— Тебе не нравятся пыльные ветры, я это тоже знаю, но не только поэтому тебе придется уйти.
И они пойдут, пока еще вместе, по длинной и ровной дороге, по обочине из сухого песка, и Сказочник, прислушиваясь к его хрусту, вдруг вспомнит, не напрягаясь, загадочный вечер из детства, песок на асфальте, что солидно хрустит под колесами велосипеда, дрожащий фонарик и себя самого на трясущейся раме. В этом песке или очень похожем, где-то здесь или там далеко, у одной из дорог лежат ее предки (Какие друиды? Какие шаманы?) — лихие рубаки, казаки, и жены лихих казаков. Иначе — откуда же взяться чертям в сером взгляде? А позже — в губах? И реже — в словах?
— Я свяжу тебе шарф, — после долгого молчания снова заговорит сероглазая девушка по имени Эх Ты, — он защитит тебя от ветра, или от какой-нибудь другой, нездешней непогоды.
— Спасибо, — возьмет ее за руку Сказочник, впервые наблюдая, как черти из взгляда спешат к ее пальцам, — но я не ношу шарфы, и галстуки тоже.
А позади, далеко за горизонтом, будет шуметь и выситься город под названием Бирмингем, невидимый и неслышимый отсюда, с середины дороги, а впереди, тоже далеко за горизонтом, угадываться, но только в мыслях или снах, город, называемый Дублин. баки. __________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________?И______________________________________________________________________________________________________________________________
9. Навигатор 3.
Как применить, а тем более примирить два по отдельности вполне приемлемых для мысли и иногда для жизни понятия:
1. Непобедим, но познаваем?
2. Не слишком тереби мозгулину!
Как их надолго совместить? Как надежно сопоставить? Возможно ли это вообще, нужна ли кому такая частность?
Возможно ли крикнуть внутри "Книги сновидений", что: "Навигатор проснулся!", или: "Очнулся!"? Нужны ли эти крики: "Едууут!"? Позволителен ли в такой книге крик вообще? Тот крик, который и победим, и познаваем.
И еще — что делать с презрением, вполне человеческим чувством? Делить ли его на женское и мужское? И как относиться к тихим, едва слышным сквозь сон сознания подсказкам?
"Ты должен сторожить собаку!" — именно такую подсказку услышал навигатор Суппо Стейт в момент протяжности, в состоянии времени, что течет как надо, в пространстве, что белеет влажным снегом и шумит похожим на само время холодным водным потоком, но не испугался, а лишь только возмутился, зная, что предназначение и судьба различны. Он даже усмехнулся этому предназначению, выбору, предложенному судьбой.
Но он должен спешить, успеть, не опоздать… куда? В то здание, которое, вероятно, называется библиотекой. Он не носит ни кольчуги, ни бронежилета, а голову не защищает шлем или титановая сфера, и от этого тело его открыто дружественному ветру, а мысли случайным движениям свободы. Он бедный художник, он нищий поэт, в его карманах пустота, уже привычная, но все еще неудобная, и часто на отставленной палитре сохнут с неба не падающие краски, а в позабытой чернильнице испаряются дешевые чернила.
Но он чувствует, что что-то здесь не так, что он все же профессиональный навигатор, а не поэт или художник, что кто-то, своей ленивой, но сильной волей поместил его разум в тело поэта, или душу поэта в его сильное тело. Ему не нравится такое совмещение — ведь тело ждет действий, а разум приказа. И что ему делать с ненужной душой? Но при этом при всем он спешит в старое здание, называемое библиотекой — словом, похожим на неизбежность.
— Посмотри, — указала непонятная, невнятная женщина, проведя его мимо книжных стеллажей и пыльных фикусов и подведя к окну, — ты должен сторожить вон ту собаку.
Внизу, в черно-белом, как и весь этот сон, дворе, он увидел старого пса — большую и медлительную овчарку, и даже вспомнил ее имя — Гуам, и ужаснулся своему, он понял это, воспоминанию. Это имя подсказал или напомнил тот, кто допустил неудобное совмещение и подвел его к окну и, наверное, рассмеялся, наблюдая за совмещением со стороны. А он не согласен с неудобством и воспоминанием, он хочет проснуться и не видеть старой собаки, которая сторожит библиотеку, которую в свою очередь должен сторожить он сам. И не смотря на то, что он сознает разницу между предназначением и судьбой, его все равно пугает ее кличка, простое слово, буквосочетание, звукопостроение непонятного, не для него предназначенного смысла. Он хочет, чтобы поскорее перестал стрекотать кинопроектор, чтобы побледнел экран от рвущегося сквозь плотные шторы света. Он смотрит на собаку сверху вниз, из окна во двор, он не хочет ее сторожить и боится, что собака почувствует это и поднимет голову, и тогда, встретившись с ее умным взглядом, он выкрикнет пугающее внутренним страхом слово: "Гуам!"
— Я это где-то слышал! — вскрикнул Навигатор, попав из быстрого холода ручья, что играет множеством льдистых струй, в медленный жар вязкой грязью кипящего болота.
— Все мы в какой-то степени приматы.
— Я не хочу сторожить собаку, — тише, спокойнее заявил он. А эти струи, они полны коротких жгущих мыслей и обжигающих ощущений. Эти множества сплетаются в длинные цепочки, и непонятно, что есть что, где следствия, а где причины. В болоте же порядок размышлений и, подчиняясь закону вязких смешений и температурному режиму, они то опускаются на дно, то поднимаются наверх.
— Не беспокойтесь, этого-то мы точно не допустим. Постараемся не допустить — ведь не все в нашей власти, какими бы могущественными мы себе или вам не казались.
— А я… я в вашей власти? — задал, наверное, главный, по крайней мере, сейчас интересующий его вопрос Навигатор насчет не самой всемогущей власти, уже различая цвета, уже отделяя черное от белого, взгляд от халата.
— В какой-то степени, да. Ваш вопрос говорит об этом. Но полной власти над вами нам и не нужно. Да вы и сами прекрасно это понимаете. К вам вернулось сознание, Суппо, а это само по себе хорошо. Это многое, но еще не все. Вы должны научиться пользоваться им правильно, а лучше вспомнить, как это делается, как вас этому учили. То есть к вам должна вернуться память.
— Она возвращается ко мне, доктор, но кажется, не только моя, — сопоставляя черноту взгляда и белизну халата, решил поскорее признаться Навигатор. — Кажется, я побывал в плену у чудовищ. Не по своей воле, но я заглянул в их мир. Тот мир ужасен, доктор, опасен не только своим внешним видом, но и внутренней сутью. И, тем не менее, одновременно… привлекателен, заманчив. Меня это пугает.
— Все мы в той или иной степени приматы, — повторил медицинскую мудрость белый доктор с черным взглядом. — На этот счет не стоит слишком уж теребить мозгулину. Непобедим, это еще не значит, что непознаваем. А непознаваем, не значит, что непобедим. Насколько я знаю, вы слишком близко приблизились к Леднику, слишком увлеклись погоней, разгорячились и застудили голову — сначала на ветру, а потом в ручье, или сначала в ручье, а потом на ветру. Такое бывает с молодыми навигаторами, не вы первый в моей практике, и не вы последний. Благодарите… — доктор немного покопался в той части памяти, что не относится напрямую к медицине, и уже затем произнес имя, — Хейлику Бактер. Насколько я знаю, именно ей вы обязаны жизнью.
— Где она?
— Уже хорошо. Хорошо, что вы не спросили: "Кто она?" Считайте, что не знаю, но думаю, что очень скоро вы пойдете по ее следу.
— Почему?
— Потому что потому, — миротворчески улыбнулся доктор. — Выздоравливайте, навигатор, в вашем возрасте это пока еще не сложно.
— Она сказала мне, что я должен сторожить собаку, — не поддался врачебной улыбке, или уловке перегруженный своими и чужими мыслями дипломат. — Даже не мне, а скорее себе, но я расслышал, хотя почти умирал.
— В Приледниковье случаются разные вещи, — вздохнул медицинский собеседник, — и, не желая объяснения, их часто называют чудесами. Вы же охотовед и, наверное, не раз выслушивали подобные байки. Однако приходится признать, что там до сих пор встречаются шаманы. Это факт, подобный исключению, которое подтверждает принятые в обществе правила, и поэтому нам, ученым, и вам, дипломатам, я думаю, не стоит слишком уж рьяно докапываться до сути проблемы. Не стоит слишком уж сильно теребить мозгулину, уважаемый навигатор, это я вам как лечащий врач говорю.
— Но вы же сами только что сказали, что если непознаваем, то это не значит, что непобедим?
— Согласен с вами, Приледниковье — интересное для исследователя место, но зачастую местность эта своей суровой красотой своеобразно влияет на неокрепшие умы. Тени предков, а может быть намеки на будущность бродят там по льдистым склонам. Вы, вероятно, столкнулись с чем-то необычным, нерациональным, не умещающимся в своды законов и в пункты инструкций, вот и поплыли. Не стоит вспышку необычности гасить в природе размышлений — себе дороже выйдет.
— Мне кажется, я слышал голоса… двух ангелов, — чуть замявшись, признался дипломат, — о чем-то… о чем-то неважном разговаривающих между собой. Я не понял ни слова, расслышал только две фразы, а говорю вам об этом только потому, что вы доктор.
— Скорее всего, это были не ангелы, скорее всего, это были их тени. Но две тени — это уже много. Бытует легенда, в этих местах, что давным-давно пролетая мимо Земли, ангел по имени Эон то ли устав, то ли намерено упал на Землю. Упал и тем самым одухотворил ее. Благодаря такому случаю на нашей планете появилась жизнь. А может не сама жизнь, а собственно разум. Но я думаю, упал он не сам, а ему помогли. Возникает вопрос — падая, был ли он все еще жив или уже мертв? И кто мы тогда — гордые люди или трупные мухи?
— Мне кажется, что сказочник не только слышал, но и видел его.
— У сказочника не было другого выхода, вы же не оставили ему ни единого шанса. Я довольно долго живу здесь и достаточно долго изучаю Приледниковье, но я никогда, понимаете, никогда не участвовал в охоте.
Строго произнес последнюю фразу доктор.
— Его растащили на трофеи? — чуть помедлив, задал вопрос пациент.
— Его не нашли. Говорят, по вашему приказу Хейлика Бактер столкнула труп в ручей. Собственно, именно поэтому я с вами так долго и разговариваю. Вы, преследуя сказочника, столкнулись с так называемой тенью ангела, и теперь, проиграв охоту, причем не более как частность, вы хотите, при этом не слишком теребя мозгулину, или познать, или победить ее. Эта тень нарушает привычность, она опасна, причем не только вам вообще или вашему сознанию в частности, но и всей нашей цивилизации. Помогая шаманам, тень тем самым угрожает ойкумене.
— Что же делать? — снова не сразу спросил Суппо Стейт.
— Легко вбить в голову гвоздь, и вытащить его из головы не составит особого труда, а вот вылечиться… — вновь применил миротворческий прием разговорчивый врачеватель. — Выздоравливайте, навигатор, и не сопротивляйтесь предназначению.
— Спасибо, доктор, на добром слове, и… как ваше имя?
— Моя фамилия — Лопатин.
И доктор вышел. Но уйти — не значит исчезнуть, а раствориться — это еще не значит убежать, а если откуда-то вытекло, то обязательно куда-то втекло, а если растеклось, то впиталось или испарилось, и поэтому суспензия всегда будет отлична от эмульсии. Фамилия умелого доктора — Лопатин, а значит доктор с такой фамилией не может исчезнуть просто так, и если временами он бывает неуловим, то неуловим по делу, с целью врачевания и излечения. Он не какая-то там эмульсия, тем более суспензия, он значимо и уверено двигается в пространстве госпиталя, где лечат дипломатов и детей, где восстанавливают телесные и духовные силы лучшие из демокрутов и вернейшие из тоталитар, где в одной из палат лежит на удобной кровати, на в меру мягком и в меру жестком медицинском матрасе навигатор по имени Суппо и по фамилии Стейт.
Доктор движется в объеме, ограниченном многоэтажным лечебным корпусом, в пространстве, очерченном прилегающей госпитальной территорией, и этот объем и это пространство, по большому счету всегда оставаясь свободными, в малом его деле иногда подчиняются ему. Вот и сейчас, в одном из кабинетов одного из этажей, ровно освещенным дневным светом, а если что — то искусственным и тоже как надо, его ожидают несколько белых тузов, причем не только из медицинской колоды. Достойное собрание это называется консилиум, а кабинет — ординаторской, там сверкающие халатами тузы выносят приговоры тем, кому лечат в госпитале тело и зачастую мозг.
Но кто эти достойные, что носят съемные, и от этого удобные белые одежды, и выносят, случается, смертельные приговоры?
Многие, те, у которых болезнь или ранение не сильно покоробило тело и совсем не задело сознание, думают, а вернее знают, что люди в белом называют себя врачами. У них много латинских имен, всех не упомнишь, и не всегда эти имена ужасны.
Те же, некоторые из многих, у которых тело и мозг задеты железом или болезнью в пропорциях, равных или сопоставимых, думают или подозревают — не всегда полагаясь на знание, что люди в белом — это или шаманы, или друиды, и что они, соответственно, или шаманят, или друидят в своих пустоватых и прохладных операционных. Или в своих не всегда просторных кабинетах, над многими, упорядочено сложенными и часто повторяющимися историями болезней.