— Откровенно?
— Конечно.
— Плоховато. — Она виновато потупила глаза. — Я бы хотела попросить об одном одолжении — дать мне отпуск на две недельки. Я съезжу к тетке, развеюсь. Там, на природе, окончательно приду в себя.
— Может, мне поехать с тобой?
— Не надо, милый. — Ответ прозвучал поспешно. — Я побуду одна. Только не обижайся — ведь это совсем ненадолго, десять-пятнадцать дней. Будь умницей. — Она нежно обняла его и снова поцеловала в губы. Потом отстранилась и посмотрела прямо в глаза. — Не обидишься?
— Что ты! — Фрэнка переполняла нежность. — Поезжай, отдохни, наберись сил. И знаешь, что мы сделаем? — Он присел на подлокотник, притянул ее и посадил на колени. — Я тоже смотаюсь куда-нибудь отдохнуть. Идет?
— Ты? — удивилась Джин.
— Конечно. Как же без тебя может работать контора «Гуппи»? — Он захохотал. — Все. Устроим отпуск…
Одна рука Грега лежала на баранке руля, другой он обнимал прильнувшую к нему Джин. Ее чемоданчик и плащ лежали на заднем сиденье.
— Ты будешь скучать? — Она снизу вверх бросила лукавый взгляд. — Или ждешь не дождешься, когда я исчезну, чтобы, как шкодливый щенок, удариться в разгул?
— Несомненно, — отчеканил Фрэнк, захохотал и, повернувшись, чмокнул ее в нежную, украшенную изумрудными клипсами мочку уха.
— Зазнайка.
— Ну знаешь, — притворно возмутился Фрэнк.
— Знаю, милый, знаю. Не оправдывайся. — Она скрестила на груди руки и посмотрела в окно. Их как раз обгонял длинный золотисто-фиолетовый «седан», за рулем его, тараща круглые рачьи глаза на девушку, сидел толстощекий лысый тип.
— Ох, Фрэнк! — Она всплеснула руками. — Какая прелесть!
— Что, малышка? Ты называешь прелестью эту мерзкую рожу?
— Нет, машину. И до каких пор нам раскатывать на этой колымаге?
— Ты о чем? — Он вопросительно скосил глаза.
— О твоей груде металлолома, которая только не рассыпается из тщеславия. Когда наконец и у нас будет такой же авто? — Она пальчиком указала на удаляющуюся машину.
— Ах вот что! — Он улыбнулся. — Надеюсь встретить тебя на новой.
— Правда? — Она захлопала в ладоши. — Фрэнк, дорогой. Я так рада. Ты уже говорил с кем-нибудь об этом?
— Несомненно, — соврал он и подумал — ехать в отпуск придется в третьем классе, а жить где-нибудь действительно в хижине из пальмовых листьев, но зато он сделает приятное Джин.
Посадив ее в поезд, Грег отправился на аэродром и на следующий день туристским рейсом вылетел на острова южных морей.
На душе было спокойно. Вчера адвокат Ренс сообщил: обвинение с Мартина снято, и он выпущен на свободу. Старый крючкотвор не удержался, чтобы тут же не упомянуть: счет на двести долларов за хлопоты он выслал на имя Грега.
У Джона Кребса, инспектора полиции центрального района города, очень болела голова. Впрочем, болела — не то слово, она трещала, раскалывалась и гудела. Он ходил, переваливаясь с ноги на ногу, по маленькому неуютному кабинету, пропахшему мастикой для натирки полов. Слегка постанывая, потирал средним и безымянным пальцами ноющие виски, покачивал, как маятник, головой. Боль начиналась чуть-чуть выше спины, в ямочке под затылком, растекаясь, ползла вверх и раздваивалась, уходила вперед к ушам. Кроме этой противной, в такт шагам боли, посасывало под ложечкой, поташнивало. В довершение ко всему порой появлялся озноб, но не простудный, с ломотой в суставах, покалывающий, словно мелкими иголками кожу, а нервный, с мерзкой холодной испариной.
События последних дней начисто выбили его из привычной, как хорошо наезженная проселочная дорога, колеи. За двадцать пять лет государственной службы он никогда не только не сталкивался ни с чем подобным, но не мог даже при полном напряжении своей фантазии, правда, не отличающейся большим разнообразием, придумать или представить ничего похожего. Уж каких только преступлений не повидал инспектор за четверть века.
В данном случае творилось что-то сверхъестественное, выходящее за рамки обычных полицейских будней, помимо воли и здравого смысла заставляющее скатываться в какую-то мистику.
Время от времени он останавливался у низенького, на крутых растопыренных ножках журнального столика, на котором в беспорядке валялись пухлые, растрепанные пачки газет. Несколько минут стоял в неподвижности, кряхтел, будто силился что-то сообразить, затем, безнадежно махнув рукой, снова продолжал неторопливо и монотонно мерить шагами комнату. «Вот уж действительно, если начинает не везти, так это надолго, — подумал он. — Все одно к одному: и дома и на службе. Подлый закон бутерброда, падающего всегда маслом вниз».
Кребс был образцовым полицейским в полном смысле этого понятия. Он начинал с самой первой ступеньки, с рядового. Исключительная добросовестность и трудолюбие мало-помалу помогали ему карабкаться по тернистой служебной лестнице. Инспектор был в меру суеверен, но не религиозен, хотя свято поклонялся двум идолам: семье и закону. И первого и второго он буквально боготворил. Уж что-что, но жаловаться было грех: с семьей ему повезло. Женился на тихой и хозяйственной девушке-сироте, воспитаннице детского приюта. И хоть трудно было обнаружить в этом ревностном служаке какие-либо сентиментальные или романтические струнки, но женился он по любви.
Постепенно наладилась жизнь, о которой в его положении можно было только мечтать. И хотя невесть какого заработка полицейского еле-еле хватало на более-менее сносное существование, но они с женой не сетовали и не унывали. Как птицы, кропотливо, по веточке, по шерстинке создавали немудреный, без претензий, домашний уют. Год спустя после свадьбы родился сын, щекастый крепкий и здоровый мальчуган. Залезая в долги, как-то ухитряясь сводить концы с концами, дали ему сносное образование. Он женился. Женился удачно. Словно по хорошо отработанной программе, через год Кребс стал дедом. Но как раз перед этим событием жизненная кривая резко покатилась вниз…
В тот день, когда на свет появился внук, в дом доставили официальную казенную бумагу-извещение, в нем сообщалось, что Кребс-младший погиб во Вьетнаме, защищая «бога, президента и нас». Невестка, и без того слабая здоровьем, не перенесла удара, слегла с сильным психическим расстройством и вот уже два с лишним года не вставала с постели. Ее отец с матерью, мелкие фермеры с юга, и слышать не хотели, чтобы чем-то помочь молодой женщине. Трудно, но все-таки их можно было понять — в семье еще пятеро детей, а доходы с небольшого клочка земли невесть какие и то, когда смилостивится погода и не выгорит дотла урожай. Все заботы легли на плечи деда и бабушки. Оставалась лишь одна.
светлая радость, полностью, до краев заполнявшая душу, — внук, которого в честь отца назвали Стивом, с обязательным добавлением, как принято, младший. Возвращаясь с работы, инспектор первым делом, даже не сняв ботинок и не переодевшись, проходил к готовящемуся укладываться мальчишке.
Стоя за ограждением маленькой кроватки, малыш, одетый в пестренькую пижамку, притопывал крошечной босой ножонкой со смешно растопыренными пальчиками, бил ручонкой по деревянным поручням и встречал деда восторженным и требовательным возгласом:
— Вафельку надо! Вафельку дать!
Кребс, улыбаясь во весь рот, сразу становился похожим на добродушного медведя из цирка, лез в карман. Из небольшой пачки доставал сладкие фруктовые вафли и давал ребенку. Тот цепко хватал лакомство, сосредоточенно, деловито и внимательно осматривал со всех сторон, жмурил еле наметившиеся бровки и безапелляционно заявлял:
— Еще надо! Еще дать! — И подумав, добавлял: — Много надо!
Дед — малыш, кстати, звал его папой — захлебывался от восторга и, несмотря на ворчания жены — и так у ребенка красные щеки от диатеза, — готов был вывернуться наизнанку, лишь бы угодить своему любимцу, в котором не чаял души.
Между тем невестке становилось хуже и хуже, ее пришлось поместить в психоневрологический санаторий. Теперь ровно половина жалованья уходила на лечение и содержание, оставшихся денег не хватало на самое необходимое, опять появились долги.
Кребс вспомнил: еще в бытность курсантом, ему попалась тощенькая, захватанная сотнями рук книжонка со зловещим и протокольно-обыденным названием «Пытки средневековья». Среди огромного арсенала заплечных дел мастеров его поразила пытка под странным названием, абсолютно неуместным в этом мрачном перечне. А называлась она «жизнь». Несчастного помещали в сделанную из планок клетку, усеянную изнутри острыми гвоздями. Вращая механизм, палач заставлял клетку сжиматься со всех сторон. Острия шипов впивались в тело мученика. А если при этом он начинал дергаться — безжалостно рвали его плоть. Теперь-то он понял смысл названия пытки — жизнь. Именно такой стала она у инспектора. Не считаясь ни с чем, Кребс работал, как каторжный, чтобы к концу квартала рассчитывать на сотню-другую долларов премии. К тому времени, неторопливо двигаясь по службе, он уже был комиссаром. Его коллеги в тех же должностях давно обзавелись и машинами последних марок, и собственными домами. Преступный мир не скупился на щедрые подарки и денежные подношения тем, от кого зависели их дела, было бы, пожалуй, правильнее сказать тем, кто не вмешивался в них или делал вид, что никаких дел нет вообще. Не таков был Кребс. Однажды в беседе с товарищем по учебе в школе полиции — когда-то они даже сидели за одной партой — он высказал удивление, как при таких низких окладах некоторые блюстители порядка ухитряются не только жить вполне сносно, но и далеко выходить в расходах за пределы означенной суммы. Изредка, бывая в гостях у кого-либо из сослуживцев, он невольно обращал внимание на дорогую обстановку, на туалет хозяйки, обильно сервированный закусками и выпивкой стол. Откуда все это? Его приятель долго и до слез смеялся, а потом, убедившись, что Кребс не прикидывается наивным простачком, а на самом деле не в курсе того, что творится за ширмой его аппарата, объяснил в самой популярной форме: федеральное правительство, определяя ставки полицейским, приняло в расчет как закономерность сумму взяток от различного рода организаций и кланов гангстеров и, просуммировав на ЭВМ их среднюю величину с зарплатой, обозначило прожиточный минимум. Когда Кребс, уяснив суть, стал бурно возмущаться, коллега перестал хохотать, посерьезнел, резко оборвал разговор и, похлопав его по плечу, дал дружеский совет: закопать мнение на этот счет как можно глубже, если он не хочет навлечь на себя большую и непоправимую беду.
А беда как будто только и ждала, чтобы вцепиться в него когтистыми, как у хищной птицы, лапами, гвоздями той самой иезуитской клетки с символическим названием «жизнь».
После истории с Грегом — его приемным сыном и учеником — комиссар опять сделался рядовым инспектором. Жить стало совершенно невмоготу. Долги, как тесто на дрожжах, росли с каждым днем. Чтобы покупать малышу вафли, Кребс бросил курить. Рассеивались надежды и на предстоящую пенсию. И без того мизерная, при настоящей должности она не прокормила бы и его одного. Супруга попробовала брать кое-какую работу на дом, но и из этой затеи ничего не вышло — заботы о невестке и малыше отнимали все время, а здоровье оставляло желать лучшего.
Говорят, человек привыкает ко всему. Еще раз урезав бюджет, заложив кое-что в ломбард, перезаняв и умилостивив самых напористых кредиторов, Кребс смог несколько улучшить положение.
И вот снова, пожалуйста, как снег среди жаркой пустыни, свалились события. Самое страшное, что их и осмыслить-то было трудно. Чего там трудно — невозможно, они не подчинялись ни логике, ни здравому смыслу.
Кребс опять задержался у столика. Газеты пестрели крупными, во всю страницу, заголовками, набранными красной, черной и синей красками. Статьи на все лады поносили полицию вообще и его округ, в частности. Эти чертовы щелкоперы точно осатанели, как голодные псы, сорвались с цепи, набросились на остолбеневших от необычности происшествия полицейских, расстреливая их длинными очередями самой отборной и ехидной брани.
А на репортера Пауля, друга инспектора, который попытался было призвать своих коллег не лаяться, а разобраться, так цыкнули, что, говорят, бедняга до сих пор не пришел в себя и запил с горя.
Вчера у инспектора состоялся неприятный и весьма определенный разговор с большим начальством. Нет, на него никто не кричал. Говорили, наоборот, вполне вежливо и корректно, даже вспомнили его былые заслуги, прошлую образцовую и безупречную службу. Но без обиняков дали понять, что сейчас, когда до выборов всего месяц, судьба Кребса висит па волоске. Оппозиция использует события для захвата голосов обывателей. И если он, инспектор, в чьем округе творятся столь неслыханные преступления, через две недели не обнаружит и не предаст суду виновников, его принесут в жертву политике. Да, как тельца на заклание, отдадут обществу, жаждущему для своего успокоения крови, чьей — неважно, по крови. Этим выиграют время и голоса. А когда выборы закончатся, о нем просто забудут, словно о рождественской елке после Нового года, выбрасывая ее засыхать на задворки. Спокойно и деловито, будто дело шло о чем-то обыденном и закономерном, ему без реверансов и интеллигентских экивоков сказали, что его ожидает в случае неудачи. Об удаче, кстати, никто и не упоминал, точно ее и не могло быть.
Дело приняло весьма серьезный оборот. Кребс, пожалуй, впервые в жизни растерялся, почувствовал свою полную беспомощность в той ситуации, в которой очутился.
Две ночи подряд, задыхаясь в клубах табачного яда, отложив даже самые срочные дела, вместе со своими немногочисленными помощниками он пытался выработать какой-то план действий по обнаружению банды, но все было тщетно, их знания, опыт, полицейская техника разбивались, как волны о скалу, об исключительность и беспрецедентность преступления. Никаких идей, версий и гипотез. Он был готов уже в отчаянии пойти и заявить о своем бессилии. Но думать об этом было страшно, даже ему, ходившему один на один на самых отпетых, не имеющих ничего святого бандитов. Становилось жутко до холодного пота, до дрожания рук только от мысли, что произойдет, если он признается в своей беспомощности. Он не боялся за себя. Нет. Но что будет с женой, невесткой и малышом?
Что делать? Что делать? Ведь, кажется, перепробовано все возможное и невозможное. Результатов никаких. От этого, видимо, и опускаются руки и мозг отказывается что-либо осмыслить и предложить.