Полушутливо он сообщил, что его зовут почти как Жюля Верна — Жюль де Вернон и это непременно должно расположить меня, фантаста, к нему, как расположен он сам ко мне из-за своей жены, русской француженки, правнучки бывшего князя Шаховского Елены Шаховской, имя которой (как он знает!) я использовал в своем романе «Льды возвращаются».
— К сожалению, льды вернулись в международные отношения, — заметил он. — Суть вашей фантазии в том, что льды эти действительно должны вернуться, но уже на свои прежние места, как во времена потепления. Я хочу верить в это, ибо «безумию разума» невозможно восторжествовать. Человечество не должно следовать примеру несчастных китов, которые порой все вместе выбрасываются неведомо отчего на сушу, чтобы затем сообща погибнуть.
С присущей ему манерой перескакивать в разговоре с одной темы на другую он вспомнил, что первая русская летчица тоже была Шаховская, а потом спросил:
— Но как вы угадали ее, мсье Алекс?
— Кого? Летчицу?
— Нет! Мою жену! Неужели повидались с нею в Париже?
Он сносно говорил по-русски, с милым мягким акцентом, объяснив, что изучил этот язык, влюбленный в свою будущую супругу.
— Нет, мне не привелось столкнуться с вашей супругой. Я лишь встретился там с такими людьми, как Жак Бержье, Эме Мишель, узнав от них о Сирано де Бержераке. Они натолкнули меня на мысль написать о нем и помогли впоследствии собрать о нем еще больше важных сведений.
— Ба! — воскликнул француз. — Как вы могли о нем узнать, когда никто о нем ничего толком не знает! А, догадываюсь, мсье Алекс! Вам способствует свойство моего великого «почти тезки», кажется, так правильно сказать по-русски?
— Если вы имеете в виду воображение, которое отличало вашего великого французского фантаста, то без этого дара действительно не написать романа, как и нельзя представить себе то, чего нет, или создать нечто новое.
Ведь воображение и отличает человека от всего остального животного мира.
Жюль предложил мне пройтись по вечерней Москве, признавшись с улыбкой, что он страстный пешеход и дома не может успокоиться, если не пройдется по парижским бульварам и не посидит вечером за вынесенным из кафе столиком.
Мы оделись и вышли на Арбатскую площадь. Заранее предвидя интерес гостя к старым московским домикам, я предложил Жюлю наши бульвары и старинные переулки.
— О нет, нет! — неожиданно возразил наш гость. — Покажите лучше мне ту вашу улицу, которая называется «Сделанная телега», «Сверкающая колесница», «Новая арба» и которая к тому же проламывает путь из прошлого в будущее.
Я не сразу понял его, но наконец догадался, что французу нужен Новый Арбат — проспект Калинина с его огромными домами-книгами, как назвал их Жюль, «со строчками окон, по которым можно читать о будущем».
Говоря мне все это, он заразительно рассмеялся, обнажив при этом белые зубы под черными усиками.
— Это восхитительно! — энергично жестикулировал он руками. — Смотрите! Прошлое и будущее существуют у вас совсем рядом. Эти дома-громады вытесняют старые каменные мешки своими многоэтажными плечами, а бывшие великаны упираются, не хотят уходить в забвение. Эта улица должна особенно привлекать вас, мсье Алекс.
— Почему? — удивился я.
— О-о! — погрозил он мне пальцем. — Вы совсем не зря обратились к истории. Вы хотите, чтобы ваша фантазия работала и на будущее и на прошлое. И, знаете, это очень правильно, мой друг! Что такое история? Это фантазия, обращенная назад! Каждый видит ее по-своему, поскольку «машины времени» для путешестия в прошлое нет, иначе я был бы Сирано де Бержераком, посетившим вас.
— Вы правы, Жюль. Ведь прошлое дает нам пищу для фантазии не меньшую, чем будущее. Роль же «машины времени» играет воображение. Кстати, вы знакомы с каратэ?
— О-о! Еще бы, иначе я не был бы чемпионом Франции по фехтованию.
— На саблях?
— Нет, что вы! Конечно, на шпагах!
— А не потому ли Сирано де Бержерак так искусно владел шпагой, что знал, как и вы, приемы, которые сходны с каратэ?
— Браво! Может быть, может быть! На все надо смотреть с высоты. И потому вам придется провести меня сейчас через вашу Сену по мосту.
— Через Москву-реку.
— О да, конечно! У вас Москва-река! А Сена — это «Париж-река»! — И он засмеялся. — О-о! Я узнаю этот отель! «Украина»! Я в нем остановился. Моя жена так велела. Она тоже здесь останавливалась. Может быть, вы с ней здесь виделись?
— Уверяю вас, мсье Жюль. Имена моей героини и вашей супруги чистое совпадение.
— Ну может быть, может быть. Она отдает свой голос коммунистам, а я — социалистам. Мы часто из-за этого ссоримся.
— Ссоритесь?
— О да, конечно! Настоящее семейное счастье — это 80 процентов терпения, 10 процентов ссор и 10 процентов безоблачного счастья! А совсем без облаков не может быть дождя, а только засуха. Тоже плохо. Не правда ли? Я вас весьма замучаю прогулкой на ту самую горку, откуда Москва видна, как открыт Париж с Эйфелевой башни.
— Вы имеете в виду площадку на Ленинских горах напротив нового университета?
— О да, конечно! И вы совсем не пожалеете, показав мне такую прекрасную панораму. В оплату вашей любезности я расскажу вам кое-что о себе, вернее о Сирано де Бержераке, поскольку у меня тоже есть фантазия, позволяющая путешествовать в прошлое… и обратно, — загадочно добавил он.
— И он так близок вам, Сирано де Бержерак?
— Конечно! Я даже влюблен в свою русскую княжну именно так, как мог влюбиться только Сирано де Бержерак. «Когда ты входишь, солнце меркнет!..»
— продекламировал он.
— Вы имеете в виду ростановского Сиранео, стихи Ростана?
— О нет! Совсем нет! Я имею в виду самого Сирано де Бержерака, «стихи влюбленного поэта». Если вы будете рассказывать о нем, то должны передать его страстное желание любить.
— И он любил?
— О да, конечно! Иначе не могло быть! Я, как никакой другой, очень хорошо его понимаю. Больше, чем знаю.
— Это любопытно. Больше понимать, чем знать?
— Конечно, я ведь могу признаться, куда он исчезал один или два раза из парижского общества.
— Один или два раза? Из-за болезни или ран?
— Может быть, может быть. Но он каждый раз возвращался другим, совсем другим. Вот это надо понять! О нем пишут столько нагромождений, столько противоречностей… Я, кажется, не так сказал?
— Противоречий?
— О да, конечно! Противоречий! Так правильно. Один биограф утверждает, что он был кутила и дамник, то есть бабник, простите, я так говорю? Другой, а это его друг детства Никола Лебре, вспоминает, что Сирано вино сравнивал с мышьяком, которым люди отравляют себя, и чуждался женщин из-за своей внешности.
— Но все-таки, может быть, Ростан был прав, угадав в нем натуру страстную и бескорыстную.
— О да, может быть, может быть, если учесть и другие стороны его характера, желание служить добру и людям, а не только утоление своих желаний. Вам надо искать понимание его жизни в нем самом, в том, что он оставил после себя людям. О, эти загадочные трактаты или сонет «Философу Солнца» с последней строчкой «Мне — ничего, а все, что есть, — другим!». Мы с вами, русский и француз, в равном положении. Его сочинения нужно одинаково переводить со старофранцузского языка. А это у нас, увы, не сделано полностью. В особенности в отношении стихов, а вам нельзя обойтись без них! Они его суть. Как вы поступите, мсье Алекс?
— Очевидно, так же, как ваш Ростан. Мне придется мысленно воплотиться в своего героя и говорить за него.