"Нет в детстве погоды лучше метели…"
Но что-то случилось над белым пространством осеннего снега, в бледной конечности дня, в действе охоты, в движении ветра. И даже — ветров. Показалось, будто огромная, в полнеба сова, не ищущая добычи, а ждущая случая в засаде, на ветке, не в небе, до времени пряча острые когти в мягких перьях, сорвавшись вниз и бесшумно расправив широкие крылья в полете, сомкнула их над увлеченными суетливой охотой людьми.
Так показалось Хейлике Бактер. Той самой прекрасной охотнице, от которой без ума навигатор этой охоты — по крайней мере, она так думала о нем. Вот он, рядом, повалился лицом в тонкий снег и сполз, соскользнул в шумящий ручей, по которому они поднимались, преследуя неслучайного прохожего, окунулся в воду головой. А повалился оттого, что охотники, те, которые из лучших, расстреляв окруженного ими транзитария и сменив магазины, вдруг принялись лупить друг в друга. А Хейлика не стреляла, и выходит так, что они позабыли о ней или ее не заметили? Промахнулись, но попали в навигатора? Того сильного, но смешного в своей важности и одновременно стеснительности парня, что говорил ей сегодняшним утром простительные глупости и терпел от прохожего ядовитые удары, при этом желая ответить и волнуясь за нее. А сказал он ей то, что она от него ожидала?
В ручей съехал не сам — Хейлика помогла ему в этом, упав, присев на поджопник, или антипидарасник, или как там его еще называют, и ногами толкая бесчувственное тело по скользкому снегу вниз, к даже поздней осенью широкому руслу, прочь от вдруг изменившихся линий огня. А вниз — потому что пули летели низко? А его — потому, наверное, что ожидала то, что услышала? Но как бы то ни было, а они оказались в ручье, шумящем чистой, студеной водой в еще не замерзшем, еще разрезающим снег русле. Она удержалась на склоне, а он, прокатившись по тонкому льду на камнях, въехал головою в воду.
Ветер, так похожий на тихий, но быстрый полет гигантской полярной совы, дунул и затих, а рожденные им у самой земли вихри поднялись и упали. Исчезли бело-серые, в полнеба крылья, и Хейлика в коротком и стремительном, в несколько шагов бегстве еле удержавшись на скользком склоне, поспешила к навигатору, выжившему благодаря ее усилиям, но уткнувшемся сейчас головою в воду.
Упершись ногами в обледенелые валуны, она с трудом вытащила бесчувственное тело из быстрого течения и перевернула на спину. Навигатор закашлялся, из носа и рта, из-под шлема хлынула вода, и Хейлика, отжав удобные защелки, поспешно сняла полезный в перестрелке, но вредный для ныряния убор.
— Суппо?
В этот день она во второй раз назвала навигатора по имени, интуитивно понимая, что сейчас это поможет ему очнуться. Так и вышло — дважды спасенный открыл глаза.
— В воду… — едва слышно прошептал, промямлил он.
— Что?
— Опусти сказочника в воду, — после долгой паузы борьбы за сознание и воображение повторил навигатор, а ведь известно, что ни один зверь не смеет спорить и с тем и с этим с человеком. — Помоги ему, и ты сделаешь еще одно доброе дело.
— Зачем? — вслух успела удивиться Хейлика, однако глаза навигатора закрылись.
"Ведь от него ничего не осталось…" — отстегнув непромокаемую сидушку (поджопник, антипидарасник) и укладывая на нее голову навигатора, грустно добавила она про себя, имея в виду то ли сказочника, то ли доброе дело. Но навигатор не услышал ее сомнений. Женские сомнения, зачастую мужчинам они попросту смешны, и от того, произнесены ли они в сознании или нет, как правило, почти ничего не зависит.
Однако сняв свой защитный шлем и вынув из него сухой подшлемник, она и его подложила под мокрую голову навигатора и, выпрямившись — а склон ручья ничуть не выше ее роста, и больше не терзая себя сомнениями — а они вполне объяснимы, послушно, но осторожно пошла выполнять последнюю волю навигатора, без сознания лежащего на снегу. Она ведь знала, как его зовут — для чего-то она запомнила имя.
Море трупов, море крови — на войне как на войне. Дети Матвиенко, вероятно, слишком уж увлекшись разрешенною стрельбой, изрешетили друг друга, честно выпустив по магазину тяжелых, охотничьих патронов. Кое-где даже прорвав защиту походных костюмов, чего, если верить инструкции, быть не должно — ведь эти костюмы предназначены для защиты именно от этих зарядов. С ума сошедшие стрелки знали это и целились в прозрачными щитками прикрытые лица, и в шеи, так же прикрытые не все выдерживающими подвижными щитками — поэтому-то и море крови на белом снегу.
А вот прохожему, которого навигатор назвал сказочником, не повезло — бытовой бронежилет не выдержал силы охотничьих патронов и был пробит местах в десяти, а может в двадцати. Однако голова и лицо остались целы — охотники явно не хотели подпортить себе трофей. Теперь, выходит, это ее трофей?! Тогда зачем его сбрасывать в воду? Жалко, конечно, но об этом ее попросил навигатор.
Когда-то, в детстве, которое уже прошло, но еще не забылось, ее отец, как и она сейчас, тоже участвовал в охоте, и что удивительно — тоже на сказочника. Если верить, та охота была большой, веселой, шумной. Сказочника искали долго, выслеживали скрытно, терпеливо ожидая начала сезона, а затем и собственно охоты, боясь спугнуть — ведь сказочники осторожны. Праздник ожидания праздника — но и сам праздник не обманул ожиданий и выдался на славу. Охота прошла успешно, как, впрочем, и подавляющее число охот, и отец привез с собой на всех участников разделенные трофеи — ему досталось отрезанное ухо. Что не так уж и плохо для сувенира. А главное — книгу, написанную на непонятном, но как показалось одиннадцатилетней Хейлике — уж очень красивом, графически любопытном, интересном наложенным на него общественным запретом языке. Сказочном языке тех самых транзитариев, бредущих из ниоткуда в никуда. Со временем Хейлика смогла перевести название и даже несколько фраз из древним способом сделанной книги, но поняла, что вся она состоит из разрозненных, не связанных с собою текстов. Содержание ее казалось непонятным, невнятным, но интересным, хотя, возможно, дело было лишь в цене запрета. Отец снисходительно отнесся к ее увлечению и даже помог ей — ведь книг, по законам Территорий и всеобщему торжеству ее величества цифры, давно не существовало.
Поэтому, услышав утром слово "tranzitarius", а сейчас "skazotchnik", Хейлика почти без вопросов поспешила к месту недавнего залпа и, присев на корточки, с интересом рассмотрела нетронутое по воле охотников пулями лицо, понимая, что встреча эта случайна и что ей крупно повезло, хотя не особо-то и нужно. И снова, как это было с навигатором, уперлась ногами в слабый осенний снег и потащила дырявое тело к ручью. Так когда-то, во времена стародавних войн, девушки, такие же, как и она, называемые санитарками, вытаскивали раненых с поля боя, называемых солдатами.
Но вот и ручей, валуны и шумная вода, которую, если разбежаться, то можно перепрыгнуть, но вряд ли можно удержаться на скользких от снега берегах и тонким льдом обледенелых камнях. И навигатор, лежащий рядом, на снегу. Кажется, он шевельнулся, почувствовал ее присутствие, ее горячее, усталое дыхание? Навигатор был потяжелее, но она столкнула его без особых усилий — мгновение опасности придало сил, а сказочник легче, но его пришлось довольно долго тащить.
— Брось его в воду, — снова еле-еле промямлил совсем еще недавно сильный и уверенный в себе навигатор, — пусть она унесет его, подальше отсюда и от нас.
— Будет ли она нежной для него? — с непонятной, внутренней для себя и предназначенной для другого человека надеждой, даже тревогой усомнилась она, и опять же упершись в камни руками, а в тело ногами, столкнула сказочника в быстрый и шумный поток.
Ничего не ответил на это беспомощный сейчас навигатор — видно пули неслабо покорежили ему бронекостюм, да и его самого в нем, не расслышал вопроса или просто не захотел говорить. Или не смог, или притворился, что не может.
Всплеск, шум, блики, ледяная прозрачность… и она или вспомнила, или увидела свой собственный сон:
Опять же склон, но на этот раз пологий и ровный, поросший густой, зеленой, весенней и от этого еще невысокой травой, мягкой, но влажной и скользкой — потому что весна, а рядом широко и бурно разлитая река. Река бурлит опасною водой, но все же она зажата в берегах, и мелкие, невидимые брызги рвущейся свободою воды влагою и холодным запахом долетают до лица. Спуск к воде ровный, пологий, зеленый, но почему-то страшно, и ясно, что нужно идти. Солнечно, а вокруг изогнутые ветрами и непогодой березы. Прямо на спуске — свежие спилы в невысокой и удобной для шага траве, у самой земли — это убраны неосторожно выросшие на ее пути деревья. От них остались только светлые спилы, не пни, чуть выше едва проросшей травы, и выходит — ничто не мешает движению к бурной весенней реке.
Река бурлит, в ней нет волн, а только с огромной силой скрученные струи и водовороты, и сама эта река, и вода в ней — как будто гигантский экран, а брызги величиною в мяч, а молодые светлые листья подтопленных весной деревьев почти что с человека.
Она у воды, и от нее уже не только шум и запах, но и холодные брызги. Она у самой воды, струи неправдоподобно велики и завораживающе опасны, брызги на лице и волосах, и скользкая трава, и желание шага по самому краю влажного, ненадежного, весеннего берега… и преодоление опасного желания или уже преодоление опасности сделанного шага? Струи, брызги, водовороты…
Однажды в детстве, которое прошло давно, но еще не забылось, она, счастливая жительница Территорий, дочь внешне законопослушных родителей, играя в поросших мхом и травой развалинах древней, береговой батареи, что в незапамятные времена защищала их фьорд от врагов, или фьорд врагов от них, нашла в этих старых каменных плитах непонятный предмет — полоску проржавевшей темной стали. Это был меч, древнее оружие, древнее, чем обросший мхом, но все еще крепкий фундамент батареи, на котором когда-то стояли мощные дружеские, а может и вражеские пушки.
Такие находки были редки, за него давали хорошую цену, но она, выбрав археологию как сопутствующий, а затем и основной предмет, оставила его у себя и со временем сама смогла работать с ним — всеобщий к находке интерес и несложные технологии вполне позволили справиться с этим. А вскоре появился еще один раритет — отцовский трофей, книга, написанная неизвестным представителем вымирающего вида. Так, случайно, она и приобщилась к странному и почти тайному сообществу коллекционеров, собирателей древностей, своеобразных людей, впрочем, вполне сносно живущих на обширных пространствах Благословенных Территорий и время от времени заглядывающих в различные по форме, но одинаковые по сути Приграничья.
Все оказалось не так уж и сложно — ржавая полоска стали, помещенная в раствор электролита, постепенно избавилась от наслоений времени. Уже через год Хелика заметила на ней стальной блеск, а через два различила все более и более проступающую надпись, а через три смогла прочесть ее — ведь у нее была книга убитого на честной охоте сказочника. Наверное, именно поэтому ее не удивили так неожиданно возникшие снежные вихри, и поэтому она без лишних вопросов выполнила просьбу навигатора, так похожую на современный бред или древний обряд, о которых она читала на уроках и рассуждала на семинарах, столкнув сказочника в быстрый ручей.
Мертва подвижная вода, молчит и навигатор, и что-то не слышно слов о любви, произнесенных утром?
— Ты должен сторожить собаку, — очнувшись, отведя взгляд от воды, выйдя из задумчивости, сказала она безмолвному дипломату, впрочем, понимая, что тот вряд ли ее услышит, — таково твое предназначение.
8. Сказочник 2.
Что может случиться по дороге из Бирмингема в Дублин? Что там вообще может быть? Существует ли, есть ли она на самом деле: дорога, ведущая из Бирмингема в Дублин? Или, быть может, это только порывистый ветер бьется в каменных лабиринтах? А лабиринты, они на той самой дороге или по ее краям? А ветер, попутный или встречный? И что ему делать там, в пустынных лабиринтах?
Дорога, между Бирмингемом и Дублином… это то, чему есть название, но самого этого нет. Может быть, было, а может быть, будет. Это дорога из ниоткуда в никуда, это даже не неизвестность, это сама пустота.
Бирмингем… Дублин… что это за звуки, или слова, или названия? От этих звуков хочется бежать или к ним стремиться. Так называют ядерные бомбы или так звучат их взрывы.
А есть ли там кто, или что, на этой дороге, в самой пустоте? Случается ли там волшебное падение медленного снега или быстрые дождевые капли? И светит ли сквозь них переменчивое Солнце, придавая снегу мягкость, а каплям теплоту? Но точно — там бывает ветер, блуждающий по древним лабиринтам.
О, этот ветер постоянства перемен, на неуютной дороге из Бирмингема в Дублин — всегда ли он свеж, всегда ль ненасытен? Похож ли он на зверя, в сытости спокойного и теплого, а в голоде холодного и быстрого? Или только на его взгляд, немигающий, подобный линиям холодного огня, внимательный к неосторожному движению, там, на дороге, в пустоте?
А движение… это путник? Прохожий, бредущий или бегущий из ниоткуда в никуда, от звуков, от которых нужно убежать, к звукам, к которым необходимо стремиться. И зачем за ним наблюдает ветер-зверь, живущий в лабиринтах, что протянулись вдоль дороги из Бирмингема в Дублин?
То: постоянство перемен, а значит ветрами продуваемая вечность. Но и на этой дороге случается счастье: ведь другая дорога, из огня да в полымя, гораздо прямее, но намного короче.
А может, на этой дороге и, возможно, в этих самых лабиринтах прячутся от ветра и прохожих те, кого называют чужим и непонятным словом — "друиды"? Или не таким чужим, но тоже непонятным — "шаманы"? В лабиринтах, что сужают пространство к центру, а человека подводят к не им обозначенной, но желаемой или еще только подозреваемой точке? И те, которых зовут друиды, в ветреный день, в день ожидания смены времени года, высчитывают на своих золоченых колпаках движение переменчивого Солнца, при этом играя в подозрение бога, а те, которых называют шаманы, стучат, не быстро, но ритмично, в туго натянутые бубны с простым, не все, но многое объясняющем рисунком на оленьей коже, сумасшествием своим пытаясь оживить легенды?
Все может быть на этой дороге, а может и не быть. Но ясно одно: кто-то же должен там быть, в этой пустоте, кого-то ждать, а если и не ждать, то просто повстречаться. И те, кто там, любят это, привычно суровое для них, а для путников ожидаемо ужасное место. Они почти не замечают ветер, что в погоне за ними, разгоняясь вдоль по дороге из Бирмингема в Дублин, врывается в их каменными спиралями закрученные лабиринты.
А тот немногочисленный сейчас народ, что там живет или выживает, он склонен пригибаться, но не гнуться. Они не очень высоки, даже малы, но показательно суровы, им мало чего нужно, и если бы не серые глаза, то издали их можно было бы принять за рисоедов. И там, в одном из лабиринтов, живет одна из них, девушка по имени Эх Ты.
Как все они, она невысока, стройна, ее движения… и взгляд твой уже не мигает, ее походка… и твое дыхание в ритм ее шагам… а голос можно принять за игрушку, но серые глаза все же показательно суровы. Особенность этого взгляда не сразу заметна, но внимательное фото, что останавливает движение, выдаст его. И непонятно, от этой смеси разума и детства, что лучше — потерять ли голову, или сложить ее?
"Я очень скучаю по тебе" — возможно, когда-нибудь, а может быть, вскоре напишет она и пожалеет об этой неосторожной фразе. Или не напишет, потому что знает — ей никогда не выбраться из родных, привычных ее разуму и телу лабиринтов, что разбросаны по краям пустынной дороги, зачем-то проложенной из Бирмингема в Дублин, вдоль по которой слоняется ветер.
А умеет ли она стучать, в те самые, туго натянутые бубны? Ритмично, как надо, как хочется думать, как в тайне желая: медленно в начале, быстрее в середине, чувственней в конце? Та, что упорно портит прелесть походки каблуками? Та, что при свете дня кажется ребенком, и если захочет, то поет себе песни? Та, что спящей выглядит тепло, но строго и сурово? Та, чей сероглазый взгляд, пойманный на фото, кричит о тысячах внутренних чертей? Они живут в ее взгляде, в нем серые ветры, в них серые тучи, полные тех самых, пыльных и диких молний-чертей.
А эти черти, что живут в ее взгляде и иногда проникают ей в пальцы, а бывает — о, ужас, и в губы, те, что летом любят пыльные бури, а зимой снежные бураны, они не просты. Вернее — не простоваты. Они отучились в своих чертовых университетах, сдавали зачеты, семестры, и получили адски красные дипломы. Они, наверное, умны, а внешне высоколобы и, безусловно, образованны, и именно поэтому уже не способны на безумие. Они просто _________________________________________________________________________________________________________________________не могут его допустить, и живут, вполне спокойно, в ее взгляде. А она в лабиринте. В одном из многих, разбросанных по дороге из Бирмингема в Дублин, вдоль которой летает порывистый ветер, делая путников — усталыми, а Солнце — переменчивым.
— Привет, — скажет девушка по имени Эх Ты, увидев путника на пыльной дороге, и на зубах ее скрипнет мелкий песок, почти пыль.
— Привет, — ответит ей путник по имени Сказочник, почти что случайный прохожий, с любопытством прислушиваясь — к скрипу, и с интересом приглядываясь — к осторожной улыбке. А потом и к движениям, к походке, не замечая до времени спрятанных во взгляде чертей, и лучей, что еще блеснут в ее песнях, которые она споет для себя.
— Я знаю — ты пришел ко мне в гости, но пробудешь здесь недолго, и знаю, что будешь уговаривать меня пойти с тобой, — снова зазвучит голос, так похожий на игрушку.