— Но мы живем с вами в такое время, когда научная истина… Дело в том, что на повестку дня поставлены сейчас не отдельные аспекты космогонии. Даже не космогония в целом. Речь идет о науке вообще, о культуре, общечеловеческой культуре! Мы вновь отброшены на те, казалось бы, давно преодоленные рубежи, когда перед учеными вставала беспощадная дилемма: истина или смерть. Перед нами стоит теперь единая задача: смысл ее предельно прост… Не отрекись, Галилей! Вот какая это задача. Она требует от нас не только честности, но и подлинного мужества.
Я хочу начать свое выступление с краткого исторического экскурса. Напомнить вам о состоянии науки в начале шестнадцатого века. Это может показаться удивительным. Но на то есть довольно веские причины. Суть их скоро станет вам совершенно ясна. Мне хочется вспомнить Бернардина Телезия, малоизвестного философа, который не оказал никакого влияния на современное естествознание и не прославил свое имя значительными открытиями.
Телезий известен тем, что основал общество естествоиспытателей, телезианскую, или консентинскую академию для борьбы с натурфилософией Аристотеля. В своих сочинениях он выдвинул идею единого первичного вещества и двух первичных форм, или бестелесных сущностей. Такими сущностями, по мысли Телезия, являются тепло и холод. Все тела образуются от действия этих двух начал на первичную материю. Так как небо по преимуществу является средоточием тепла, а земное ядро — холода, то на поверхности Земли возникает небольшое число живых существ. Теплота неба неравномерна. Звездные области теплее беззвездных. Из-за такой неравномерности в распределении теплоты однообразное вначале движение планет становится неравномерным.
По залу прошел глухой ропот. Поняли. Аналогия действительно была разительной, уничтожающей. Может быть, и закончить на этом? Свое дело он сделал. Кто бы высказался смелее? Те, кому нужно, поняли. А что поняли? Разве и без него они не знали, что гербигеровская космогония — чушь, жалкий эклектический плагиат. Но тогда его выступление — всего лишь фронда…
Быстрый взгляд в зал. На передних креслах настороженное молчание. Эти еще не догадываются, куда он повернет. Ждут. Ну хорошо же…
— Мне пришлось упомянуть о теории Телезия не потому, что она затрагивала основные проблемы познания. Сам по себе случай с Телезием интересен как пример неожиданного возвращения к методам и принципам, отвергнутым, казалось бы, навсегда. Вопреки всему ходу развития естественных наук, вопреки фактам вдруг кто-то пытается вернуться к туманным истокам.
Но история, господа, к сожалению, повторяется. Телезий воскрес сегодня в лице австрийского инженера, которого национал-социалистские газеты называют Коперником двадцатого века!
Упомянув о теории Телезия, я отнюдь не хотел представить ее предшественницей гербигеровской «космологии». Да и вряд ли Гербигер что-либо знает о Телезии. Невежество не заботится о своих корнях! И все же аналогия здесь напрашивается сама собой. Будто и не было столетий, разделяющих оба учения. Та же борьба противоположности начал: тепла и холода, то же маниакальное пренебрежение накопленными человечеством духовными ценностями, та же бешеная ненависть к истинной науке. Но воинствующее невежество, соединенное с фанатизмом, в сущности, всегда выливалось в сходные формы…
Больше он ничего не сказал. Сбился. Потерял нить. Но разве не все уже было сказано? Он поклонился и стал собирать бумаги, в которые даже не заглянул.
Они встретили его на углу, где тенистая Розенталерштрассе выходит на площадь. Загородили улицу. Стояли, широко расставив ноги. Он оглянулся. Сзади неторопливо шли двое. Остановился. Мимо прогромыхал трамвай, осыпав мостовую шаровыми молниями. Они окружили его плотным кольцом. Один, низкорослый, с рыжей челкой и выбитым передним зубом, вдруг резко толкнул его плечом. Мирхорст пошатнулся. Но ему не дали упасть. Сильный толчок в спину опять бросил его на рыжего. Тот нагнул голову и встречным броском ударил профессора в солнечное сплетение. Мирхорст задохнулся от боли. Закричал. Но только хрип выдохнулся из его горла. Они били его деловито и спокойно. Когда он рухнул на асфальт, начали бить ботинками. По ребрам носком, каблуками — в плечо…
Сознание вернулось к нему, и он, выплевывая скользкие сгустки крови, поднялся. Небо резануло заплывший глаз. Верхушки лип, скаты черепичной крыши и закопченные дымоходы, покачиваясь, уплывали в зеленоватую невесомость.
— Ах какие бандиты! Какие бандиты! — просочился сквозь болезненную глухоту быстрый шепот. — Нужно обязательно заявить в полицию.
Полицию? Еще в двадцать восьмом году было бесполезно заявлять на них в полицию. Разве они не били его раньше? Не так методично и открыто, может быть, не так больно… Но ведь били! Били уже… Великолепных синих шупо никогда не оказывалось поблизости. Они всегда ничего не замечали. А если кто решался обратиться к властям, то большей частью выходило так, что убийцы и хулиганы оказывались под охраной 51 Уголовного кодекса.
От ответственности освобождаются лица, совершившие преступление в состоянии временного расстройства душевной деятельности.
Нет, не надо полиции. Сейчас не двадцать восьмой год. Сегодня его затолкают в «зеленый гейнрих» и повезут в тюрьму Тегеле. Теперь тот рыжий с отвратительной дыркой на верхней челюсти олицетворяет государственную власть. Он уже не хулиган, не преступник. Он — гражданин, одержимый праведным гневом.
— …живет аптекарь. Он промоет ваши раны… Приведете себя в порядок.
Он с усилием обернулся.
Пожилой господинчик в черном котелке размахивал сухонькими, удивительно белыми ладошками и что-то лопотал.
— Что вы сказали? Ах да, конечно. Все в порядке. Благодарю вас…
Пошатываясь, побрел вдоль трамвайной колеи. Встречные прохожие чуть косились и прибавляли шаг. Он не решался садиться в таком виде в трамвай. Такси не попадалось. Шел, облизывая языком солоноватые ямки от выбитых зубов. Очень старался не свалиться. Задевал плечом стены, отшатывался к побеленным липам. Но все-таки шел.
Быстро темнело в сером городе. Электрическое освещение уничтожало полутона. Запекшаяся кровь казалась почти черной, а лицо удивительно белым и даже чуть голубым.
А дома в необыкновенно опасном почтовом ящике уже ожидала открытка:
«Убирайся из университета, грязная свинья. Если ты не уйдешь своим ходом, тебя вынесут ногами вперед».
И он знал, что вынесут. Время пустых угроз миновало. Векселя приходилось оплачивать сразу же.
Никакой банк не мог пролонгировать вашу жизнь хотя бы на день. Даже под самое солидное обеспечение. Курс марки стабилизировался. Биржа перестала трястись в лихорадке. Но акции на право существовать каждый час падали на несколько пунктов.
С того дня, собственно, все и завертелось. В темпе совершенно бешеном. Началось, конечно, гораздо раньше. Но раскручиваться стало тогда. Центростремительный вихрь. Поистине спираль спрессованных событий. Как будто все уместилось в один злой день и одну злую ночь… Откуда это? Из Платона? Диалоги Тимэй и Критий?
Где-то читал, что все колдовство пошло из Атлантиды. Сколько развелось теперь гадалок и ясновидящих! Астрологи! Подумать только, астрологи в двадцатом веке! На любом углу можно получить гороскоп. Вместе с булочкой и горячей сосиской. Параноики вроде Гербигера роняют пену с клыков при любом намеке на теорию относительности. Ученых стаскивают с кафедр, избивают на улицах. И тут же рядом ясновидцы и прорицатели. В Лейпциге печатают гадательные книги. Огромный сумасшедший дом с режимом концлагеря. Исповедовать истину стало опасно… Бред какой-то. Сделать усилие и проснуться. Но нет, не проснуться. Они утверждают, что мы живем на внутренней поверхности шара. Кто-то, кажется, уже высказывал нечто подобное. Нет, то было другое. Гашек. «Внутри Земли находится другой шар, но значительно большего диаметра, чем Земля». Впрочем, откуда им знать? Швейк запрещен за антинемецкую направленность. А разве они вообще что-нибудь читают? Зачем читать, когда живешь на внутренней поверхности шара. Тут только поспевай следить, чтоб не спятить. Но таких не держат в Герцберге [5]. Говорят, что они умертвили там всех неизлечимо больных инъекциями фенола. C6H5OH. Производное бензола. Необратимые биохимические реакции.
Они же ничего не скрывали! Чему мы теперь поражаемся? Все это давным-давно изложено в «Майн кампф». Почему-то вспоминается рядовой весенний день… 1928? 1929? Не столь важно, в каком это было году.
Раскрывались листочки. Запыленные лимузины с треском изрыгали синие клубы из глушителей. Кричали газетчики:
«Цвельф — ур — миттагсцейтунг»! «Бе цет»! «Иллюстрирте»! «Роте фане»! «Функштунде!» Фелькишер Беобахтер»! «Брачная газета»! Очень интересная и пикантная. «Брачная газета». Только двадцать пфеннигов!
И все это уживалось рядом. Как-то сосуществовало.
Может быть, поэтому и казалось, что так будет всегда. Но произошло чудовищное расслоение. Рекомбинация.
«Несется клич, как грома гул, как звон мечей и волн прибой: на Рейн, на Рейн, на Рейн родной!»…
— Рота! Стой!.. Нале-во!
Это было рядом с противоречивой сумятицей газет. Тупое неизживаемое пьянство.
…Лесопромышленники настаивают на пункте Договора… Крупп предоставляет своим пенсионерам умирать с голоду… Курс марки… Крушение поезда вблизи Сан-Паулу… За последние две недели число безработных возросло на 22 600… Большой пожар в Вильмерсдорфе… Лига наций… Столкновение коммунистов с фашистами…
И думалось, что все это нас почти не касается. Разве что курс марки на фондовой бирже. Где-то в берлинских пригородах наци подрались с коммунистами. Где-то в Южной Америке сошел с рельсов экспресс. Как все это далеко, как, в сущности, безразлично…
Газетчики на трамвайной остановке. Рядовой эпизод ничем не примечательного весеннего дня. Теперь он вспомнился. Может быть, не относись люди тогда ко всему как к рядовому эпизоду, не пришлось бы горько вспоминать теперь. С безнадежным и запоздалым сожалением вспоминать.
Все мы знали о них еще тогда. Только не хотели знать. Поэтому они и пришли. Потому что мы не хотели о них знать. Делали вид, что они либо вовсе не существуют, либо совсем не так страшны, как это может показаться.
А теперь нам приходится вспоминать. Теперь учат нас выкидывать руку на манер римских легионеров.
Центурии. Когорты. Манипулы.
Ряды касок. Как правильные прямоугольники из дробинок. Каска к каске. Дивизии. Вооружение. Самолеты. Пушки вместо масла. И клянемся на алтаре солнца быть немцами… Ну ладно, все это еще можно понять. Но как быть с тем, что факты — звук пустой? Как жить рядом с откровенной декларацией безумия и лжи? Лгите, лгите, что-нибудь да останется.
И это не на год, не на десятилетие. Тысячелетний рейх. И не только для нас, не для нас одних.
Последние известия. Раскрыт злодейский заговор против фюрера и рейха… Штурмовые отряды распущены… Пресс-конференция в МИД… Граф Чиано принял германского посла… Население Саарской области… Рейхсмаршал Герман Геринг на охоте в Тофтебургском лесу… Патриотический порыв германской девушки… Раса…
А буржуазная Европа повторяет ошибку немецкого обывателя. Правительства хотят уверить себя и народ, что наци не так страшны, как это может показаться. Из чисто политических соображений… чисто пропагандный трюк… В наш век, когда Лига наций… На самом же деле такого просто быть не может…
«В немецком народе началось брожение. Настал день расчета немецкой молодежи с презренной тиранией… Это начало борьбы за наши права. Для нас есть только один лозунг: борьба против партии Гитлера. Нас заклинают погибшие под Сталинградом! О мой народ, восстань на борьбу!»
«Легко называть себя коммунистом, пока за это не приходится платить кровью. Был ли ты настоящим коммунистом, становится ясным лишь тогда, когда наступает час испытания. Будь тверд, отец! Будь тверд! Не сдавайся! Во всякий трудный час помни об этом последнем требовании своего сына».
Мутная, словно подернутая сонной пленкой Шпрее. Разводы бензина. Ленивый свет. Он не ушел тогда из университета. Но и они не вынесли его ногами вперед. Просто он получил отставку в полном согласии с принятой процедурой. Шел по набережной. Прислушивался к грохоту городской железной дороги. Впервые в жизни не знал, чем занять завтрашний день.
Решил скрыть от жены. Пусть узнает потом. Не сегодня. Не сразу. Каждое утро аккуратно уходил на занятия. Как всегда. Будто ничего не случилось. Долго гулял по улицам. Посещал музеи. Ходил в кино. Иногда на целый день забирался в публичную библиотеку. По вечерам рассказывал тревожные университетские сплетни. Припоминал события прошедших месяцев. Выдавал их за новости. Чуть более оживленно, чем когда-либо раньше, перемывал косточки коллегам. А потом узнал, что жены этих коллег в первый же день все сообщили его жене. Она тоже делала вид, притворялась. Подыгрывала ему.