Пиши мне чаще, Женечка, я тебя очень прошу. Твои письма пахнут степью, нашей школой, я даже не знаю, чем еще, но чем-то родным, от чего хочется и смеяться и плакать.
Как твои дела? Не передумал ли поступить в летное училище?"
Евгений отложил в сторону это зачитанное до дыр письмо в неторопливо раскрыл другое.
"Женя, я не могу больше так. Зачем ты каждую ночь приходишь в мои сны? И все какой-то хмурый, неприветливый. Может, ты уже разлюбил меня?
Ты пишешь, что у вас стоит золотая осень. Зачем ты написал мне об этом? Некому было развеять мою тоску... Целый день я ходила словно больная, а перед глазами стоял наш школьный сад, и падали с наших яблонь золотые листья, сиротели клены, и вся земля, все тропинки были усыпаны желтыми листьями. Ты счастливец, Женька! Можешь хоть сейчас пойти и увидеть все это. А у нас дует северный ветер, холодный, пронизывающий, и все говорят, что это надолго".
В аккуратно сложенной пачке было восемь писем. Евгений знал каждое из них почти наизусть. В те далекие годы своей беззаботной юности он часто, спрятавшись, с замирающим сердцем не раз перечитывал их. Это были минуты сплошного счастья.
Он покинул свой дом, а письма по его просьбе хранила мать в старом, окованном позеленевшими медными лентами сундуке. Никто не знал об их существовании, тем более содержания, даже самые близкие друзья. И их автору, жене своей, он сказал как-то, что письма не сохранились. Почему он обманул Наташу, Евгений не смог бы ответить. Эти письма вошли в его жизнь как что-то чистое, светлое, не отделимое от степи и родины. Он всегда помнил о них, и в минуты грусти, и в часы радости они были для него как звонкий родник для уставшего в дороге путника. Он приезжал и радовался встрече с ними. Но при каждой встрече, сам того не желая, с горькой досадой отмечал: Наташа в письмах все больше и больше разнится с той, что стала матерью его ребенка. Ее душа, чистая и романтическая, будто обросла некой невидимой пленкой, сквозь которую не проходили к сердцу и не тревожили его возвышенные порывы, бескорыстные стремления. Может быть, поэтому он прятал до сих пор ту юную, открытую для добра Наташу от нее же самой, очерствевшей, все больше погружающейся в мелочные житейские расчеты.
"Здравствуй, Женя!" Он отложил письмо и задумался. По-.чему она разлюбила и школьный сад, и яблони с золотыми листьями, и восходы солнца над селом? Теперь даже стыдится сказать своим знакомым, что родилась в деревне. А чего стыдиться? Что она, Наташа, ближе к земле, тоньше понимает ее красоту? Так этим гордиться надо! Нет! Разбудить ее, непременно разбудить!
"Здравствуя, Женя!.." А как она умела улыбаться! И эти ямочки на щеках... С ума сходил от них Женька. Они тоже снились ему по ночам, он писал ей об этом и умолял, чтобы она чаще снилась ему, как будто это от нее зависело.
"...ты даже не представляешь, как я люблю тебя! Сентиментальная дурочка! - ругаю себя, а слез сдержать не могу. А отчего они, эти слезы, не понять! Очень хочется видеть тебя, хоть вполглаза, хоть один мят..."
Евгений опять отложил письма и с улыбкой на лице будто застыл.
Эх, Наташка, Наташка... Боль ты и радость его ранняя, первая. Разве мог предположить тогда Женька, что все так обернется? И ничем-то она не отличалась от своих хохотуний-подружек. Только когда смотрела на него своими чуть-чуть раскосыми голубыми, как майское небо, глазами, почему-то становилось страшно и дух захватывало от непонятного волнения, будто стоял он на краю крутого обрыва, с которого и хотелось и боязно было прыгать.
Женька мог ответить, почему бывают затмения солнца и какие законы открыл Архимед, когда был построен римский Колизей, и сколько длилась мезозойская эра, наконец, мог без промедления решить любую задачу на бином Ньютона и объяснить, почему Онегин дрался на дуэли с Ленским, а вот отчего его пугает и вместе с тем притягивает к себе как магнит голубизна Наташкиных глаз - не знал.
Витька Тарасов как-то изрек, что никакой любви не бывает. "Выдумка все это маменькиных сынков и прочих хлюпиков. Луна, разные там вздохи, охи не для мужчин. Настоящих, по крайней мере!" И Женька понял: если это у него любовь, то пропащий он человек. Вот до чего довели глазки! Подумать только "маменькин сынок и прочий хлюпик"... Даже не заметил, как докатился до такой жизни. Позор! Хорошо, что еще никто не знает об этом.
Не верить Витьке Женька не мог. Уж если кто имел право назвать себя настоящим мужчиной, так это он. Витька презирал всех девчонок без исключения. Он их и за людей-то не считал. А стояли вы в воротах, когда он бьет пенальти? Нет? Вот то-то! Помолчите тогда. И не беритесь подрывать его авторитет. Он книжку про самбо читал. Приемчики знает,
Хрясь - и ты на земле. Не успеешь очухаться, а он уже тебе ногу вперед пяткой выворачивает.
"С мясом вырву! - непоколебимо решил Женька.
Хотя и не знал, что и зачем надо так безжалостно вырывать. Целую неделю он усиленно занимался утренней зарядкой, бегал, прыгал в длину и высоту, ползал по-пластунски, обливался холодной водой и старался не думать о Наташке. Мужчиной так мужчиной!.. А за ошибку надо расплачиваться! В школе он старался даже не смотреть в сторону Наташки, а если смотрел, то с презрением и негодованием.
Но, видно, глубоко засел в нем этот "маменькин сынок и прочий хлюпик". Среди хаоса синусов и тангенсов он вдруг неожиданно замечал улыбающееся лицо Наташки, а Джордано Бруно смотрел со страницы учебника удивительно знакомыми глазами, да еще и подмигивал. В такие моменты сердце Женьки начинало торопливо стучать, будто ему становилось тесно в груди и хотелось выскочить наружу, посмотреть на этот огромный и непонятный мир.
"Это хлюпик во мне. Там, внутри", - решил он и давил его. Давил всей мощью своего характера, разбивал вдребезги железной Витькиной аргументацией.
А дни шли за днями, складывались в недели и двигали одну учебную четверть за другой. Однажды, когда уже казалось, что с позорной слабостью покончено, Женька, чтобы подтвердить это делом и самому убедиться в своем исцелении, толкнул Наташку в спину. На перемене... Нет, она не завизжала и не побежала жаловаться Вере Алекс-еевне. Она просто посмотрела на него и рассмеялась. Он стоял как загипнотизированный и не мог оторвать взгляда от голубого бесенка, прыгающего в Наташкиных глазах.
"Все! - громко бухнуло в его голове. - Пропал! И зачем только я вскакивал спозаранку и в одних трусах, как самый последний дурак, носился во.круг дома со своей зарядкой! Говорила же ведь бабка Устинья: что у кого на роду написано, того не миновать. И кому это потребовалось писать на моем роду, что не быть мне настоящим мужчиной?"
Захотелось рассказать обо всем этой смешной девчонке, погубившей в нем надежду всего класса.
- Наташа! - срывающимся голосом сказал Женька. - Ты... ты... знаешь...
- Ой! - вскрикнула она и захохотала. - Какой ты бледный! И рыжий! У тебя даже лоб рыжий!
Свой потрепанный картуз и измазанные чернилами всех цветов учебники он оставил в парте. Дождь ошалело стегал его по лицу, а он, не таясь, шел напрямик к старой мельнице, через размокшее от затяжной осенней непогоды поле, рвал засохшие головки татарника и сердито мял их в руках. Колючки вонзались в ладони, причиняя какую-то тупую, безразличную боль.
"Разве я виноват, что родился рыжим, а она такой красивой? - думал Женька. - Умереть бы, что ли? Вот трахнет молния - и крышка... Пусть тогда плачет и бегает с цветочками на кладбище!"
Женька представил, как он лежит в гробу в новом сером костюме, волосы его из рыжих превратились в черные, весь он тихий, спокойный, но очень красивый и мужественный, а у его безжизненных ног вся в слезах сидит Наташка и не отрываясь смотрит на него. Потом подойдет Витька Тарасов, отпихнет ее и скажет:
"Ты недостойна этой чести - сидеть рядом с ним! Это был великий человек и мой лучший друг! - Сожмет кулаки, сощурится и страшным голосом крикнет: Это ты погубила его!"
И все девчонки из ихнего "А" и даже из соседнего "Б" громко заплачут, и мальчишки не смогут утешить их.
Наташку не пустят на кладбище провожать его в последний путь, но она с воплем прибежит и прыгнет в могилу за его гробом и будет истошно кричать: "Закопайте и меня вместе с ним! Я не хочу жить без него! Закопайте меня, ради бога!"
Но гроза не "трахнула", и Наташке не пришлось носить цветы на его могилу. Зато на другой день он получил порядочный нагоняй от Веры Алексеевны за самовольный уход с уроков без уважительных причин. Она так и сказала перед всем классом: самовольный, беспричинный, трусливый побег...
Вот и найди тут справедливость! Человек чуть того... можно сказать, на краю гибели стоял, а она - "беспричинный". Да хотя бы эта самая причина не хихикала! А то сидит и... Подумаешь, смешно ей! "Ха-ха! Умираю от смеха! Держите меня!" - мысленно передразнивал он Наташку, стараясь раззадорить в себе справедливый гнев против такой вопиющей несправедливости. Сама на прошлой неделе отхватила двойку по химии, так нюни распустила, а тут... весело стало!
Вспомнились все грехи и промахи Наташки вплоть до седьмого класса. И то, как она потеряла тетрадку по геометрии, а сказала, что у нее ее украли, и то, как убежала с урока истории, потому что не выучила про Троянскую войну, и как прорабатывали ее на собрании, а она, как маленькая,
ревела и просила прощения. И вообще она скандалистка и плохой товарищ, с которым в войну и в разведку-то никто не пошел бы. С Лидой Кулешовой не дружит, а с ней все дружат, и никогда не дает списывать домашние задания. А если уж приглядеться повнимательнее к этой персоне, то и ничего красивого в ней нет. Нос какой-то такой... Уши торчат, а глаза так совсем раскосые. Мать с отцом наверняка ее не любят, и, несомненно, она не помогает им и не слушается их. После окончания школы она конечно же никуда не поступит, и на работу ее нигде не возьмут, потому что кому нужен работник с таким вздорным характером и совсем непривлекательной внешностью?
В Женькиных глазах вставал человек, характер которого состоял из одних пороков и несообразностей. Уму непостижимо! Как ее только земля держит! А она еще осмеливается смеяться над ним!
Казалось, он сейчас же, немедленно должен встать и под визг и крики всего класса просто растерзать ее. Но... это только казалось. В действительности же чем больше он отыскивал предлогов для злости, тем дальше уходила эта злость. Да и недостатки вдруг переставали быть недостатками и непонятно превращались в такие достоинства, каких не было ни у кого из девчонок.
Она сидела на первой парте, в левом, к стене, ряду. У нее были смешные косички, всегда почему-то торчащие в разные стороны. Но никто из мальчишек никогда не осмеливался дергать за них. Когда Наташка отрезала косы, Генка, этот доморощенный Пифагор, обозвал ее стилягой. Так и написал на синей промокашке крупными буквами: "НАТАШКА СТИЛЯГА!"
На перемене Женька подрался с ним. Подошел и, испепеляя его взглядом прищуренных глаз, загадочно спросил:
- Хохмач-самоучка, да? Эксцентрик на шпагате, да? А на гашнике плясать можешь, нет? - И, размахнувшись, закатил ему оплеуху.
Витьке Тарасову пришлось разнимать их. И потом весь класс, кроме Витьки конечно, долго считал его "ненормальным психом" - бросается ни с того ни с сего в драку.
Одна Наташка, кажется, знала, вернее, догадывалась о причине драки. Знала и преследовала Женьку насмешливой улыбкой. Страшась этой улыбки, он глубоко спрятал свою пылкую любовь к школьной подружке и ни словом, ни жестом не выдавал ее. И только потом... Но до этого "потом" были целые месяцы молчаливых вздохов, "беспричинной" грусти, с уставленными в одну точку и ничего не видящими глазами.
Эх, Наташка, Наташка...
Тучи собирались к дождю, в избе серело, Евгений подвинулся ближе к окну и оперся о подоконник. Он любил перечитывать письма не спеша, с остановками и раздумьями, припоминая все детали, связанные с получением каждого письма. И разворачивал он их медленно, умышленно растягивая удовольствие.
"Здравствуй, Женя! Почему ты молчишь? Не мучь меня, Женечка. Я не знаю, что думать. Может быть, ты получил вызов из училища и уехал сдавать экзамены? Все равно ты должен был бы написать. Не превращай своим молчанием весь мир в пустыню. Без твоих писем он пуст для меня. Это бесчеловечно.
Когда ты не пришел на вокзал проводить меня, я очень рассердилась. А потом подумала и решила: ты был прав. Я бы не выдержала и расплакалась. Но ты умница у меня".
После, на другой же день, он клял себя и не мог простить своей позорной слабости. Женька ходил сзади вокзала, из-за угла видел Наташу, ее родителей: высокого строгого отца, толстую, приземистую, с Наташкиным носом и бровями мать и маленького конопатого карапуза, вертевшегося около них, очевидно ее братика. Ему очень хотелось подойти к Наташке, но рядом были ее родители, и робость сковала его.
Женька видел, как щурила Наташка глаза, напряженно всматриваясь вдаль, туда, откуда должен был появиться он, и все была какой-то взволнованной и грустной. А когда они стали заходить в вагон, он уже было совсем решился подбежать к ней и вышел из своего укрытия, но почувствовал, что дрожат ноги и руки, лоб покрылся испариной, на глаза навернулись слезы, и опять спрятался.
Когда поезд тронулся, Наташка высунулась из окошка и все махала, махала белой маленькой рукой, и Женька понял, что машет она просто так, никому и вместе с тем всем подряд: и людям, и земле, и домам, и больше всего ему, конечно, хотя и не подозревает, что он здесь, и прячется неизвестно от кого, и клянет сам себя за это. Он опять хотел уже выбежать иа перрон, крикнуть: "Наташа!" - и помахать ей, но тут появился Витька Тарасов и безразлично спросилз