— Ну-ка, набери-ка, номерок, — дыханием обогревая воздух, предложил доктор, перестав озираться и утерев рукавом свои реальные, а у Навигатора виртуальные сопли.
— Уже набрал, не отвечает. А все-таки зря мы его отпустили.
— Успокойся, дипломат — если ты ступил на тропу войны или охоты, то это вовсе не значит, что ты обязан соблюдать все правила движения. Пока вы взаимно царапались в вагоне, я успел тиснуть жучок в ствол обреза. Некоторое время мы сможем отслеживать его.
— В какой-то степени это и в самом деле… неблагородно.
— И это говорит мне тот, кто таким же способом выследил сказочника?! — воскликнул темпераментный, не лишенный азарта Пржевальский. — Воистину — медицина и дипломатия несовместимы! Вспомни, что глаголет первое из пяти правил "Наставления"?
— "Имей мудрость быть терпеливым во времена бездействия".
— Вот видишь. Пойдем, зайдем в блинную, немного побездействуем с дороги.
— "Выбирай стремление к справедливости как дорогу своей жизни" — соглашаясь с предложением, однако не без намека на ожирение процитировал второе дипломатическое правило Навигатор.
— Вот именно.
И они пошли в сторону блинной, на запах, прекраснейший из всех, а особенно из тех, которые носятся в морозном или ветреном воздухе, над недовольным своим местом падения снегом. О, этот запах! О, эта щучья икра на горячих, в растопленном масле, блинах! О…
— "Не позволяй душе подчиняться желаниям, наслаждениям, становиться зависимой" — на ходу, не замедляя шага, выдал третью цитату Суппо, демонстрируя знания общих законов и служебных инструкций.
— Я же сказал — немного, — успокоил его доктор, явно не диетолог и точно не враг жирного и мучного, а тем более такого вкусного. — Не вечно же нам в "Макдоналдсе" давиться.
О, эти блины, откушанные в тепле, зашедши с ветра или с морозца… О, эта икра, не красная и крупная, а именно щучья, мелкая… О, горячее, только что растаявшее маслице… О, блины в дороге, посреди путешествия, посреди самой жизни, одна из прекраснейших, но, к сожалению, нечастых и недлинных ее граней… О…
13. Гроза.
— В вашей обуви иглы от с?сны.
— От с?сны?
Нет ничего чудеснее или мало чего чудеснее найдется, чем гроза в Приледниковье. Когда, в самый жаркий летний месяц, а в Приледниковье этот месяц собственно и все лето, так вот, когда в этот жаркий, и днем и ночью зеленый и солнечный месяц июль, в течение дней эдак пяти или даже семи дует сильный, обжигающий далеким дыханием далекой пустыни, южный, но на удивление постоянный ветер, жаркий, нескончаемый, упругий, гнущий и при всех других ветрах неломающиеся деревья, и кажется, с тем самым песком из той самой пустыни, нереальной и почти сказочной из-за расстояния и из-за вечного отсутствия там снега, когда он дует и при этом не гонит облака — в далекой пустыне нет облаков, иначе она бы не называлась пустыней, и солнце, пользуясь прозрачностью момента, греет непрерывными и жаркими лучами воду в быстрых речках и глубоких озерах, а в неглубоких она, кажется, вскипает, когда в этих прогретых озерах не добраться до холодного слоя даже в нырке, тогда, в конце этих пяти или семи ветреных, но солнечных дней, южный ветер, иссякая, все-таки сталкивается со своим северным и своенравным соседом, злым и переменчивым, тогда-то и образуется фронт.
Атмосферный фронт, и по всему этому фронту два ветра — жаркий и холодный, воюют между собой, проникая друг в друга и этим убивая себя. За этой войной наблюдают природа и люди, ожидая взрыва дождя, со вспышками молний и грохотом грома. А ведь молнии и гром, и шумящий крупными каплями, льющийся мощными струями дождь, быстрый и сильный — это очень большая редкость в вечно мелко моросящем Приледниковье. И потому-то эта редкость воспринимается как чудо. Мощь нездешней, южной природы, с запахом прибиваемой тяжелыми каплями пыли чувствуется в нем, вспыльчивой, но быстро отходящей от собственного буйства. А фауна и флора, и главное — люди, то есть северяне, непривыкшие, просто незнакомые с залетной, быстротечной вспыльчивостью и кратковременным буйством, они ведь не готовы к такому катаклизму, и быстро промокают до нитки. Но эту, если разобраться, беду, они все равно воспринимают как чудо, принесенное редким здесь гостем — южным ветром.
А северяне, ну те, которые не знают о кратковременности южного буйства, они пугаются, страшатся, боятся, глядя на яркие, на фоне потемневшего неба молнии, и вслушиваются в ужасные громовые раскаты, думая, что это надолго, а может быть и навсегда. Да даже фауна и флора, удивляясь объему вдруг свалившейся с неба теплой воды, привыкнув обычно к талой, не очень-то понимают, что с ней делать, с той, которая сразу и много. Здесь так не принято, здесь дожди и солнце ведут себя иначе: если это дождь, то затяжной и мелкий, а если солнце, то переменчивое. Здесь невозможно промокнуть сразу или резко обгореть. За такими чудесами люди летом отправляются на юг, в страну, знакомую им всем, но в их рассказах звучащую как красочная сказка. Едут по дорогам, сначала пустынным, быстрым, диковатым, а потом, ближе к югу, тесноватым и резковатым от попутного и встречного движения.
Но в тот миг, в тот страшный миг молний и грома, и вдруг навалившейся на их привычный мир темноты суровых дождевых туч, когда северный ветер, оттолкнувшись от ледяных вершин и разогнавшись вниз по снежным склонам и вдоль по ухабистым глетчерам, сминает случайного, но по природе своей наглого южного бродягу, взрываясь от столкновения с ним теми самыми молниями и громами, и мощными струями, тогда, в этот ясный миг перемены люди, в отличие от пассивной природы, сами в ответ взрываются движением. Встречным движением, отринув от себя житейские заботы или вкусные чебуреки, и спешат завести моторы машин, звоня друзьям, на выходе или на ходу, и мчатся на этих машинах сквозь тяжелые капли и громкие небесные разрывы к тем самым мелким озерам, прыгая в них с разбегу со скалистых берегов и понимая на лету, что в последний этим летом раз, погружаясь в почти что кипящую воду.
В парящую воду, волнующуюся от порывов северного ветра, но всю покрытую разрывами от крупных теплых капель. Вода парит, ее дырявят частые, тяжелые капли, и кажется, что она и в самом деле кипит, серая рябь под черным грозовым небом. Но она еще тепла, а с холода почти что горяча, и если человек нырнет в такую воду, не упустит момента и сумеет воспользоваться подарком северной природы, то ни предыдущие, ни последующие сотни солнечных и водных ванн в теплых морях южных побережий не смогут стереть из его памяти этого незабываемого впечатления.
А выкрик, пускай и к месту, но все равно глупый выкрик: "Почему мы, все, не живем на юге, вместе?", утонет в сейчас еще не остывшей, но завтра уже холодной воде, или растворится в шуме дождя, или заглохнет в ударе грома, или сгорит в коротким выстрелом блеснувшей молнии, или запутается в ветре, или завязнет в поднятой им волне.
Туда ему и дорога.
Говорят, что перед смертью не надышишься, и если это так, то последний вдох, он самый глубокий, а выдох, после смерти, самый длинный, как последний, этим летом или в этой жизни заплыв.
— В вашей обуви полно сосновых иголок.
— О чем вы говорите!
— У нас, у аборигенов, прекрасный слух, — немного помолчав, продолжил тот, который заговорил о соснах, — и поэтому я не без труда, но смог расслышать, о чем беседовали навигатор и тот доктор между собой, направляясь в экзотическую для них блинную. Они читали друг другу задачи мастера-дипломата, наизусть. Я услышал три правила из пяти. И еще мне известно одно обстоятельство, в общем-то, похвальное, но для нас, возможно, опасное — Суппо Стейт не успокоится, пока вновь не увидит вас, Хейлика. А в вашей обуви и без того полно иголок.
— Что же мне делать, Иммуммалли? Бежать, или может, повстречаться?
— Найдет ли он в себе мудрость быть терпеливым во времена бездействия? — усомнился абориген. — Вряд ли. Хотя среди дипломатов он, возможно, человек случайный. Но если найдет, сможет ли следовать задаче номер пять?
— А как эта задача звучит?
— "Держи в своем сердце любовь и преданность семье и совершенствуйся в искусстве литературы и в боевых искусствах, помня о постоянстве и равновесии".
Хейлику позабавило в общем-то правильное предположение изощренного в вежливости и такте, но при этом вооруженного обрезом интеллигента.
— Тогда я вынуждена напомнить вам задачу номер четыре, — улыбнулась она, — вы позволите?
— Откуда вы знаете?
— Это очень древние задачи, а я по образованию археолог. Но, может быть, вы сами хотите озвучить ее?
— "Страдания, боль и зависть естественны в жизни. Поэтому работай над просветлением высокого духа".
— Пускай поработает, пока.
Теперь улыбнулся Иммуммалли.
— Вы красивы, Хейлика, безусловно, а главное — молоды. Только поэтому вы мучаете мужчин, у вас это пока получается.
— Не беспокойтесь, я знаю все пять правил, хотя еще не мастер.
— Но в вашей обуви полно иголок.
— От с?сны?
Этот Иммуммалли, не так он и прост, хотя интеллигентен. Он живет вдали от суеты, но иногда вынужден работать в коллективе. Вероятно, поэтому он носит за пазухой обрез? Подтверждая старую истину: "Трудно жить без пулемета".
— Бытует мнение, среди жителей нашего города, или это просто местная легенда, что на плато Мачутундра живет гигантская земляная мышь и роет своими крепкими бивнями в вечной мерзлоте и даже в леднике длинные, широкие ходы. Слышали ли вы об этом?
— Я слышала, что ветер с плато иногда приносит спутанные клубки странной свалявшейся шерсти. Я видела ее в краеведческом музее и у уличных торговцев. Так же я видела бивни, и их невозможно подделать.
— Да, правильно, бивни тоже иногда находят там. А почему? Да потому, что если эта гигантская саблезубая мышь, которую здесь и там называют "мама-мунта", случайно выйдет на поверхность, то непременно погибнет от свежего воздуха или солнечных лучей. Тогда-то охотники или первопроходцы находят их огромные лохматые туши. Такие истории рассказывают побывавшие там, и потом уже их рассказы превращаются или в охотничьи байки, или в благозвучные легенды.
— А что еще говорят эти байки или легенды?
— А то, что шаманы, в погоне за духами предков и в бегстве от спутников-шпионов, часто пользуются этими подземными галереями, укрываясь в них. Не смотря на опасность встречи со страшной мышью и на возможность подтопления талой водой.
— Вы предлагаете мне экспедицию?