузовиков Оболенского должна была встретиться с отрядом генерала Финнегана у подножия неприступной горы Олимп. На дорогу оставалось не более двух недель. В кабине пахло бензином и тухлым мясом. Я подпрыгивал на шатком сиденье, прихлебывал спирт из фляжки и вспоминал друга. Большеротый, живой как ртуть, он удивительно ловко умел устраиваться на любом биваке, имел звериное чутье на съестное, угрем увиливал от работы, и при этом был наивен, ласков, щедр, как дитя. Когда солдаты по вечерам жгли костры, он садился к огню и начинал песню пленительным, пробирающим до души баритоном. «Нэсе Галя воду, коромысло гнеться…» выводил он, и стихала трескотня разговоров – Горечавкина слушали молча. Я пил.
Женщина прилетела к отряду вслед за особенно сильной бурей. Злой после Типеуны Григорий хотел снять «птицу» из винта, но Гумилев приказал отставить – золотой шарф, свисающий с седла, был знаком мира. Она удивила нас. Молодая женщина, стройная, резкая, острогрудая, пахнущая восхитительными духами. Она шла на людей, и масса прямых иссиня-черных волос развевалась за ней, словно плащ.
– Малинцина, – сказала она звонким голосом, и мы поняли – это её имя. – Я младшая дочь Старейшего Типеуны. Мой отец причинил вам вред. Мне был сон – поэтому я пришла служить вам, познать огонь Хао и стереть из памяти Магацитлов зло моего отца.
Усталый до отупения Оболенский посмотрел на неё мрачно:
– Чудить изволите, барышня? Возвращайтесь к своему папеньке, и чтобы я вас больше не видел!
Причудливо вырезанные, синие губы женщины дрогнули, улыбка сделала её прелесть невыносимой:
– Я знаю здесь все колодцы и все оазисы, все съедобные травы, всех хищников, все дороги. Я буду служить вам, как девственницы Аолов служили тем Магацитлам, что пришли к нам бессчетные годы назад! Я буду…
Хохот и свист сотрясли воздух, бойцы изощрялись в казарменном остроумии, спорили – в очередь или по жребию будет служить им эта чужая женщина. Голубоватые щеки Малинцины стали лиловыми, краска стыда расползлась по ним причудливыми цветами, но прямая спина не дрогнула.
– Служить, значит, хочешь? – пыхтя от натуги, соскочил из кузова повар Василий. – А ну, поворотись, девка!
Хозяйскими руками он покрутил хрупкую фигуру марсианки, пощупал мускулы, посмотрел в зубы.
– Котлы мыть сгодится. И одежу стирать, а то ведь все обовшивеем, командир. Возьмем, а?
Щенячья, сырая жалость шевельнулась у меня в сердце – я вспомнил Катеньку Крандиевскую, пышнокосую, щедрую Катеньку в гимназическом платье. Она пришла к анархистам с сердцем, полным пылающего огня, ожидая великих дел, – и получила унылый труд переписчицы, раннюю седину, сифилис от хрипатого демагога Оленьева. А потом ячейка собралась бросить бомбу в одесского губернатора – и не нашлось никого лучше. Она погибла так же бессмысленно, как протратила жизнь, родители прокляли её и не пришли на похороны и спустя тридцать лет никто кроме бывшего юноши, очкастого и наивного пропагандиста, не помнит, что Катенька когда-то дышала на свете.
Настороженную марсианку наскоро обыскали и подняли в кузов второго грузовика, того, который вел потеющий армянин с непроизносимой фамилией. Солдаты заглядывались, шутили, Малинцина сидела с невозмутимой физиономией идола и делала вид, что не понимает их. На вечернем привале она так же спокойно скребла котлы, не заботясь, что сажа пачкает её дорогую одежду из летящего шелка. И когда той же ночью мордатый, пропахший прелью Василий решил подвалиться к ней под бок, Малинцина было не шелохнулась, готовая до конца принимать кару за грех отца. Вмешался доктор Ли, образумив насильника коротким тычком в зубы. Он забрал марсианку к себе в медсанчасть, выделил ей уголок в «крестовой» палатке и пообещал, что пристрелит любого, кто попробует тронуть женщину без её на то воли.
Надев белый халат, чулки и ботинки, убрав под лекарскую шапочку пышные волосы, Малинцина стала похожа на нас. Спустя время с ней стали здороваться, величая по имени. Бойцы болтали, что она ночует со смуглым, неразговорчивым Ли, все смотрели на неё голодно – и никто не имел доказательств. А она держалась всё так же холодно и отстраненно, прислуживала нам как рабыня и несла гордую шею, словно царица Магр. Плечом к плечу с мужчинами она выталкивала грузовики, силой мысли отгоняла от лагеря ищущих крови пауков – а затем чистила котлы и стирала засаленные, соленые от пота рубахи.
Нежная Малинцина спасла нас. Мы шли вдоль ущелья Горящих Цветов – Хаилеу Утара, как сказала она. Почва вздрагивала под колесами, из расщелин поднимался розоватый, играющий радугой в лучах солнца дымок. Громогласный наш химик, Юся Гольденберг, похожий со своими неуклюжими большими руками на ветряную мельницу, попросил остановку, помчался к дымам с пробирками – что-то особенное помстилось ему в туманном блеске. Пряча смешки, я смотрел, как скачет по камням, режет ножницами дорогу его вытянутая фигура. Потом Юся споткнулся о камень, крикнул что-то заполошным не своим голосом, покатился в расщелину и замолк. Санитары Канделаки, Хмелевский и доктор Ли поспешили туда, спрыгнули вниз – перевязать веревками и поднять раненого. Неожиданный как рассвет звонкий смех доктора перекрыл гул отряда – Саймон Ли был в родной Оклахоме, гладил теплые гривы прирученных мустангов и шершавые спины бычков айльширской породы, подхватывал на руки детей, целовал тело жены и называл её нежными именами. Мы внимали в молчании. Я подумал, что доктор лишился рассудка. И пока Малинцина не сорвала с себя рубашку, чтобы закутать лицо, не понимал, что случилась беда.
– Газы! – протяжно крикнул капитан Оболенский и повторил в громкую связь: – Га-а а а а зы!!!
Мы рвали подсумки, шарили в них перепуганными, ватными пальцами, натягивали на лица влажную, скверно пахнущую резину защитных масок. Пока шла беспорядочная возня, Малинцина уже тащила к машинам первого пострадавшего. Она махала руками, предупреждая – туда нельзя, – и желающих следовать за ней не нашлось. Погрузив четверых трудно дышащих людей в кузов, мы ударили по газам, с предельной скоростью одолели две мили и остановились. Других врачей у отряда не было – доктор Леонтьев, пышный добряк, как все уездные лекари, на третий день после посадки неудачно упал со скалы, сломал обе ноги и остался на «Перуне» с командой. Уверенности, что четверо отравленных протянут ещё два дня, до встречи с генералом Финнеганом, у нас не было, впрочем, как и уверенности, что старый лис янки придет к горе – наши радисты перестали ловить сигналы.
Враз осунувшаяся Малинцина сидела на земле, подле доктора Ли и отирала пот с его бритой, похожей на черепашье яйцо головы. По её словам выходило, что марсианам этот дым не вредил так сильно, они хмелели от него и танцевали как бешеные, пастухи раньше приходили сюда, чтобы услышать подлинный голос уллы и познать Высшую Мудрость. Потом она закрыла глаза и сказала, что попробует пробудить Ашхе – память предков, чтобы войти в мысли доктора. Оболенский буркнул «Добро!». Трепетными ладонями Малинцина обняла голову доктора, приложилась губами к его губам, глазам, середине лба, замерла, нащупав нужное место. Текли минуты. Внезапно женщина, не открывая глаз, поднялась и заговорила знакомым мужским голосом, приказывая ввести антидот номер три в спинной мозг, подогреть воду, много воды, подготовить системы и призвать добровольцев для полного переливания крови. Мы измучили себя и измучили отравленных, но проделали всё, что нужно. Развороченный неумелой иглой сгиб локтя ещё долго не заживал у меня, сочился тягучим гноем.
К вечеру страдание четверых перестало угрожать жизни, они забылись. Истощенная чрезмерным усилием Малинцина тоже уснула, мертвым, тяжелым сном. Каюсь, я не сдержался тогда – прикоснулся к тяжелым пышным волосам женщины, жестким, словно шерсть диковинного животного. И поцеловал её – один раз – в синеватую ямку у виска, где нежно билась чужая кровь. Томительный этот вкус, суховатая горечь кожи, цветочный запах с примесью речной сырости сохранятся в памяти навсегда.
Марсианка очнулась, когда тусклые лучи лун осветили простор предгорий, но осталась лежать. Доктор Ли был с ней рядом. Я заметил, они о чем-то шептались, вполголоса спорили, и раз за разом Малинцина качала головой «нет». Мне хотелось приглядеться к ним ближе, но радист Иванов закричал «Связь пробило!» – это значило, что Финнеган и его люди живы, вскоре мы соединимся с отрядом янки и двинем назад. Доблестные тевтоны уже давно повернули к кратеру Гусева.
Ещё сорок четыре дня. Может быть, сорок пять. Может быть, пятьдесят – не больше. «Перун» поднимется с красной почвы, мы покинем эту страну, полную смерти и разрушения. И зеленые холмы Земли примут нас… Я скрипнул зубами, представив себе глечик, накрытый сияющей белой марлей, полный пенистого, свежего молока с утренней дойки. В тенистом углу двора ласково пахнут цветы жасмина. Над прудом в солнечном свете вьются синие стрекозы. Заливается соловей, кричит петух, заливисто тоненько ржет жеребенок и мать отвечает ему. В саду возится толстый Костик, строит замок из груды песка, веснушчатая Рахелька ловит кошку, чтобы нарядить её в чепчик… Фляжка привела меня в чувство – Дора ушла, и дети не ждут меня там, в опустевшем доме.
Темный штрих пересек дорогу, мощенную желтым выщербленным булыжником. Я увидел – Малинцина уходила от нас, в том же тоненьком платье, в котором пришла, с распущенными, гордыми волосами. Позади были лиги пустыни, «птицу» она оставила – верная смерть.
Я догнал марсианку, схватил за руку, повернул к себе, задохнувшись от недостижимой красы. Она смотрела сквозь меня, не сопротивляясь и не подчиняясь.
– Долг отдан, Сын Неба. Я познала Хао, служение завершилось, мой путь уходит к хижинам пастухов. Меня ничто больше не держит.
Долгие уговоры оказались тщетны. Я рассказывал женщине об опасностях перехода, пугал пауками, ихами, бурями, жаждой и изнеможением. Тонкие пальцы не трепетали в моей руке, шелк одежды колыхался от ветра. Малинцина молчала, искушая меня обнять её, спрятать, подчинить чуждую волю земному огню. Страсть и горе разлуки одолевали меня, клокотали бессмысленными словами во рту. Наконец, поняв, она улыбнулась. Взяла мою руку, приложила к горячему, чуть вздутому животу.
– Я уношу дитя. Кровь Сына Неба смешается с кровью дочери Тумы, как раньше. Когда родится младенец, все увидят, что он прекрасен. Наши девственницы придут к вашим мужчинам за Хао, познают огонь и сохранят его в чревах. Жизнь вернется в иссохшие жилы Тумы. Ваша сила бессмертна. Я не хочу умирать!
Я обнял её, как обнимают сестру. Отважная душа заполошною птицей билась подле моей груди, запах цветов кружил голову. Её ладони коснулись моего лица, запоминая, – и оттолкнули. Она ушла в подступающий сумрак, мне оставалось смотреть ей вслед. О, Малинцина, порождение красной ночи, драгоценный топаз на короне древних царей. Что будет с тобою завтра?
Когда солнце снова качнулось над нашими головами, отряд увидел гору Олимп. Где-то за перевалом ревели грузовики.
Иосиф Бродский родился 24 мая 1940 года в еврейской семье ровно через три года после отмены ценза оседлости в России. Его отец, Александр Бродский, портной, к этому времени перебрался в Санкт-Петербург, где открыл успешное модельное ателье.
В юности Бродский учился плохо из-за крайней нелюбви к точным наукам, несколько раз переводился из школы в школу, а в средней школе № 181 в Соляном переулке был даже оставлен на второй год в седьмом классе.
По окончании восьми классов Бродский, невзирая на попытки отца пристроить его в семейный бизнес, начинает самостоятельную трудовую деятельность. На протяжении двух лет он последовательно меняет профессии ученика фрезеровщика (завод «Арсенал»), помощника прозектора в морге при областной больнице, матроса на маяке.С 1957 был рабочим в геологических экспедициях НИИГА: в 1957 и 1958 годах – на Белом море, в 1959 и 1961 годах – в Восточной Сибири и в Северной Якутии, на Анабарском щите. Уже в это время Бродский сформулировал своё знаменитое кредо: «Главное – на Земле» и опубликовал первые статьи, резко осуждающие космическую экспансию человечества и непродуманные контакты с древней марсианской цивилизацией. В это же время Бродский напряжённо изучает филологию и лингвистику, очень много, но хаотично читает – в первую очередь поэзию, философскую и религиозную литературу, изучает английский и польский языки, создаёт свои первые стихи, зачастую исполненные ядовитого сарказма и насмешкой над «покорителями пространств».
В 1959 году знакомится с Евгением Рейном, Анатолием Найманом, Владимиром Уфляндом, Булатом Окуджавой, Сергеем Довлатовым.
14 февраля 1960 года состоялось первое крупное публичное выступление на «турнире поэтов» в петербуржском Дворце культуры им. Первых Космонавтов с участием А. С. Кушнера, Г. Я. Горбовского, В. А. Сосноры. Чтение стихотворения «На Марсе кладбище еврейское…» вызвало межпланетный скандал: основатели Марсианского (четвёртого) Рейха даже пригрозили поэту физической расправой и, вероятно, осуществили бы задуманное, если бы не упразднение Рейха императором Тускубом IV в 1964 году.
Летом 1961 года в якутском поселке Нилькан в период вынужденного безделья (не было оленей для дальнейшего похода) у Бродского произошел нервный срыв, и ему разрешили вернуться в Санкт-Петербург.
В Петербурге Бродский устроился на работу истопником. Поэт публикует ряд стихотворных подборок и эссе «Марс осквернённый». Это вызывает бурное общественное негодование. Бродскому отказывают во вступлении в ряды Союза Писателей Прогрессивного Человечества. Поэт попадает в поле зрения правоохранительных органов и в 1964 году после позорного судебного разбирательства приговаривается к принудительному поселению в деревне Норенская Коношского района Архангельской области – сроком на пять лет.
По возвращении из ссылки Бродский вновь устраивается на работу в питерскую котельную. Его не издают (за исключением работ по филологии и структуре языка), списки его стихов и публицистика ходят по рукам и перепечатываются кустарным способом. Бродский подрабатывает переводами с английского и польского.
Перелом в отношении к поэту произошёл в 1985 году, когда Земля оказывается втянутой в большую межпланетную войну с бывшими колониями. Наступившее общественное отрезвление вознесло поэта на вершины славы: его издают в России и за рубежом, он становится почётным гражданином Санкт-Петербурга, кавалером французского Ордена Почётного легиона, а в 1987 году – лауреатом Нобелевской премии. В Стокгольме, на вопрос интервьюера, не возникало ли у него в годы гонений желание эмигрировать, поэт ответил: «Я еврей, русский поэт и эссеист» и прочёл стихотворение «На Васильевский остров/Я приду умирать».
Умер Иосиф Бродский 28 января 1996 года. В ноябре 2005 года во дворе филологического факультета Санкт-Петербургского университета по проекту Константина Симуна был установлен первый в России памятник Иосифу Бродскому. На пьедестале памятника начертано: «Самому земному поэту Земли».
Владимир Алексеевич Гиляровский. Долгое время считалось, что известный писатель, поэт, журналист и бытописатель Москвы Владимир Алексеевич Гиляровский родился в 1885 году. Однако, как потом выяснилось, биографы прибавили ему ровно десять лет возраста. Именно 1895 год значится в метрической книге церкви села Сяма Вологодской губернии, где крестили Владимира, который появился на свет 26 ноября и был окрещён 29 ноября.
Как случилась такая ошибка? Загадка. Возможно, история восходит к последним, наиболее напряженным годам перед Мирной Социалистической революцией. В 1912 году юный Владимир Гиляровский уже перебрался из Вологды в Москву и был там одним из самых бойких скандальных журналистов. Для газеты «Московский листок» он писал о знаменитой Кукуевской катастрофе (в результате размыва почвы под железнодорожное полотно провалился целый состав), о пожаре на фабрике Морозовых, первым поднял проблему отлова бродячих собак в Москве и др. Многие материалы Гиляровского выходили под псевдонимом, но это не помогало – его яркий и образный язык узнавали с первых строк. Тогда Владимиру пришлось покинуть Москву с поддельными документами. Под именем двадцатисемилетнего Аркадия Ильцева, специального корреспондента несуществующей «Независимой газеты» (только смельчак Гиляровский мог позволить себе такую опасную иронию!), будущий знаменитый писатель странствовал по России. Работал в Ярославле крючником в порту, затем истопником на белильном заводе купца Сорокина, пожарным, на рыбных промыслах, в Царицыне нанялся табунщиком, в Ростове-на-Дону поступил наездником в цирке. В 1913 году начал работать актёром в театре: выступал на сценах Тамбова, Воронежа, Пензы, Рязани, Саратова, Моршанска, Кирсанова и т. д. Писал стихи, бытовые рассказы и очерки, по возможности публиковался в местных газетах и альманахах.
Скитания литератора прекратила Мирная Социалистическая революция – в 1914 году Гиляровский вернулся в Москву. Он с радостью принял произошедшие социальные преобразования, с интересом принялся популяризировать новейшие научные открытия. В очерке «Штурманы сверхдальнего плавания» Владимир Гиляровский одним из первых написал об экспериментах, производимых Русской Группой Изучения Реактивного Движения, о первом успешном запуске ракеты на жидком топливе, одним из первых объяснил обывателю, какие горизонты раскрывает перед человечеством это свершение…
С 1915 по 1920 год он пишет для газет «Известия», «Вечерняя Москва», «Прожектор», «Огонёк», «Книжное обозрение». В 1922 году издаёт историческую поэму «Стенька Разин». Одна за одной выходят его книги: «От Английского клуба к музею Революции» (1926), «Москва и москвичи» (1926), «Мои скитания» (1928), «Записки москвича» (1931), «Друзья и встречи» (1934), «Люди театра» (1941), «Повседневный быт марсианских и венерианских колоний» (1945).
В 1964 году во время первого вооруженного столкновения частей самообороны марсианских колонистов с армией самозваного императора Тускуба IV у подножия вулкана Олимп Владимир Гиляровский пишет текст иронического «Марша тускубовых стрелков», который впоследствии становится неофициальным гимном Военно-Космических Сил. В том же году он позирует художнику-перелетнику Сергею Тырину для картины «Колонисты пишут письмо марсианскому императору» – с Владимира Гиляровского нарисован хохочущий колонист с длинными седыми усами, в белой папахе и красном комбинезоне.
Несмотря на заметный писательский успех, Владимир Гиляровский продолжал сотрудничество с газетами. В качестве корреспондента он неоднократно посещал марсианские и венерианские колонии, однажды даже бывал на Юпитере. Владимир Гиляровский хорошо был знаком с первопроходцами космоса, участниками первых межпланетных экспедиций. В конце 60 х годов он взялся за книгу «Москва космическая», работа шла медленно и трудно – писатель хотел совместить богатейший фактографический материал с легкой повествовательной манерой его ранних книг «Москва и москвичи» и «Мои скитания», соединить научно-технический эпос с городской байкой. В 1973 году Владимир Алексеевич почти полностью ослеп, но продолжал самостоятельно писать.
1 октября 1975 года в Москве, на 80 м году жизни скончался Владимир Алексеевич Гиляровский. Он практически завершил свой труд, однако оставил его в большом беспорядке. В 1981 году под редакцией журналиста Андрея Щербака-Жукова, с которым писателя свела работа в еженедельнике «Книжное обозрение», вышла посмертная книга Владимира Гиляровского «Москва космическая».
Владимир Алексеевич Гиляровский похоронен на мемориальном Новодевичьем кладбище. Очень символично: его могила оказалась именно в том месте, где Аллея Первопроходцев Космоса смыкается с Аллеей Писателей и Поэтов.
Ах, как быстро меняется наша Москва, а вслед за нею и вся страна. Приметы времени мелькают, словно кадры кинопленки, запущенной в ускоренном режиме. То, о чем еще каких-нибудь десять лет мечталось, как о несбыточном, пять лет назад стало реальностью, вошло в каждый дом, а сегодня уже забылось за ненадобностью…
Там, где сегодня горделиво вздымают в небо свои блестящие шпили известные каждому москвичу «Свибловские высотки», всего лет десять назад были дачи. Стояли тут фанерные и бревенчатые домики с крытыми выцветшим рубероидом и позеленевшим от мха шифером крышами. Окружали их кривые заборы из облупившегося штакетника. А из-за них тянули свои зеленые лапы-ветви яблони и вишни. Вдоль центральных линий-дорожек рядами красовались сережчатые вязы – шелестели на ветру. А в редких местах – всё больше у перекрестков – королевами возвышались сосны и лиственницы. Одним словом, дачи были, как дачи – не барские, но и не бедняцкие. Не сравнить с притонами Марьиной Рощи – всё пристойно, аккуратно, но без особого изыска и роскоши.
Это была окраина подмосковного города Лосиноостровска, тихого еще и патриархального в ту пору. Память об этом топониме сегодня сохранилась только в названии станции Ярославского монорельса, проходящего сейчас по тому же маршруту, по которому в те и более давние годы проходила Ярославская железная дорога. Когда-то здесь со стуком перебирали рельсы зеленые прокопченные да пропахшие креозотом электрички. Подмосковный люд толпился в них, задевал рюкзаками и сумками на колесиках, ругался – хоть крепкими словами, но в целом незлобиво, с пониманием, что в сущности сосед его не виноват в этой толчее и неудобстве… Сейчас же серебристые локомотивы монорельса со скоростью стрелы несут своих пассажиров в Пушкин и Мытищи, Александров и Монино, проносятся над торговыми комплексами и развлекательными центрами этих славных городов, начиная свой путь – взмывая! – с Ярославского терминала транспортного узла «Три вокзала». Станция «Лосиноостровская» – всего одна из немногих на этой ветке, и стоит на ней, как, впрочем, и везде, монорельс всего три минуты…
Когда правительством страны было принято решение сделать из столицы культурно-исторический центр мирового масштаба, из транспорта оставить только трамваи, а всё, что связано с политикой, экономикой и бизнесом перенести в пригороды, бывшие подмосковные села и деревни – Тушино, Беляево, Бибирево, Выхино и другие – получили статус городов сателлитов. И началось строительство… В Лосинке, как этот город ласково называли местные жители, сохранили только старые радующие глаз одно– и двухэтажные строения, снесли все скучные пятиэтажки и построили небоскребы, куда перенесли из Москвы, ставшей музеем под открытым небом, всевозможные конторы и офисы. И бывшая деревня, а на тот момент дачный поселок Свиблово из пригорода Москвы превратился в пригород Лосиноостровска.
В былые времена я частенько посещал эти места. Там была дача моего хорошего друга, поэта, прозаика и книжного журналиста Андрея Летаева. Дача досталась ему от тетки, и он бывал на ней редко, причем, всегда старался зазвать с собой кого-нибудь за компанию. Я с удовольствием отвечал на его приглашения…
Странный народ были дачники той поры. Вроде и небедные были люди, а, едва войдя на свой участок, словно выдыхали широкой грудью столичный воздух и переодевались в такие обноски, что в Москве не одели бы, даже если бы весь день в одиночестве сидели дома в четырех стенах. Чего только на них нельзя было увидеть – и дедовские тренировочные штаны с выцветшим медвежонком и надписью «Москва. Олимпиада 1936», и телогрейки с закатанными рукавами и клоками ваты, торчащими из повсеместных прорех, и вязаные шапочки, что звались еще в эпоху их отцов «петушками», а в те времена даже это малоуважительное название утратили…
Помню, прогуливаясь по территории дачного поселка, видел я такую сцену. Парень лет двадцати с волосами чуть ли не до самой поясницы копал огород, сестра несколькими годами младше него – помогала. В обоих читались творческие натуры – длинные волосы из мужчин в те годы носили в основном художники и музыканты. Обычно представители этих категорий внимательно следили за модой, но только не на даче. На обоих были какие-то бабские кофты и порванные на коленках джинсы. Парень поднял голову, вытер со лба пот и в сердцах сказал:
– Как я с вами мучаюсь!
А сестра ответила ему, словно по заученному:
– Как мы любим!
Оба засмеялись. Я понял, что эта перекличка была у них устоявшимся ритуалом.
– Волосы нечем собрать? – спросил брат. – В глаза лезут.
Сестра протянула ему пушистую, некогда желтую, а теперь уже выцветшую и притом весьма широкую в радиусе резинку для волос. Брат прикинул ее размеры, собрал все свои немаленькие волосы на макушке и перетянул несколькими кольцами. В результате у него на голове получилась своеобразная пальма с желтым стволом и запыленными волосами-листьями. Так он и копал, пока ему это малотворческое занятие не надоело.
– Пойдем, сходим за пивом, – предложил он сестре.
– Пойдем, только я переодеваться не буду!
– Да, ладно. Я вот думаю: мне волосы распустить или так идти?
– Иди так, – ответила сестра. – Ты же сам говорил: нам все по фиг – мы на даче!
И я понял, что они так же, как я размышляли над причудами «дачной моды».
Мне понравилась эта пара, и я долго смотрел им вслед, когда они вдоль чужих заборов шли в местный магазинчик. За одной из калиток залаял крупный пес. Гремя цепью, он с остервенением бросился изнутри на железную дверцу, чем испугал брата с сестрой.
– У у у, ну что ты ревёшь, как стратозябль! – отругал пса брат. Сестра засмеялась. А пес, как будто обидевшись на то, что его обозвали столь жестко, тут же притих и убежал куда-то в глубь двора по своим собачьим делам.
Я же продолжал смотреть вслед брату и сестре и думал: интересно, кто же такой стратозябль? Наверное, какой-то зверь. Я даже потом листал каталог местной фауны, выпущенный Северо-Восточным Подмосковным охотхозяйством, однако не нашел ни зверей, ни птиц, ни пресмыкающихся гадов с таким наименованием. Друг мой, писатель Андрей Летаев тоже помочь мне толком не смог.
– Стратозябль? – переспросил он. – Да, здесь часто так говорят, когда хотят подчеркнуть чей-то громкий голос и свирепый нрав… Но что это такое на самом деле… или кто такой… я не знаю…
Потом же я увлекся описанием недорогих питейных заведений другого города-сателлита – славного своими традициями Тушина – и про стратозябля совсем забыл. И, возможно, не вспомнил бы уже никогда – столько сил и времени у меня забрало мое тушинское исследование, – если бы не случай, произошедший десятилетием позже.
К тому времени Лосиноостровск уже назывался Бабушкиным. Он был переименован по настоятельным просьбам настроенных по-передовому жителей города. В честь уроженца этих мест – знаменитого космонавта Бабушкина.
Имя этого звездного первопроходца, командира Первой марсианской экспедиции, тогда было известно каждому школьнику. Сейчас о нем помнят не так хорошо, как об участниках более поздних экспедиций на Сатурн, Нептун и на край Солнечной системы. Вперед идет наука! Стремительно осваиваются всё новые и новые планеты! Кто сегодня вспомнит поп-звезд прошлого сезона или фильмы прошлогоднего репертуара? Никто! Да, и незачем! Так и с освоением космоса – в тень уходят герои прежних экспедиций, уступают места на пьедестале массового сознания участникам новых…
Всего пара десятилетий прошла, однако Первая марсианская уже стала не просто историей, а уже изрядно подзабытой историей! Теперь нечасто вспоминают космонавта Бабушкина. Тем более немногие знают, что именно в Лосиноостровске он родился и вырос, что местную спецшколу с астрофизическим уклоном он закончил и вообще до восемнадцати лет родного городка не покидал. Даже в Москву он ездил всего только несколько раз на экскурсию – посмотреть на Кремль, Чайный магазин на Мясницкой да крупнейший в Европе открытый бассейн «Москва», ну, еще покататься на трамвае, которого в Лосиноостровске не было.
К тому времени, когда я прогуливался по садовым товариществам Свиблова и наблюдал за нравами дачников, звездный экипаж космического корабля «Астра», возглавляемого капитаном Бабушкиным, уже вернулся с Марса. Уже даже стихли торжества и гулянья, организованные в честь этого знаменательного события.
А мероприятия были впечатляющими! Звездопроходчиков встречала вся Большая Москва, все жители и Старого Центра, и городов сателлитов – все съехались поприветствовать героев на Мемориальный Тушинский аэродром. Встреча была организована там, потому что на Красной Площади, давно ставшей частью музейного комплекса «Кремль и его округа», все желающие просто не поместились бы. Их встречали так радостно, потому что уже знали: на Марсе есть жизнь! Радостная весть пришла по космической радиосвязи, едва ракета с экипажем капитана Бабушкина села на поверхность Красной планеты. Жизнь есть! Есть высокоразвитая флора и фауна. А возможно, если поискать, то может обнаружиться и разум! Разум на Марсе ищут до сих пор, а вот самые разные формы марсианской жизни уже хорошо исследованы российскими институтами…
На украшенную цветами трибуну поднялись космонавты: сам капитан Михаил Бабушкин, его первый помощник Николай Гусев, второй помощник Дар Ветер, бортинженер Глеб Бауэр, инженер-исследователь Алексей Быков и судовой врач, которому пришлось исполнять функции эксзобиолога, Жорес Андреев. Всё поле аэродрома грохнуло аплодисментами, прогремело, словно орудийный выстрел, «ура-а а а!».
Видеосъемки этой знаменательной встречи хранятся в архивах всех телекомпаний… Жаль, редко демонстрируются в эфире…
Шли годы. Два… Или, может быть, пять… А, может быть, и все десять… Город Бабушкин разрастался. Тогда Свибловские дачи снесли, а на их месте выстроили знаменитые высотки. Причем, заботясь о сохранности «зеленых лёгких столицы», при строительстве небоскребов старались сохранить все яблони и вишни, рябины и ясени, сосны и лиственницы, что были посажены больше полувека назад дачниками. На время строительства их укрыли дощатыми коробами, а потом обустроили между уносящимися в небо стенами домов «зеленые островки». Таким образом сверхсовременные постройки были органично соединены с зеленью прошлого.
Друг мой, писатель Андрей Летаев, получил садовый участок уже за Дмитровым. Но с полюбившимся районом расставаться не пожелал. Он сдал государству свою комнату в коммуналке на Большой Калужской и получил взамен роскошные апартаменты в одной из вновь построенных «Свибловских высоток». Он гордился рассветами, наблюдать которые можно было из его окна. Их красотой мы неоднократно любовались, когда в летнюю пору засиживались у него на кухне, как тогда шутили, за рюмкой чаю. Солнце едва успевало сесть за горизонт, как вновь выглядывало из-за него, окрашивая стену, противоположную окну в ярко-розовые тона. Друг мой в такие минуты неизменно цитировал Пушкина: «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса…» А третий наш приятель художник Евгений Горемыкин никак не мог запомнить слов классика в точности и пытался повторить заплетающимся языком: «Одна заря, сменив другую, спешит… Нет… Одна заря сменить спешит, дав ночью… Тьфу ты…» Андрей повторял снова – четко и без запинки. Евгений снова путался. И все трое мы громко смеялись, не боясь побеспокоить соседей – ведь стены в этих домах были со специальной звукоизоляцией. А солнечный луч в это время словно зажигает потолок кухни, добирается да самого дальнего угла, а потом сползает по стене вниз. И всё помещение превращается в аквариум с розовой водой, а мы – в диковинных рыб, не желающих молчать.
После того как от бедолаги Летаева ушла его вторая жена, подобные посиделки вошли в моду. Бывал на них и главный режиссер Дубнинского театра драмы и комедии Андрей Зотов, и главный администратор престижного музыкального клуба «textROCK» Алексей Лукьянов, и сказочник Николай Калиниченко, и даже тихий тушинский гений, поэт Евгений Лесин, тот самый, в честь которого недавно был переименован город Тушин. Здесь звучали стихи и гитарные переборы, а стены украшали ученические этюды тех, чьи имена в качестве художников постановщиков до сих пор мелькают в титрах популярных кинокартин. Я был частым гостем этого домашнего клуба.
Однажды я решил сделать сюрприз своему другу и приехал к нему в гости без предварительного звонка. Так поступать в Большой Москве уже давно было не принято и даже считалось неприличным. Ведь мобильные телефоны всего за пять лет вошли в быт всех людей. Тем экстравагантней был мой поступок. Я надеялся удивить моего друга, но сюрприз не удался – домоседа Летаева не оказалось на месте. Мне пришлось позвонить ему…
– Здравствуй, дядя Гиляй! Подожди полчасика под яблоней, – сказал он мне. – Тырин-младший подарил мне свою новую картину «Рассвет на Венере», а повесить не на что…
– Сережа?
– Да, сам художник-перелетник Сергей Тырин, пролетом с одной планеты на другую… Подарил – повесить не на что!.. Пришлось идти на Лосинку, покупать крепеж, возле станции Монорельса единственный в округе хозяйственный магазин!
– Так был же на Снежной, – недоумевал я.
– На его месте теперь мини-пекарня а ля Франс… Пекут круасаны.
Я сел на кованую – стилизованную под старинную садовую – скамейку и стал наблюдать за игрой мальчишек. Дети играли в марсианскую экспедицию. Они выслеживали в кустах сирени воображаемых инопланетных чудовищ и стреляли в них из пластмассовых игрушечных бластеров…
Самый старший из мальчишек забрался в развилку яблони и осматривал окрестности сверху.
– Вижу ракоскорпиона! – кричал он своим товарищам. – Крупный! Будьте осторожны! Вон там!
Мальчик показывал пальцем, и его друзья стрелой бросались в кусты, стрекоча бластерами.
– Есть! – рапортовал самый шустрый. – Ракоскорпион уничтожен!
– Вижу пиявку! – командовал парень с дерева.
Уже изрядно запыхавшиеся мальчишки вновь бросались в кусты сирени. Вожак явно их загонял, но они продолжали игру.
– Есть! Пиявка уничтожена!
– Вижу стратозябля!
– Да сам ты стратозябль! – в шутку ругнул вожака тот самый шустрый парнишка, вытирая пот со лба, и все ребята громко рассмеялись.
– Стратозябль! – хором закричали все, указывая пальцем на вожака.
– Ну, ла-а адно вам… – примирительно протянул тот и спрыгнул с дерева. – Устал солдат воевать, пошел солдат какать.
И я вспомнил, что однажды уже слышал это странное слово! Причем в этих самых местах! Вот ведь какое совпадение. Что же оно обозначает? Но теперь уже я имел дополнительную информацию: исходя из правил мальчишеской игры, это должен быть какой-то инопланетный зверь, скорее всего марсианский. Теперь я знал, где искать.
Более того. Когда я лет десять назад впервые заинтересовался этим вопросом, стратегические технологии еще не вошли в каждодневный быт. А когда я услышал это загадочное слово во второй раз, Интернет уже вошел не только в каждый дом, но и в каждый бытовой прибор. Я лишний раз подивился тому, с какой скоростью меняется мир вокруг нас, и достал из кармана коммуникатор.
Несколько движений пальцами по маленькому экрану, и я получил краткую, но исчерпывающую информацию, которую до поры до времени утаю от читателя, дабы сохранить интригу… Тем более что как раз в тот момент, когда я читал о повадках странного животного, подошел и Андрей Летаев. Я не удержался от того, чтобы не похвастаться перед другом:
– Я узнал, кто такой стратозябль! Смотри!
Андрей кинул короткий взгляд на экран и улыбнулся.
– А я и забыл, что ты этим интересовался.
– Да я и сам, если честно, забыл, – сознался я. – Да вот снова услышал…
– Дело в том, что я хорошо знаю Страто, мы знакомы уже пару лет. Он живет в соседней высотке.
– Не может быть!
– Да, он же местный, лосиноостровский… Здесь учился в школе. Кстати, в одном классе с Михаилом Бабушкиным. А сейчас живет во о он в той высотке.
– Невероятно, – только и смог вымолвить я.
– А давай я его наберу… Постой… Алло… Да…
И через пять минут мы сидели на кухне легендарного марсианского первопроходца Жореса Андреева.
– Родился-то я в Тушине, – рассказывал нам хозяин. – Мы с поэтом Лесиным в один детский сад ходили. Оба жили на бульваре Стратонавтов. Я еще в детстве увлекся их судьбой. Хотя, когда рухнул стратостат «Осоавиахим 1», я был совсем маленьким. Они стартовали из Кунцева, а помятую гондолу нашли под Саранском. Все погибли – Федосеенко, Васенко, Усыскин. До сих пор помню! А тогда я был уверен, что они стартовали с нашего, Тушинского аэродрома. Мне их так жалко было… Я всё про них собирал – статьи, заметки… Вот меня и прозвали Страто. Но после 14 го года, после открытий Русской Группой Изучения Реактивного Движения стратосфера стала пройденным этапом – люди в космос нацелились! И я заболел космосом… А когда мы переехали в Лосиноостровск, я попал в один класс с Мишкой Бабушкиным, мы подружились. Он меня заразил собиранием марок и рисованием, а я его – космосом. Так мы вместе с ним и собирали марки по теме «Космос» и рисовали космические корабли… Ну а дальше вы всё знаете, дальше все всё знают. Он закончил летное училище, я – медицинский. И полете-е ели… Такая романтическая история.
– А как вы открыли стратозябля? – спросил я. И тут же заметил, что вопрос мой вызвал у собеседника некоторое раздражение, его даже слегка передернуло.
– Ну, во первых, я много кого открыл. Кроме меня, открывать марсианских зверей было некому. Я ведь единственный был с биологическим образованием. Во вторых, никакого стратозябля я не открывал, а открыл горыныча – это верно и правильно, так в ученых книгах значится. А во вторых, его и открывать не нужно было… Нас буквально тиранили страшные звери – зубастые, косолапые, с такими высокими воротниками и небольшими крылышками. Как в том анекдоте: летает, но низэнько-низэнько… Размером с крупного волка, а по виду – то ли большая крыса, то ли маленький дракон. Что ни ночь – приходят под окна станции и ревут, и ревут… Страшно! А то еще нажрутся плодов Огненного Дерева и плюются огнем. Прямо как Змей Горыныч в кинокартине Александра Роу… Мы их так и назвали – горынычи. Такие необычные звери, у них в желудке при переваривании растительной пищи вырабатывается самовоспламеняющийся газ. Даже искры не надо – сам вспыхивает при отрыжке. А глотки-то у них луженые – будь здоров!
Ночью нам от них житья не было. А утром их нет, зато по веткам прыгают маленькие такие птички, чирик-чик-чик, чирик-чик-чик… Я одного поймал, посадил в клетку, Мишка его в мою честь стратозябликом назвал. А через несколько дней я прихожу – клетка в клочья. ЧП. Какой-то хищный зверь пробрался на станцию, порвал клетку и съел несчастного стратозяблика. Мы сразу заподозрили горыныча – больше некому. Только у них мы видели такие зубищи, чтобы проволоку перекусывать. Стали искать – и нашли! Сидит под столом – маленький, но уже горыныч! Размером с кошку, но уже страшный зверь и ревёт ужасно… Огнем, правда, не пыхает – плодов Огненного Дерева ему на станции взять негде. Мы чудище отловили, посадили в надежную клетку, стали кормить мелкими зверьками и плодами Огненного Дерева – он нам все прутья закоптил… А потом я словил еще одного стратозяблика. Прошло несколько дней – та же история: ночью клетка в клочья. Кто пробрался на станцию? Горыныч! Точно он. Но – как? Всё закрыто! Мы каждый уголок облазили, всё проверили – и с приборами и, как говорится, органолептически. Нет ни единой дыры в окружающую среду! Как же к нам горынычи попадают? И только когда третий раз произошло то же самое, я догадался, в чем дело. У этого животного такой круг превращений – вроде как у лягушки и головастика или у гусеницы и бабочки. Личинка у них похожа на маленькую птичку и живет на деревьях, а потом она, минуя стадию куколки, вроде как у лягушки, в одну ночь превращается в страшноватого шестилапого зверя. Ну, и конечно, наши экспедиционные шутники назвали зверя стратозяблем. Мол, маленький – стратозяблик; а взрослый – выходит, стратозябль. Опять же, получается, в честь меня. Я настаивал, чтобы за зверем закрепили видовое название горыныч. Ученые пошли мне навстречу – в их ученых книгах так и есть, горыныч. А народ всё равно стратозяблем называет! И космонавты, и колонисты, и те, кто начал писать о первых полетах на Марс… Ну, что ты будешь делать? Позднее уже ученые открыли, что стратозябли эти… ну, то есть горынычи, конечно, так по науке, ближе всего к нашим земным насекомым. Потому у них и шесть конечностей: четыре лапы и короткие крылышки… Потому и – круг превращения… Вот видите – и сам я уже их стратозяблями называю. А ведь раньше с кулаками бросался на любого, кто это название только произносил…
Примерно эту же информацию, но в скупой и официальной форме нашел я в Мировой Сети, когда сидел под яблоней на кованой скамейке за пару минут до прихода моего друга Андрея Летаева:
«Стратозябль. По-научному – горыныч. Крупное рукокрылое хищное млекопитающее с шестью конечностями – двумя парами лап и одной парой коротких рудиментарных крыльев. Обитает на планете Марс, имеет жутковатый вид, питается различными мелкими грызунами, а также подгнившими плодами Огненного Дерева. Объевшись этих плодов, стратозябль способен плеваться огнём, но не долго.
Странное название животного связано с тем, что едва родившиеся особи стратозябля похожи на небольших птичек, хорошо летают и прыгают по веткам. Эти существа впервые были обнаружены и описаны бортовым врачом Первой марсианской экспедиции Жоресом Андреевым, у которого в экипаже было прозвище Страто. Капитан Первой марсианской Михаил Бабушкин предложил назвать этих симпатичных «птичек» в честь их первооткрывателя стратозябликами. Когда же исследователи Марса установили, что крупные хищники, терроризировавшие по ночам лагерь экспедиции, – это взрослые особи того же вида, животное в шутку было названо стратозяблем. Несмотря на то, что в научных кругах было принято название горыныч, в народе зверь очень часто называется стратозяблем.
Эти животные с трудом содержатся в неволе и практически не поддаются дрессировке…»
– Вот так и произошло это судьбоносное открытие, – задумчиво произнес Страто.
– Судьбоносное – в каком смысле? – вмешался в разговор Андрей Летаев.
– Судьбоносное для всех мальчишек России. Они как узнали об этом звере, так его невероятно полюбили. Про других зверьков и комиксы печатают, и мультфильмы снимают, а про моего – нет ничего. Я же говорю, что даже в научных книгах он значится как горыныч… Зато во всех городах России в стратозяблей играют мальчишки. И тех, кто рычит или ревет, или вид грозный имеет, называют стратозяблем. Я специально узнавал, мне из самых разных городов писали. Играют в стратозяблей? Играют! Вот и вся история…
Хорошо мы тогда посидели. А потом еще неоднократно встречались. Страто познакомил меня с Михаилом Бабушкиным, тоже невероятно приятным в общении человеком. Они мне много порассказали и о космосе, и о тех местах в Москве, где готовились будущие космические полеты… Но об этом будет в последующих главах книги. А история о том, откуда есть пошел стратозябль, на этом заканчивается.
Могу лишь только добавить, что мои друзья, отставные космонавты, любят встретиться в культовой, старинной чебуречной, что вот уже почти два года стоит на перекрестке улицы Енисейской и Берингова проезда. Там, где всегда такой сильный ветер, что место это москвичи и бабушкинцы называют Беринговым проливом. Там, где раньше был киоск «Цветы», а до того табачная лавка… А еще раньше мелкий продуктовый, о котором, наверное, уже никто не помнит. Также уже мало кто помнит и никто не узнает бывших космонавтов. У россиян теперь другие кумиры – ведь уже не только освоена Венера, но и до Урана добрались корабли землян.
А чебуреки они по своей давней традиции едят исключительно тремя ложками. Так и называют: «есть чебуреки тремя ложками». Пошло это со студенческих времен Михаила Бабушкина и Жореса Андреева. Тогда было много чебуречных, а из посуды в них были только картонные тарелки и прессованные алюминиевые ложки. Как ими есть чебурек? А ни ножей, ни вилок нет! Вот и придумали Страто с Мишей зажимать чебурек двумя неглубокими ложками, словно японскими палочками… Вы спросите: а зачем третья ложка? А для того, чтобы подставлять ее под чебурек снизу, чтобы в нее стекал жирный вкусный бульон, чтобы потом его прихлебывать!
Только так едят чебуреки бывшие космонавты Михаил Бабушкин и Жорес Андреев.
– Представляешь, – говорит Михаил, откусывая кусочек чебурека, зажатого между двумя ложками, – ехал вчера в автобусе и подслушал разговор маленькой девочки со своей мамой. Малышка спрашивает: «Мама, а почему наш город – Бабушкин, а города Маминого нету?» – «А это потому, что бабушка – мамина мама, она самая главная…»
Оба смеются.
– Вот, выходит, почему ты был главным в экспедиции, – говорит Страто, прихлебывая бульон из третьей ложки. – Потому что ты Бабушкин! Говоря по-другому – Маминомамин!
– А ты-то, а ты! – так же в шутку поддевает друга Михаил. – Герой пацанячьих игр! Пих-пах – я убил стратозябля!
И так подолгу герои Первой марсианской экспедиции Михаил Бабушкин и Жорес Андреев по прозвищу Страто сидят в белых пластиковых полукреслах, смотрят сквозь стекло на зеленеющие яблони, высасывают из чебуреков обжигающий нёбо жирный сок и в шутку спорят, чей вклад в мировую историю более значим. Именем одного из них названы город и главная улица в нем, а именем другого – инопланетный зверь, которым обзывают друг друга сотни тысяч мальчишек по всей стране.
Советую вам быть благоразумнее, господа. У вас есть вопросы? Если нет, предлагаю приступить к следующему этапу (нем.).
От свиньи слышу (нем.).
Отстань (нем.).
Здесь и далее примечания публикатора. Предложенный вашему вниманию текст содержит как достоверные факты, так и явный вымысел. Действие повести относится ко второй половине ХХ века. В то же время автор утверждает, что попал на Марс при помощи квантового транспортера. Между тем устойчивый квантовый канал с Красной планетой был установлен только в XXI веке
Эту информацию проверить невозможно. Данные о работе известного врача-ресуректолога Артура Доуэля в период с 1940 по 1980 годы были утрачены во время знаменитого Московского пожара 19 августа 1991 года.
Далее приводится один из немногих фрагментов воспоминаний Пешкова, относящихся к земным приключениям автора после воскрешения. У исследователей есть основания предполагать, что изначально это был внушительный свод текстов, который, к несчастью, не сохранился.
Некоторые горячие головы пытались отыскать «логово» древних марсиан, но, как и следовало ожидать, поиски не увенчались успехом. Сложная топография горного образования Олимпа серьезно затрудняет любые исследования, а большое количество металла, содержащегося в местных породах, не дает возможности глубокого сканирования с орбиты. Возможно, крупномасштабные поиски могли бы что-то дать, но такие работы не санкционировались и не проводились.
Пол Андерсон (1926–2001), американский писатель. В двадцать лет завербовался первопроходчиком на Венеру, освоил профессию пилота краулера, но после трагической истории, когда он едва не погиб во время тайфуна, в 1948 году вернулся на Землю и занялся преподавательской и писательской деятельностью.