- Поленька? От Пети телеграмма была? Да, продают? Взять из чемодана? Поленька, ты телеграмму храни, мы её встретим. Петя приедет, ему уже каша в чемодане, и такси возмьет. Телеграмма за лампочкой, я сейчас сапоги обую, пойдем купим...
Убедившись, что она почти ничего не замечает, я наблюдал за ней почти в открытую. Она все говорила, а по её ноге из-под засаленного халата побежала струйка, собираясь на полу в лужицу вокруг её тапочка...
- Ох, мама! - всплеснула руками Анжела, бросилась к ней, отобрала у неё телефон и повела из кухни в ванную. Зашумела вода. Они пробыли там минут десять, и я, не дожидаясь разрешения, вылез из-за занавески и присел на диван. Потом Анжела отвела что-то сонно бормочущую мать в комнату и, вернувшись с тряпкой, стала вытирать пол.
- Вот какая она у меня, - вздохнула она, закончив с уборкой и устало садясь рядом со мной.
- Что ты ей дала?
- Снотворное. Она так начинает среди ночи колобродить, и ни за что не успокоится и мне спать не дает. Приходится её снотворным пичкать, - она снова встала и сняла кастрюлю с плиты. Я обратил внимание, что все полки на кухне были высоко подвешены, так что низкорослому человеку пришлось бы встать на табурет, чтобы до них дотянуться. - Как отец нас бросил, повредилась умом, и с тех пор все время ждет, что он с минуты на минуту вернется. Все спрашивает, не звонил ли, не присылал ли телеграмму. Я раньше, как уходила, и газ выключала, и воду перекрывала, пока просто не додумалась замки на дверях поставить.
- То-то к телефону никто не подходит.
- Да... И ничего, ничего не соображает. За каждым шагом приходится следить. Я всякий раз со страхом домой возвращаюсь - что ещё она натворила? Раньше, когда я не научилась все меры предосторожности принимать, она то пожар устроит, то соседей затопит... Божье наказание.
- Я тебя в Москву увезу, - прошептал я ей на ухо.
Она только усмехнулась и потянулась за пачкой сигарет.
- И её тоже?
Потом, когда свет был погашен, мы снова лежали на диване, и моя ладонь ласкала её грудь, она сказала:
- Сейчас-то полегче. А года два назад у неё припадки были, в больницу приходилось класть, одно мучение. И знаешь, кто мне помогал?
- Кто?
- Виталик. Да-да, этот трансвестит. Ты его у Бричковского видел. Нет, не думай, у меня с ним ничего не было. Он к женщинам влечения не испытывает. Просто мы с ним большие друзья. Он за матерью ухаживал прямо самоотверженно. Целыми ночами рядом с ней сидел. Не знаю, что бы я без него делала.
- Ну все, - сказала она после недолгой паузы. - Теперь её нарочно не добудишься. Можно шуметь.
Утихомирились мы лишь много времени спустя и заснули уже под утро, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы уместиться на крохотном диванчике, но мои пятки все равно свешивались над боковой стенкой дивана, слишком короткого для меня.
10.
Первое, что я услышал, проснувшись - шкрябанье дворницкой лопаты под окном, и лишь потом писк сотового телефона, который, собственно, меня и разбудил. Я нагнулся к полу, нащупал телефон среди валявшейся комом на полу одежды, и поднес его к уху.
- Витька, спишь еще? - закричал в трубке голос Эстеса. - Вставай, живо-живо! В городе бунт! Все проспишь! Встретимся у "Детского мира"! Ты где, дома?
- Нет, на правом берегу.
- А, ну все равно! Подваливай! Если что - перезвоню.
- Постой...
Но он уже отключился.
Я вскочил и бросился к окну. Оно выходило на набережную. Небо по-прежнему густо укутывали свинцовые тучи, обещая новые осадки. Вдоль набережной неслись сумрачные воды реки, на другом берегу над домами поднималась асимметричная сопка с розовыми прожилками глины на крутых склонах, где не задерживался снег. На самой вершине сопки в тучи упирался острием крохотный карандашик часовни. Проглядывающее сквозь тучи солнце было красным, как сквозь дымку зимнего заката, отчего казалось, что стоит сильный мороз, хотя в открытую створку окна задувал влажный теплый ветер.
Мрачноватая, но спокойная картина воскресного утра... Но вдруг под правым плечом сопки, из района оперного театра, к небу поднялся столб дыма... Еще один - правее. Где-то завопила сирена, и тут же послышались частые, приглушенные расстоянием хлопки, в которых я распознал выстрелы.
Анжела уже стояла рядом со мной, прижимаясь ко мне всем телом, и так же напряженно прислушиваясь к непривычным звукам.
- Все-таки началось, - сказал я. - Надо идти.
Она не стала меня отговаривать, не стала напрашиваться в компанию, просто поглядела на меня тревожными глазами и спросила:
- Может, кофе выпьешь?
- Нет, нет. Все пропущу.
В прихожей она обняла меня, потом отстранилась и перекрестила.
- Береги себя.
- Ты тоже. Не ходи никуда. Я постараюсь звонить.
На улице я засунул руки в карманы куртки и зашагал в сторону Предмостной площади. Выпавший накануне снег бурно таял, асфальт покрывали скользкие заледеневшие бугорки, сверху покрытые слоем жижи, иногда доходившим до щиколотки. На этом берегу, кажется, ещё было спокойно. Избирательный участок в здании школы был открыт, из репродуктора неслась музыка - крутили этот кошмарный хит, образец пошлости и безвкусицы, который сейчас казался продолжением предвыборной агитации какого-то беспринципного популиста: "Ты скажи, че те надо, может дам, че ты хошь".
Но на Предмостной площади уже царила суматоха. Промчалась, вопя сиреной, пожарная машина, за ней - милиция. На углу плакала бабуля, растирая ладонями слезы по лицу. Под её ногами рассыпалась пачка газет, ветер шевелил заляпанные рваные страницы. Толпа окружила черный "мерседес", вытаскивая кого-то, отбивающегося, из распахнутой дверки. Произошло движение, из толпы вырвался совершенно ошалелый человек кавказской наружности, бросился бежать прямо по проезжей части - но тут его обогнала выехавшая с моста синяя "шестерка", резко затормозила, из машины выскочили люди с автоматами и в упор прошили кавказца из трех стволов. Один из них, вставив новый магазин, дал длинную очередь по витрине соседнего магазина, расстреливая мертвенные манекены девушек в элегантных пальто. Витрина осыпалась водопадом блестящих осколков на головы тех, кто в панике попадал прямо в оттепельную слякоть. Затем погромщики уселись в машину и укатили, высунув стволы автоматов в открытые окна и паля в небо. Остался неестественно вывернутый труп в луже крови.
Я наблюдал за происходящим почти машинально, в своем оцепенении даже не подумав падать лицом вниз, но поймав себя на том, что тщательно отмечаю все детали и даже подыскиваю наиболее выразительные слова для будущего репортажа. Господи, - вдруг осенило меня, - ещё же Ирина! Сейчас она бросится искать меня по всему городу, если успела проспаться. И я почти бегом пустился к мосту. Мимо меня на бешеной скорости пронеслось несколько иномарок. На самой середине моста стояли, впечатавшись друг в друга, грузовик и микроавтобус. Они загородили проезд трамваю, ехавшему на правый берег. Двери трамвая были открыты, все пассажиры высыпали на мост, окончательно перегородив движение, и те, кто ехал мне навстречу, выскакивали на левую полосу, рискуя столкнуться с немногими машинами, стремившимися в самый эпицентр беспорядков, где к небу поднимались уже не два, а не меньше десяти черных дымов. На асфальте, прислонившись к колесу микроавтобуса, сидела пожилая женщина; из под её волос по лицу стекали струйки крови. Рядом с ней суетилась молодая девушка, то опускавшаяся перед женщиной на колени, то растерянно оглядывавшаяся. Услышав вопль сирены, она бросилась, размахивая руками, чуть ли не под колеса мчавшейся мимо "скорой помощи". Но та не остановилась. Следом за ней прокатил армейский грузовик с брезентовым верхом; я увидел над задним бортом лица солдат в кургузых ушанках. Тучи сгустились, совсем затмевая красноватый, неестественно тусклый свет солнца, и из них снова посыпал снег.
Приближаясь к концу моста, я все более и более лихорадочно думал куда? К Бричковскому или на стрелку, назначенную Эстесом? На ходу достал телефон, набрал номер Бричковского - длинные гудки, гудки, наконец, кто-то снял трубку: "Алло! Говорите!" - но как раз в этот момент у меня над ухом раздалось:
- Ага! Вот ещё один! Ну что, мужик, делиться будем, или как?
Дорогу мне загородили трое бомжей самого бомжового вида - немыслимо обросшие, полупьяные, в безобразном рванье. За ними стояла чуть поприличнее одетая тетка с лицом, заплывшим от алкоголизма. В ту же секунду я сделал дикий прыжок и начал отступать, делая вид, будто нащупываю что-то в кармане. Видимо, они поддались на мой блеф, потому что чуть отшатнулись. Я бросился от них через трамвайный круг, завернул за угол Оперного театра, и только там перешел на торопливый шаг. Впереди лежал проспект Революции. По опустевшему проспекту, занимая всю его ширину, неслась толпа. Еще минута и меня захлестнуло потоком и потащило с собой. Мелькали открытые рты, зубы, глаза, руки... Толкаясь и отбиваясь, я двигался против течения и, несколько раз получив локтем под ребра, тоже ошалевший, выбрался из самого плотного скопления людей в более разреженную середину толпы. Здесь непреодолимое течение слабело, и людей влекло вперед в основном стадное чувство, но у них хватало времени, чтобы отвлекаться на побочные действия среди хаоса и разгрома, остающегося позади первой сокрушительной волны.
У тротуара лицом в снег валялся труп в серой милицейской куртке. Несколько мужчин деловито переворачивали "мерседес" с уже выбитыми стеклами. Машина пару секунд балансировала на боку, потом с лязгом хлюпнулась на крышу. Один из мужиков недолго повозился около багажника, и по эмали на боку машины пополз огонь. Вскоре автомобиль полыхал вовсю, и от него вверх потянулся новый столб густого дыма. С криками "Бей буржуев!" довольные разрушители кинулись к следующей машине. В соседнем доме послышались выстрелы, на втором этаже зазвенело окно, из него в перемешанный с грязью снег плюхнулся человек; на которого тут же накинулись и принялись избивать железными арматурными прутьями. На локте у одного из избивавших я заметил знакомую повязку - два черных топора в белом круге. На углу громили винный магазин, не обращая внимания на языки огня, выстреливающие из верхних окон того же дома. Сквозь разбитую витрину в магазин сигали люди, хватали бутылки, и тут же пили из отбитых горлышек. Какой-то пьяный схватил с полки бутылку и швырнул её под ноги другим мародерам; бутылка лопнула, окатив их осколками стекла и залив вином. Разошедшийся пьяница разбил ещё одну бутылку, и тогда на него двинулись; он ощетинился и стал обороняться с "розочкой" от третьей бутылки в руке. Тут же среди толпы шныряли двое мальчишек, обстреливая друг друга снежками из грязного месива. Но заметив свалку в магазине, один из них подобрал обороненный кем-то железный прут и с внезапным ожесточением бросился в середину драки, лупя железякой по всем подряд. Я часто видел на этом углу нищего таджика в серых отрепьях, и с ним - такого же оборванного мальчугана. Сейчас никого из них не было, валялась только грязная рогожа, вымокшая в большой красной луже на снегу.
В следующем квартале уничтожали избирательный участок. У входа валялся в грязи поспешно намалеванный и уже сорванный плакат: "В связи с беспорядками выборы отме..." Трещали рамы, из окон на асфальт швыряли избирательные урны, кипы бюллетеней, и те, тихо шелестя, устилали мостовую сплошным белым ковром, словно огромные снежные хлопья. Погромом распоряжались те же курбатовцы с красными повязками, проявляя расторопность зондеркоманды. И тут же, рядом, через ожесточенную толпу, в которой, кажется, я один с ужасом наблюдал за происходящим, пробиралась сгорбленная старуха в черном платке и с квадратным ящиком для подаяний на церковь. Она, как слепая, натыкалась на людей и протяжно гнусавила: "Ныне освобождаеши Россию от супостата... Возрадуйтесь, православные..." А дальше стоял новенький офис с серыми, похожими на картонные, стены и огромными стеклами в тонких ярко-зеленых рамах, совершенно целый, будто невидимая стена отгораживала его от разбушевавшейся людской стихии. На месте был даже коврик, который покрывал кусок тротуара перед входом, а на этом коврике стояли два лба устрашающего вида, с "узи", открыто повешенными на груди, курили и сплевывали себе под ноги.
Настойчиво запищал телефон. Уже ни на что не обращая внимания, я извлек из-под куртки трубку, поднес к уху. Звонил Топорышкин.
- Ну все! - заорал он, даже не поздоровавшись. - Сегодня я им покажу! Все скажу, что о них думаю! Сколько можно народ обманывать?!
- Ты где?! - крикнул я. - Что такое затеваешь?!
- Через полчаса у памятника Ленина даю концерт! Приходи непременно! Это будет нечто!
- Григорий, ты что, съехал?! Какой концерт?! Ты куда лезешь?! Сиди и не рыпайся!
- Нет, все уже решено! Народ собрался! Знаешь, как это делается? Я звоню десяти своим фанам, каждый из них - десяти приятелям, и вот весь город там, где я захочу! Нет, такой случай упускать нельзя! Ты не понимаешь? Это же концептуально!
- Тьфу на тебя! Еще раз повторяю - не лезь на рожон, если хочешь в живых остаться! Все, некогда мне тебя, придурка, вразумлять!