Когда я пришел в себя настолько, чтобы понимать, что происходит, на шее у меня была затянута проволочная петля, а кто-то уже рылся в моей ташке. Я ясно видел его руки, копошившиеся в ней, точно два бурых воробья. И лицо его я тоже видел - безмятежная маска, которая будто висела надо мной на невидимой ниточке. Раз или два, когда он шевелился, я замечал отблеск его удивительных доспехов. Потом я увидел их: так мы видим хрустальную чашу, погруженную в прозрачную воду. Думаю, все дело было в отражательной способности - их отполировали с таким нечеловеческим мастерством, что сам материал становился невидимым, а на поверхности кирас, латных воротников и наголенников мелькали лишь искаженные отражения зелени и стволов деревьев. Невзирая на заявления, что я член гильдии, страж забрал все мои деньги (хотя оставил коричневую книгу Теклы, кусок точильного камня, масло, фланель и прочие незначительные предметы). Потом он одним искусным движением сдернул с меня все веревки и сунул их, как мне показалось, в подмышечное отверстие нагрудной пластины. Они напоминали хлыст, который мы называли "кошкой" - пучок ремней с грузом на конце каждого. Позже я узнал, что это оружие называется "ачико". Потом он потянул за конец петли, чтобы поднять меня на ноги. Как уже не раз в сходных обстоятельствах, я отдавал себе отчет в том, что мы оба в каком-то смысле вовлечены в игру. Оба мы делали вид, что я полностью нахожусь в его власти, хотя на самом деле я мог бы отказаться подчиняться до тех пор, пока ему не пришлось бы либо придушить меня, либо позвать кого-нибудь из товарищей. Я мог бы, скажем, схватиться за проволоку и попытаться вырвать ее у него из рук, мог ударить его в лицо. Я мог бы убежать, пасть замертво или лишиться сознания, наконец, я мог валяться теперь в агонии. В общем, он не мог принудить меня к тому, что я сделал по собственной воле. Я встал. По крайней мере, я точно знал, что это игра, и поэтому улыбнулся, когда он вложил "Терминус Эст" в ножны и повел меня туда, где уже стоял Иона. Иона пытался договориться с ними: - Мы не причинили никакого вреда. Верните меч моего друга, отдайте наших коней, и мы уйдем. Ему не ответили. В полной тишине двое стражников (я видел только их руки - четыре порхающих воробья) поймали наших коней и увели их прочь. Как похожи были на нас самих эти животные, покорно шедшие неизвестно куда, вслед за тонкой кожаной ленточкой, которую они могли бы порвать одним взмахом могучей головы. Мне кажется, из подобных несообразностей состоит чуть ли не девять десятых жизни. Мы вышли из леса на бугристый луг, который постепенно перешел в газон. Статуя брела за нами. По дороге к ней присоединились около дюжины сородичей - все разные, но одинаково огромные и прекрасные. Я спросил Иону, что это за солдаты и куда нас ведут, но он не ответил, а за мои старания нас чуть не придушили. Насколько я понял, они были с головы до ног одеты в броню, но до немыслимого совершенства отполированная поверхность сообщала материалу обманчивую мягкость, почти текучесть, которая сбивала с толку взгляд, потому что металл как бы растворялся в небесах и зелени уже на расстоянии в несколько шагов. Пройдя с пол-лиги по газону, мы вошли в рощу цветущих сливовых деревьев, и тут же на гребенчатых шлемах и оплечьях заплясали розовые и белые цветы. Здесь мы вступили на извилистую дорожку. Мы уже почти миновали рощу, когда нас с Ионой грубо оттолкнули назад. Я услышал скрежет гравия под ногами каменных фигур, остановившихся вместе с нами - кажется, один из солдат подал им сигнал репликой, в которой я не разобрал ни единого слова. Я стоял и всматривался в просветы между ветками. Передо мною лежала тропа, гораздо шире той, по которой мы пришли. По сути, это была садовая дорожка, но широкая, как подъездная аллея, вымощенная белыми каменными плитами и с обеих сторон огороженная мраморными парапетами. По ней двигалась удивительная процессия. Большинство пешком, но некоторые - верхом на всевозможных животных. Один тащил за собой косматого арктотера, другой взгромоздился на шею гигантского ленивца, зеленого, как лужайка. Не успела скрыться из виду эта группа, как показалась следующая. Они были слишком далеко, чтобы различить лица, но я приметил группу, в которой над всеми, чуть ли не на три вершка, возвышалась склоненная голова. И тут же я узнал в процессии доктора Талоса. Он важно выступал, выпятив грудь и откинув голову. Моя милая, милая Доркас шла вслед за ним, более чем когда-либо похожая на одинокого ребенка, забредшего из какой-то высшей сферы. В трепете шалей и сиянии драгоценностей, под зонтиком, сидя боком на спине крошечного ослика, ехала Иолента, а позади всех, покорно толкая тележку с добром, не уместившимся за плечами, тащился тот, кого я узнал первым, - великан Балдандерс. Если я испытывал боль, видя, как они проходят, и не имея возможности окликнуть их, то Иона, должно быть, испытывал настоящие муки. Когда Иолента почти поравнялась с ним, она вдруг повернула голову в нашу сторону. Тогда мне показалось, будто она уловила его желание. Так, говорят, нечистые духи в горах ловят запах мяса жертвенного животного. Но, несомненно, ее внимание привлекли всего-навсего цветущие деревья. Я слышал глубокий вздох Ионы, но первый звук ее имени застрял у него в горле от страшного удара, и он рухнул к моим ногам. Теперь, когда я вспоминаю эту сцену, удар его железной руки о камни так же явственно оживает во мне, как аромат цветущих слив. Когда актеры скрылись из виду, два стражника подняли Иону. Они несли его с такой легкостью, будто он был ребенком, но тогда я приписал это единственно их силе. Мы пересекли дорогу, по которой прошествовали бродячие труппы, и вступили в живую изгородь из роз. Кусты выше человеческого роста были усыпаны огромными белыми цветами. В них гнездилось множество птиц. За изгородью начинался регулярный сад. Чтобы описать его, мне пришлось бы одолжить у Гефора его бредовое, спотыкающееся красноречие. Каждый холм, дерево, самый маленький цветок - все располагалось в нем в соответствии с замыслом великого садовника (Отца Инира, как я узнал позже), и от этого зрелища захватывало дух. Зритель ощущал себя центром, к которому устремлялось все, что он видел, но, пройдя сотню шагов или пол-лиги, он все равно оставался в центре. Каждая открывавшаяся взору картина, казалось, сообщает некую невыразимую истину, подобную откровению, снизошедшему на молчаливого отшельника. Столь прекрасны были эти сады, что лишь через некоторое время я обратил внимание на отсутствие возвышающихся над кронами деревьев башен. Только птицы да облака, а еще выше - старое солнце да бледные звезды, словно мы бредем по священным небесным полям. Потом мы взобрались на гребень, более прекрасный, чем кобальтовая волна Уробороса, а под нашими ногами разверзлась пропасть. Я называю ее пропастью, но она не имела ничего общего с черной бездной, которая обычно встает перед внутренним взором, когда слышишь это слово. Скорее это был грот, полный фонтанов, ночных цветов и людей, еще более ярких, чем любой цветок, людей, которые предавались праздности у журчащих вод и беседовали под сенью деревьев. Вдруг - будто рухнула стена и темницу залил поток света, в мой разум хлынула волна воспоминаний об Обители Абсолюта - те, что перетекли из жизни Теклы и стали теперь моими воспоминаниями. Я понял то, что прежде вызывало мое недоумение в пьесе доктора Талоса и подразумевалось во многих рассказах Теклы, хоть она и ни разу не говорила об этом прямо. Весь огромный дворец лежал под землей или, вернее, его крыши и стены были засыпаны почвой и засажены растениями, так что все это время мы прогуливались над священным троном Автарха, который, как мне представлялось, должен был находиться еще далеко впереди. Мы не стали спускаться в грот, без сомнения, переходивший в покои, не предназначенные для узников, как не спустились и в следующий. Наконец, мы подошли к спуску, хоть и мрачному, но не менее красивому. Лестница, ведущая вниз, напоминала естественные нагромождения темных скал, неправильные, а иногда - довольно опасные. Сверху капала вода. Там, куда еще проникал солнечный свет, стены этой искусственной пещеры заросли папоротниками и темным плющом, а на тысячу ступеней ниже - были покрыты бледными грибами. Одни из них светились, другие - наполняли воздух странным затхлым запахом, третьи - наводили на мысль о фантастических фаллических фетишах. В центре этого темного сада висело несколько бронзовых позеленевших гонгов. Мне пришло в голову, что они должны звенеть от ветра, хотя казалось невозможным, чтобы сюда могло долететь хотя бы слабое дуновение. Я думал так до тех пор, пока один их преторианцев не открыл тяжелую дверь из бронзы и источенного червями дерева в мрачной каменной стене. Оттуда донесся порыв сухого холодного воздуха, и все гонги разом завибрировали и зазвенели. Они были так хорошо подобраны по тонам, что этот звон казался настоящей музыкой - творением композитора, чьи мысли, как изгнанники, блуждали теперь меж здешних стен. Разглядывая гонги (что не вызывало возражений у моих стражей), я обратил внимание на собравшихся наверху, которые прежде сопровождали нас. Их было не меньше сорока, они стояли на краю пропасти и смотрели вниз, застыв в неподвижности, как на фризе кенотафа. Я ждал, что окажусь в маленькой одиночной камере - наверное, бессознательно проецировал представление о нашем подземелье на это незнакомое место. Трудно было даже вообразить что-либо менее похожее на наши казематы, чем то, что я увидел. Вход открывался не в узкий коридор с маленькими дверцами по обе стороны, а в просторное, устланное коврами помещение, на противоположном конце которого была другая дверь. У нее на страже стояли хастарии с сияющими копьями. По приказу одного из сопровождавших нас преторианцев они распахнули створы. За дверью открылся огромный полутемный зал с очень низким потолком. Я увидел десятки мужчин и женщин и несколько детей - парами или целыми группами, а больше поодиночке. По-видимому, семьи занимали ниши, иногда отгороженные матерчатыми ширмами от остального пространства. В этот огромный зал нас и втолкнули. Вернее, втолкнули меня, а Иону бросили. Я попытался поймать его в падении, и отчасти мне это удалось. По крайней мере, я не дал ему удариться головой об пол. Потом я услышал, как дверь за нами захлопнулась.
Глава 15
Призрачное свечение
Iеня окружали лица. Две молодые женщины унесли куда-то Иону, пообещав позаботиться о нем. Остальные тут же принялись засыпать меня вопросами. Как меня зовут? Что это на мне за одежда? Откуда я? Знаю ли я такого-то, такого-то и такого-то? Бывал ли я когда-нибудь в таком-то городе? А в таком-то? Может быть, я из Обители Абсолюта? Или из Нессуса? С восточного берега Гьолла или с западного? Из какого квартала? Жив ли еще Автарх? А Отец Инир? Кто сейчас в городе архоном? Как идет война? Не слыхал ли я что-нибудь о таком-то - он начальник отряда? А о таком-то - он в кавалерии? А о таком-то - хилиархе? Умею ли я петь, читать стихи, играть на музыкальных инструментах? Не составляет труда вообразить, что этот поток вопросов не позволял мне ответить ни на один из заданных. Когда первая волна всеобщего возбуждения схлынула, седобородый старик и женщина, на вид почти такая же старая, успокоили остальных и заставили их разойтись довольно необычным способом, который вряд ли оказался бы действенным где-либо в другом месте. Они похлопывали каждого по плечу, указывали в самую отдаленную часть помещения и внятно произносили: "Впереди масса времени". Постепенно все замолчали и стали разбредаться по углам, пока, в конце концов, в зале с низким потолком не настала та же сонная тишина, которую взбаламутило наше появление. - Я Ломер, - представился старик. Потом он громко , прочистил горло и добавил: - А ее зовут Никарет. Я назвал ему себя и Иону. Пожилая женщина, должно быть, уловила тревогу в ; моем голосе. - Ему не причинят вреда, не беспокойся. Эти девушки сделают для него все возможное в надежде, что он потом будет с ними разговаривать. - Она рассмеялась, и нечто в движении, которым она откинула голову, подсказало мне, что когда-то эта женщина была красавицей. Я тоже хотел их кое о чем расспросить, но старик прервал меня: - Идем в наш угол. Там нам не будут мешать. У нас есть вода. Только услышав слово "вода", я понял, как хочу пить. Он повел нас в угол рядом с входом, отгороженный матерчатой ширмой, и налил мне воды из глиняного кувшина в изящную фарфоровую чашку. На полу лежали подушки и стоял низкий столик, не больше пяди в высоту. - Вопрос за вопрос, - сказал старик, - таково старое правило. Мы назвали тебе свои имена, а ты нам свое, теперь снова наша очередь. Почему вас схватили? Я стал объяснять, что и сам не знаю - разве что просто за нарушение границы. Ломер кивнул. Его лицо имело тот особенный оттенок бледности, свойственный людям, никогда не видевшим солнечного света. Если прибавить к этому клочковатую бороду и кривые зубы, то его внешность показалась бы отталкивающей в любом другом месте, но здесь он смотрелся такой же естественной частью обстановки, как выщербленные плиты пола. - А я оказался здесь по злой воле шатлены Леокадии. Я судил ее тяжбу с шатленой Нимфой, и когда мы с ней приехали сюда, чтобы я мог проверить счета в ее поместье, пока она участвует в обрядах филомата Фокаса, шатлена Леокадия завлекла меня в ловушку с помощью Санхи, которая... Пожилая женщина по имени Никарет перебила его, воскликнув: - Смотри-ка, он ее знает! Так оно и было. В моей памяти возникла комната: что-то пунцовое, слоновая кость, стены - почти сплошь стекло в изысканных рамах. Там горело пламя на мраморных плитах, тусклое по сравнению с ярким солнечным светом, который проникал в комнату через огромные окна, но наполнявшее воздух теплом и благоуханием сандалового дерева. Старуха, закутанная во множество шалей, восседала на стуле, больше похожем на трон. Хрустальный графин и несколько чаш темного стекла стояли на столе. - Женщина преклонных лет с крючковатым носом, - припомнил я. - Вдова Форса. - Ты и впрямь ее знаешь. - Ломер медленно кивнул, как будто мои слова были ответом на его вопрос. - Первый за многие годы. - Вернее будет сказать - я ее помню. - Да. - Старик снова кивнул. - Говорят, она умерла. Но тогда она была молода и красива. Ее подбила на это шатлена Леокадия, а потом сделала так, чтобы нас застали. И Санха о том знала. Но ей было всего четырнадцать, и обвинить ее не могли. Да я ничего ей и не сделал - она только начала меня раздевать. Я заметил: - Вы сами тогда, верно, были совсем молоды. Он промолчал. За него ответила Никарет: - Ему было двадцать восемь. - А вы? - спросил я. - Как вы оказались здесь? - Я добровольно. Мой взгляд выразил несказанное удивление. - Кто-то должен брать на себя вину за все грехи Урса, иначе Новое Солнце никогда не придет. И кто-то должен привлекать внимание к этому месту и ему подобным. Я из семьи армигеров, которая, может быть, еще помнит обо мне, потому-то надзирателям приходится обращаться со мной с осторожностью - и со всеми остальными, пока я здесь. - Вы хотите сказать, что можете выйти на волю и не делаете этого? - Нет, - ответила она и покачала головой. Волосы у нее были совсем седые, но она носила их распущенными, как молодые женщины. - Я выйду отсюда, но только при условии, что всех, кто за давностью лет позабыл свое преступление, выпустят вместе со мной. Я вспомнил столовый нож, который украл на кухне для Теклы, и красную струйку, выползавшую из-под двери ее камеры в нашем подземелье. - Правда ли, что преступники забывают здесь о том, что совершили? При этих словах Ломер встрепенулся: - Нечестно! Вопрос за вопрос - это правило, старое правило. Мы все еще держимся за них. Мы последние из старшего поколения - Никарет и я, но пока живы, со старыми обычаями не расстанемся. Вопрос за вопрос. Есть ли у тебя друзья, которые могут способствовать твоему освобождению? Конечно же, Доркас - если бы она только знала, что со мной. Доктор Талое так же изменчив, как причудливые формы облаков, и как раз поэтому может возжелать моей свободы, хотя никакой особой причины желать этого у него нет. Больше надежды на то, что я посланец Водалуса, а у него есть, по крайней мере, один человек в Обители Абсолюта - тот, кому я должен передать послание. По дороге я дважды пытался избавиться от огнива, но что-то меня удерживало - похоже, альзабо сковал своими чарами мою волю. Теперь я был этому только рад. - Есть у тебя друзья? Родственники? Если да, то ты можешь что-нибудь сделать для остальных. - Друзья, может быть, - ответил я. - Они могут попробовать помочь мне, если только каким-нибудь образом узнают, где я. Как вы думаете, это возможно? Так мы говорили очень долго. Если все это передать на бумаге, то моей истории не будет конца. В той комнате нечего было больше делать, как только разговаривать да играть в некоторые простенькие игры. Узники так и поступают, пока не теряют к игре последний интерес, и тогда они отбрасывают ее, как хрящ, который многие дни жевал голодающий. В некотором смысле этим заключенным приходится лучше, чем нашим клиентам: они не живут в постоянном ожидании боли и не испытывают одиночества. Но зато наши клиенты обычно находятся в заточении недолго, а потому они полны надежд, тогда как большинство узников Обители Абсолюта потеряли свободу много лет назад и уже давно отчаялись. Минуло десять страж или чуть больше, и свет стал меркнуть. Я признался Ломеру и Никарет, что валюсь с ног от усталости. Они отвели меня в самый дальний от дверей конец, где было совсем темно, и объяснили, что это и будет моим местом, пока кто-нибудь из узников не умрет. Тогда я смогу занять лучшее. Когда они уходили, я слышал, как Никарет спросила: "Они придут сегодня?" Ответа я не расслышал, а задавать новые вопросы у меня не было сил. Ногами я почувствовал тонкую подстилку на полу; тогда я сел и уже собирался вытянуться во весь рост, как вдруг рука наткнулась на что-то живое. Голос Ионы произнес: - Что ты так дергаешься? Это всего лишь я. - Почему ты молчал? Я видел, как ты проходил мимо, но никак не мог оставить двух стариков. Почему ты не подошел? - Я молчал, потому что думал. А не подошел, потому что сначала тоже не мог отделаться от тех женщин, которые меня увели, а потом, наоборот, они не могли отделаться от меня. Северьян, я должен выбраться отсюда. - Кто бы этого не хотел! - ответил я. - И я - не исключение. - Но я должен. Он сжал мою руку своей узкой и твердой рукой - левой, настоящей. - Если не смогу, я убью себя или сойду с ума. Я был тебе верным другом, ведь правда? - Его голос понизился до еле слышного шепота. - Этот талисман, который ты носишь.., этот голубой камень.., не сможет ли он освободить нас? Я знаю, что преторианцы не нашли его, когда тебя обыскивали. Я следил за ними. - Мне не хотелось бы доставать его, - сказал я. - Он гак сияет в темноте. - Я приподниму подстилку и прикрою тебя. Я подождал, пока прикрытие не было готово, и достал Соготь. Свет его был так слаб, что я мог бы заслонить его ладонью. - Он умирает? - прошептал Иона. - Нет, он часто бывает таким. Но когда действует - например, когда он превратил воду в вино в нашем кувшине или заворожил обезьянолюдей - тогда светит очень ярко. Если он вообще способен помочь нам спастись, то, о всяком случае, не сейчас. - Давай поднесем его к двери. Вдруг он откроет замок. - Голос Иона дрожал. - Позже, когда все заснут. Я освобожу и их, если мы сами сумеем выбраться, но в противном случае - а я не думаю, что дверь откроется, - им лучше не знать о Когте, теперь скажи, почему ты должен выйти отсюда прямо сейчас, немедленно? - Пока ты говорил со стариками, - начал Иона, - меня расспрашивала целая семья. Там были несколько старых женщин, мужчина лет пятидесяти, другой мужчина лет тридцати, еще три женщины и целый выводок детей. Они привели меня в собственную нишу в стене. Другие узники не могли туда зайти, не получив приглашения, а такового не последовало. Я ждал, что мне станут задавать вопросы о друзьях на воле, о политике или же о войне в горах. Но оказалось, что им нужно от меня просто что-то вроде развлечения. Они желали послушать о реке, о том, где я побывал, и многие ли одеваются так же, как я. И еда - они очень много говорили о еде на свободе. Некоторые вопросы просто поражали своей нелепостью. Видел ли я когда-нибудь скотобойню? И просят ли животные не убивать их? И правда ли, что те, кто делает сахар, держат при себе отравленные мечи, чтобы охранять свой товар?.. Они никогда не видели пчел. Считают, что пчелы размером с кролика... Потом я сам стал их расспрашивать и выяснил, что никто из них, даже старухи, никогда не были на воле. Просто мужчин и женщин держат здесь вместе. По закону природы они производят на свет детей. И хотя некоторых потом забирают, большинство остаются здесь на всю жизнь. У них нет ни собственности, ни надежды на освобождение. Они даже и не знают, что такое свобода. Только старик и одна из девушек совершенно серьезно заявили о своем желании побывать наверху, но мне показалось, что они не имели при этом в виду остаться там. Старые женщины - по их заверениям, седьмое поколение узников, но одна из них обмолвилась, что ее мать тоже из седьмого поколения. В некоторых отношениях они довольно примечательные существа. Внешне они плоть от плоти этого подземелья, где провели всю жизнь. А все же.. - . Иона умолк, и я почувствовал, как давит на нас наступившая тишина. - Наверное, это можно назвать фамильной памятью. Традиции, передаваемые из поколения в поколение от вольных предков. Они уже даже не понимают значения некоторых слов, но продолжают цепляться за традиции, предания, потому что предания и имена - это все, что у них есть. Наступило молчание. Я погрузил тусклую искорку Когтя в голенище. Вокруг нас сгустилась непроглядная тьма. Затрудненное дыхание Ионы было похоже на звук мехов в кузне. - Я узнал имя первого узника - того, от которого они ведут свой род. Это был Кимлисунг. Тебе приходилось слышать такое имя? Я ответил, что не приходилось. - Или какое-нибудь похожее? Представь себе, что это не одно, а три слова. - Нет, ничего похожего, - ответил я. - У большинства из известных мне людей имя состоит из одного слова, как у тебя, если только другая часть имени не титул или что-то вроде клички, которая прижилась, потому что слишком уж много развелось Болканов, или Альтосов, или прочих. - Ты однажды сказал, что у меня как раз необычное имя. Так вот, имя Ким Ли Сунг было самым что ни на есть обычным в те времена, когда я был.., мальчиком. Ты слыхал что-нибудь о моем корабле, Северьян? Он назывался "Счастливое Облако". - Поисковый корабль? Нет, но... Мой взгляд уловил зеленоватое мерцание, такое слабое, что даже в полной тьме оно было едва различимо. Сразу же послышались бормочущие голоса, многократно отражавшиеся от стен огромного низкого зала. Я почувствовал, что Иона вскочил на ноги. Последовав его примеру, я едва успел выпрямиться, как глаза пронзила вспышка голубоватого пламени. Никогда в жизни я не ощущал такой боли - казалось, все лицо рвется на куски. И если бы не стена, я не удержался бы на ногах. Где-то дальше темноту снова прорезала вспышка, закричала женщина. Иона изрыгал сдавленные проклятия - во всяком случае, судя по интонации, потому что слов я не понимал. Его башмаки скребли пол. Снова ослепительный блеск. Я узнал те похожие на блеск молний лучи, которые видел, когда мастер Гурло, Рош и я пытали Теклу на "революционизаторе". Несомненно, Иона кричал так же, как и я, но в это время начался такой бедлам, что я не различил его голоса. Зеленоватое мерцание усилилось. Я смотрел на него, парализованный болью и охваченный таким ужасом, которого мне никогда больше не доводилось испытывать. Свет постепенно обретал форму чудовищного лица, вперившего в меня свои гигантские глаза-блюдца, а потом снова потускнел и растворился в темноте. Все это было неизмеримо страшнее, чем способно передать мое перо, и мне предстояло на всю жизнь остаться рабом пережитого ужаса. То был ужас перед болью и перед слепотой, хотя мы и так уже были слепы ко всему мало-мальски разумному. Стояла кромешная тьма, а никто из нас не мог ни зажечь свечи, ни даже высечь огня. Вся огромное помещение вопило, стенало и молило о помощи. И сквозь дикий вой я явственно услышал чистый молодой женский смех. Потом он умолк.
Глава 16
Иона
? жаждал света, как умирающий от голода жаждет куска мяса. Наконец, я вспомнил о Когте, или скорее это он будто бы вспомнил обо мне, потому что рука моя сама собой просунулась в голенище и извлекла его. И сразу боль утихла, все озарилось потоком чистого лазурного света. Крики стали еще громче, потому что для злосчастных обитателей темницы это сияние могло означать лишь новый кошмар. Я спрятал Коготь, стал ощупью искать Иону. Он лежал скорчившись, шагах в двадцати от нашего места, но был в сознании. Я оттащил его назад (он показался мне удивительно легким) и, укрыв нас обоих своим плащом, коснулся камнем его лба. Через непродолжительное время он сел. Я сказал, что тот ужас в камере, чем бы он на самом деле ни являлся, развеялся, и мы должны отдохнуть. Иона выпрямился и стал бормотать скороговоркой: - Надо запустить компрессоры, пока еще можно дышать. - Все хорошо, - попытался я успокоить его. - Все хорошо. Иона. - Сам презирая себя за это, я разговаривал с ним, будто с самым младшим из учеников, как когда-то, давным-давно, говорил со мной мастер Мальрубиус. Что-то холодное и твердое коснулось моего запястья, оно двигалось, как живое. Я схватил его - это оказалась железная рука Ионы. Потом я понял, что он пытается стиснуть ею мою руку. - Я чувствую тяжесть! - Его голос становился все громче. - Должно быть, это сигнальные огни. - Он повернулся на бок. Я услышал скрежет его руки на полу. Потом он стал гнусаво выкрикивать односложные слова. Этого языка я никогда не слышал. С великой надеждой я достал Коготь и снова приложил его ко лбу Ионы. Камень был тусклым, как в первый раз, когда мы смотрели на него этой ночью, а Ионе не стало легче, но постепенно мне кое-как удалось успокоить его. Наконец, когда самые неспокойные из наших соседей - и те уже давно затихли, мы тоже провалились в сон. Когда я проснулся, снова горели тусклые светильники, но я каким-то образом чувствовал, что на улице все еще ночь или, по крайней мере, самое раннее утро. Иона лежал со мной рядом. Он все еще спал. Платье на груди было разорвано, открывая страшный ожог от голубого луча. Мне пришла на память отрубленная рука обезьяночеловека, поэтому, убедившись, что никто за нами не наблюдает, я достал Коготь и стал водить им над раной. Он светился теперь гораздо ярче. Рана не затянулась, но стала заметно уже, края ее казались менее воспаленными. Чтобы добраться до нижнего конца раны, я слегка приподнял одежду. Просунув под нее руку, я услышал слабый звук - камень ударил по металлу. Я еще больше задрал одежду и увидел, что кожа моего друга на груди обрывается, как трава вокруг камня - дальше начиналось сияющее серебро. Сначала я предположил, что на нем кольчуга, но сразу же понял, что это не так. Просто здесь металл заменял живую плоть так же, как на его правой руке. До какого места он доходил, не было видно, а пощупать ноги я боялся - Иона мог проснуться. Я спрятал Коготь и поднялся. Нужно было побыть одному и хорошенько все обдумать. Я отошел от Ионы в центр зала. Помещение казалось необыкновенно странным даже вчера, когда все бодрствовали, ходили и разговаривали. Теперь подобное впечатление лишь усилилось - Уродливое подобие зала с неправильными углами, придавленное низким потолком. Надеясь работой мускулов привести в движение разум (как это часто случалось), я решил измерить шагами длину и ширину зала, ступая помягче, чтобы не будить спящих. Не прошел я и сорока шагов, как заметил предмет, казавшийся совершенно неуместным в этом скопище оборванных людей и драных полотняных подстилок. Это был женский шарф из тонкой дорогой материи абрикосового цвета. От него исходил неизъяснимый аромат, непохожий ни на один из запахов цветов или плодов Урса, но тонкий и приятный. Я уже складывал эту красивую вещицу, собираясь положить ее в свою ташку, как вдруг услышал детский голосок: - Это к несчастью. Большое несчастье. Разве ты не знаешь? Я огляделся по сторонам, потом опустил взгляд и увидел девочку с бледным лицом и сияющими полуночными глазами, которые казались слишком большими. Я спросил: - Что приносит несчастье, юная госпожа? - Подбирать находки. За ними потом приходят. А почему на тебе такая черная одежда? - Не черная, а цвета сажи - чернее черного. Протяни мне руку, и ты увидишь, как она исчезнет, когда я накину на нее плащ. Девочка серьезно кивнула маленькой и все же слишком крупной для тщедушного тела головкой. - На похоронах всегда одеваются в черное. Ты хоронишь людей? Когда хоронили мореплавателя, там были черные повозки, а за ними шли люди в черной одежде. Ты когда-нибудь видал такие похороны? Я нагнулся, чтобы ее серьезное личико оказалось на одном уровне с моим. - Такую одежду, как моя, на похороны никто не надевает, юная госпожа, - из опасения, чтобы его не приняли за одного из членов моей гильдии, а это было бы оскорбительно для умершего - почти всегда оскорбительно. Видишь этот шарф? Правда, красивый? Вот это вы и называете "находками"? Она кивнула: - Их иногда оставляют хлысты. Если что-нибудь найдешь, надо просунуть под дверь - они приходят и забирают свои вещи. Ее взгляд устремился на шрам, пересекавший мою правую щеку. Я коснулся его рукой. - Вот это хлысты? Те, кто это делает? Кто это? Я видел зеленое лицо. - И я тоже. - Она засмеялась, как будто зазвенели маленькие колокольчики. - Я думала, оно хочет меня съесть. - А теперь, похоже, ты уже не боишься? - Мама сказала, то, что мы видим в темноте, это ерунда - они каждый раз разные. Бояться надо хлыстов. Это от них больно. Она прижала меня к стене и заслонила от них. Твой друг просыпается. А почему у тебя такой смешной вид? (Я вспомнил, как смеялся вместе с другими - тремя юношами и двумя девушками. Гвиберт протягивал мне бич с тяжелой ручкой и кнутовищем из плетеной медной проволоки. Лолиан готовил шутиху, которую собирался раскрутить на длинной веревке.) - Северьян! - раздался голос Ионы. Я поспешил к нему. - Как я рад, что ты здесь. Мне показалось, ты куда-то исчез. - Куда ж тут исчезнешь? Сам знаешь. - Да, - сказал он, - теперь я все вспомнил. Знаешь, как называется это место? Мне вчера сказали. Оно называется "вестибюль". Впрочем, я вижу, тебе это известно и без меня. - Нет. - Но ты кивнул. - Я просто вспомнил это слово, когда ты его произнес. Я... Текла бывала здесь. Ей никогда не казалось, что это странное место для тюрьмы наверное, потому, что других тюрем она не видала.., пока не попала к нам в башню. А мне кажется. Одиночные камеры или, по крайней мере, несколько отдельных помещений гораздо удобнее. А может быть, я думаю так, потому что привык... Иона кое-как подтянулся на локтях и сел, прислонившись к стене. Его лицо побледнело под загаром и было покрыто испариной. Он сказал: - А ты не понимаешь, откуда взялась эта тюрьма? Оглянись-ка вокруг. Я посмотрел по сторонам, но увидел лишь то, что уже видел раньше уродливый с тусклым светильником зал. - Сначала это были обычные дворцовые покои - быть может, несколько помещений. Потом стены между комнатами снесли, а поверх старых полов настелили новый. А это, уверен, то, что называется фальшивым потолком. Наверняка, если приподнять одну из панелей, можно будет увидеть прежнюю конструкцию. Я встал и попытался это проделать, но, хотя пальцы касались прямоугольной панели, моего роста не хватало, чтобы приложить нужное усилие. Вдруг раздался голосок девочки, которая, несомненно, наблюдала за нами и слышала каждое наше слово: - Поднимите меня - я попробую. Она подбежала к нам. Я обхватил ее за талию и легко поднял над головой. Несколько секунд маленькие ручки сражались с деревянной плитой, потом плита приподнялась, посыпалась пыль. Над ней я увидел переплетение железных балок, а сквозь них - сводчатый потолок, расписанный облаками и птицами. Руки девочки ослабли, панель шлепнулось на место, обдав нас еще большим количеством пыли. Все исчезло из виду. Осторожно спустив девочку на пол, я обратился к Ионе: - Ты прав. Над этим потолком еще один - для помещения гораздо меньших размеров. Как ты догадался? - Потому что я говорил с этими людьми. Вчера. - Он поднял руки - и железную, и руку из плоти и крови, будто для того, чтобы потереть ими лицо. - Отошли ребенка, ладно? Я велел девочке возвращаться к матери, хотя, как я подозреваю, она пересекла комнату, а потом прокралась вдоль стены и подслушивала. - Я чувствую себя так, словно все это время боролся со сном, продолжал Иона. - Помню, я вчера сказал, что схожу с ума. -Может, наоборот, я только обретаю рассудок, и еще неизвестно, что хуже. - Он сидел, прислонившись спиной к стене, совсем как покойник, что сидел прислонившись к стволу дерева и которого мне довелось увидеть много позже. - На корабле я много читал. Однажды я прочел одну историю. Думаю, ты ничего не знаешь о ней. С той поры прошли многие тысячелетия. - Скорее всего, не знаю, - согласился я. - Все по-другому и в то же время так похоже. Странные обычаи и традиции... Странные учреждения. Я попросил у корабля, и он дал мне другую книгу. Лоб его все еще был влажен, разум, казалось, блуждал где-то далеко. Я взял кусочек фланели, которым обычно протирал меч, и отер им пот со лба Ионы. - Наследственные правители и наследственные подданные, и масса причудливых должностных лиц. Воины с длинными седыми усами. - На мгновение на его лице появился призрак прежней улыбки. - "Белый Рыцарь едет вниз по кочерге. Того и гляди упадет" - вот что было в записной книжке Короля. На дальнем конце зала происходило какое-то движение. Узники, спавшие или тихо шептавшиеся по углам, поднимались и тянулись в том направлении. Иона, который решил, что я вот-вот пойду за ними, вцепился мне в плечо левой рукой. Она казалась слабой, как рука женщины. - Так, как сейчас, ничто и никогда не начиналось. - Его голос приобрел неожиданную силу. - Северьян, король избирался при Марчфилде. Короли назначали графов. То время называлось темными веками. Лишь свободный житель Ломбардии мог стать бароном... Словно ниоткуда, перед нами возникла знакомая девочка: - Там еда. Вы идете? Я встал и сказал: - Я принесу чего-нибудь. Может, тебе полегчает. - Прочно укоренилось... Все продолжалось слишком долго. - Продвигаясь к толпе, я слышал, как Иона бормочет: - Люди не знали... Узники расходились по одному, каждый - с маленькой булочкой. К тому времени, как я дошел до дверного проема, там уже почти никого не было. Я видел открытую дверь, за ней коридор, прислужника в прозрачном газовом колпаке, приглядывающего за серебряной тележкой. Люди выходили в коридор и окружали тележку. Я последовал за ними и на минуту почувствовал себя на свободе. Иллюзия тут же рассеялась. В каждом конце коридора стояли хастарии, перегораживая его. Еще двое скрещенными копьями прикрывали дверь, ведущую в Колодец Зеленых Гонгов. Кто-то тронул меня за руку. Я оглянулся и увидел седовласую Никарет. - Бери поскорей, - сказала она. - Если не для себя, то для друга. Они никогда не приносят столько, чтобы хватило на всех. Я кивнул и, перегнувшись через спины, сумел ухватить пару черствых булок. - А часто дают еду? - Два раза в день. Вчера вас привели как раз после второй раздачи. Все стараются брать понемногу, но все равно не хватает. - Это сдобный хлеб. - Кончики моих пальцев стали липкими от сахарной пудры, булочки пахли лимоном, куркумой и мускатным "цветом". Старуха кивнула. - Да, как всегда, хотя он каждый день разный. В этом серебряном кофейнике кофе, а чашки - на нижней полке тележки. Большинство местных не любят его и не пьют. Думаю, мало кто знает, что это такое. Хлеб кончился. Все, кроме меня и Никарет, вернулись в низкий зал. Я взял с нижней полки чашку и наполнил ее. Кофе был очень крепкий, горячий и темный, щедро приправленный чем-то сладким, похожим на тимьянный мед. - Ты выпьешь? - Я собираюсь отнести его Ионе. Они разрешат мне взять чашку с собой? - Наверное, - ответила Никарет, мотнув головой в сторону стражников. Солдаты взяли копья на плечо, наконечники ярко вспыхнули. Вслед за Никарет я шагнул в вестибюль, дверь за нами захлопнулась. Я напомнил Никарет ее слова о том, что она находится здесь по доброй воле, и спросил, не знает ли она, почему заключенных кормят сдобными булками и южным кофе. - Ты и сам это знаешь, - ответила она. - Я слышу по твоему голосу. - Нет, но мне кажется, что Иона знает. - Может быть. Все потому, что эта тюрьма вовсе не настоящая тюрьма. Давным-давно - думаю, еще до правления Имара - существовал такой обычай, что Автарх должен сам судить тех, кого обвиняли в преступлении, совершенном в пределах Обители Абсолюта. Может, автархи думали, что, разбирая подобные дела, они смогут узнать о готовящихся заговорах. Или они просто надеялись, что если станут поступать по справедливости с людьми из собственного окружения, то устыдят завистников и обезоружат ненависть. Серьезные дела решались быстро, а менее важные обвиняемые должны были ждать суда здесь... Двери, открывавшиеся совсем недавно, снова распахнулись. Внутрь втолкнули маленького, потрепанного человечка, у которого не хватало передних зубов. Он упал на четвереньки, вскочил и бросился к моим ногам. Это был Гефор. В точности как при появлении нас с Ионой, его окружили узники. Они подняли его и стали выкрикивать вопросы. Никарет вместе с Ломером, который вскоре присоединился к ней, разогнали их и попросили Гефора назвать себя. Он схватил свою шляпу (напомнив мне то утро, когда он нашел меня отдыхающим на траве у Ктесифонского перекрестка) и заговорил: - Я раб своего господина, я - Гефор, с-с-странник быстролетный, владеющий картой, усыпанный дорожной пылью, п-п-покинутый и заброшенный... Он то и дело поглядывал на меня быстрыми, яркими глазками без ресниц и был удивительно похож на одну из безволосых крыс шатлены Лелии, которые умели кружиться и кусать себя за хвост, если хлопнешь в ладоши. Мне так противно было на него смотреть, и я так беспокоился об Ионе, что я сразу же ушел оттуда, направившись к нашему месту. Образ трясущейся серой крысы все еще стоял передо мной, когда я опустился на подстилку, потом, как будто признав, что является всего лишь картинкой, всплывшей из мертвых воспоминаний Теклы, он канул в небытие. - Что-нибудь случилось? - спросил Иона. На вид он казался немного окрепшим. - Меня тревожат, мысли. - Палачу это не пристало, но я рад компании. Я протянул ему сладкие булки и поставил на пол чашку с кофе. - Городской кофе - без перца. Ты такой любишь? Он кивнул, поднял чашку и сделал глоток. - А ты? - Я свой уже выпил. Поешь хлеба, он очень вкусный. Он откусил от булки. - Мне нужно с кем-то поговорить - с тобой, даже если после этого ты сочтешь меня чудовищем. Между прочим, ты тоже чудовище, друг мой Северьян. Тебе это известно? Чудовище - потому что ты избрал своим ремеслом то, чем другие занимаются лишь ради удовольствия. - Ты весь в металлических заплатках. Не только рука. Я это недавно обнаружил, монстроподобный дружище Иона. А теперь поешь и выпей кофе. Следующая еда будет не раньше чем через восемь страж или около того. - Мы потерпели аварию. На Урсе прошло столько времени, что, когда мы вернулись, там ничего не осталось - ни порта, ни доков. Потом случилось так, что я потерял лицо и руку. Товарищи подлатали меня как смогли, но под рукой ничего не оказалось, кроме биологического материала. - Железной рукой, которую я всегда считал не более чем протезом, он приподнял вторую руку - из кости и мускулов - как человек, собирающийся отшвырнуть кусок какой-нибудь мерзости. - У тебя жар. Это из-за удара хлыста. Но ты скоро поправишься, мы выберемся отсюда, и ты найдешь Иоленту. Он кивнул. - Ты помнишь, когда мы уже почти прошли Врата Скорби во всей этой сумятице, она подняла лицо, и солнце осветило его с одной стороны? Я ответил, что помню. - До той поры я никогда не любил. Ни разу с тех пор, как распалась наша команда. - Если ты больше не можешь есть, отдохни. - Северьян! - Он снова схватил меня за плечо, но на этот раз металлической рукой, которая держала меня крепко, как клещами. - Ты должен поговорить со мной. Я не в силах выдержать собственных мыслей. Некоторое время я болтал обо всем, что приходило в голову, не дожидаясь ответной реакции. Потом я подумал о Текле, которая часто точно так же впадала в уныние, вспомнил, как читал ей. Я взял ее книгу в коричневом переплете и раскрыл наугад.
Глава 17
Сказка об ученом и его сыне
Часть 1
Твердыня магов
Eогда-то давным-давно на берегу неукротимого моря возвышался город светлых башен. И обитали в том городе мудрые. Правил городом закон, и тяготело над ним проклятие. Закон был таков: перед всеми, кто жил в городе, лежали лишь два пути - либо взрасти вместе с мудрыми и носить пышное одеяние с клобуком всех цветов радуги, либо покинуть город и устремиться во враждебный мир. Так вот, жил в том городе человек. Он уже много лет изучал магию, которой владели мудрецы города, а это была почти вся известная в мире магия. И приблизился он к тому времени, когда ему предстояло избрать свой путь. В разгар лета, когда даже стены, обращенные к морю, были увиты цветами с желтыми растрепанными головками, пошел он к мудрецу, лицо которого с незапамятных времен скрывал клобук всех цветов радуги и который был его учителем, и сказал: - Как бы мне, хотя я всего лишь невежда, занять место среди мудрых? Ибо я желаю всю свою жизнь посвятить изучению заклинаний, отнюдь не священных, и не хочу идти в злой мир, чтобы потом и кровью добывать хлеб свой. Старик рассмеялся и ответил: - А помнишь ли ты ныне, как, когда ты едва вышел из детского возраста, учил я тебя искусству, с помощью которого мы можем творить сыновей из ткани сновидений? Как искусен ты был тогда, превосходя способностями остальных учеников моих! Так вот, теперь ступай и сотвори себе сына, и тогда ты предстанешь перед лицом облаченных в клобуки и уподобишься нам. Но ученый ответил: - Не сейчас. Придет другое время года, и я сделаю, как ты велишь. Пришла осень. Сикоморы города светлых башен, огражденные от морских ветров высокими стенами, начали ронять листья, словно падало с ветвей золото, добытое магией их владельцев. Меж белыми башнями струились стаи диких гусей, а с ними летели орлы-ягнятники и скопы. Тогда старик снова послал за тем, кто был его учеником, и сказал: - Теперь уж пришла тебе пора претворить в плоть создание сновидений. Ибо все остальные, облаченные в многоцветные клобуки, начинают терять терпение. Кроме нас, ты самый старший в городе, и, если ты будешь проводить время в праздности, к зиме не миновать тебе изгнания. Но ученый ответил: - Мне еще надобно учиться, чтобы достигнуть того, к чему стремлюсь. Не можешь ли ты защитить меня от гнева облаченных в клобуки до весны? А старик, его учитель, думал о красоте деревьев, которые долгие годы радовали его взгляд не меньше, чем обнаженные тела женщин. И вот золотая осень улетела прочь, а на смену ей из своей закованной в лед столицы, где солнце катается по краю мира, как золотая бусина, а небо сияет разноцветным пламенем от Урса до самых звезд, крадучись явилась зима. Ее прикосновение обратило волны в сталь, и город магов приветствовал ее, вывесив на балконах ледяные знамена, а кровли увенчав искристым снегом. Старик снова призвал ученого, но ученый ответил то же, что и раньше. Явилась весна, неся радость всему в природе, но весной город оделся в траур, и зависть к чужому могуществу, червем точащая сердцевину плода, обуяла сердца магов. Ибо в городе правил закон, и тяготело над ним проклятие, и хотя в другие времена года царил закон, весною властвовало проклятие. Весной самые прекрасные девы города, дщери магов, облачались в зеленые одежды. Весенний ветерок развевал их золотистые волосы, а они босиком проходили через городские ворота и спускались по узкой тропе к гавани, где их ждал корабль под черными парусами. Из-за того, что волосы их золотились, как солома, а одежды были зелены, как трава, и потому, что было их так же много, что колосьев в снопе, маги называли их "Хлебными Девами". И вот когда тот человек, что был учеником старца, но сам еще не облачился в многоцветный клобук, услышал стенания и жалобы и увидал в окно процессию дев, он отложил в сторону все свои книги и стал рисовать на бумаге фигуры, каких не видал ни один смертный, и писать на многих языках, как в прошлые времена учил его старец.
Часть 2
Явление героя
Aень за днем он неустанно трудился. Когда первый утренний свет проникал в окно, его перо скользило по бумаге уже многие часы; когда горбатая спина молодого месяца виднелась меж белыми башнями, его лампа еще светилась. Поначалу ему казалось, что мастерство, о котором говорил старец, покинуло его, ибо с первых лучей солнца до лунного света он по-прежнему пребывал в своей обители один. Только ночные мотыльки трепетали крылышками и выводили знаки смерти в открытом пламени свечи. Потом, когда он засыпал, склонившись над столом, в его сны стал иногда прокрадываться кто-то еще, и ученый приветствовал его, потому что знал, кем был этот другой, хотя сны улетали прочь и скоро забывались. Он продолжал свои труды, а тот, кого он стремился создать, витал вокруг него, как начинает клубиться дым над дровами, подброшенными в уже почти мертвое пламя. Временами, особенно когда он работал с раннего утра или же засиживался до поздней ночи и, отложив все принадлежности своего искусства, устало вытягивался на узком ложе, предназначенном для тех, кто еще не обрел права носить многоцветный клобук, ученый слышал шаги. Эти шаги в соседней комнате принадлежали тому, кого он пытался вызвать к жизни. Со временем подобные знаки, вначале редкие (по большей части ученый замечал их лишь в то время, когда над светлыми башнями грохотал гром), стали обычным явлением. Теперь существовали явственные свидетельства присутствия в доме кого-то другого: книга, которую не снимали с полки десятилетиями, оказывалась на стуле, окна и двери отворялись как бы сами собой, старинный кинжал, вот уже много лет не более смертоносный, чем предмет, нарисованный на холсте, вдруг очищался от ржавчины, а лезвие его становилось острым, как бритва. Однажды золотистым вечером, когда ветер играл в невинные детские игры с молодой листвой сикомор, в дверь дома постучали. Боясь обернуться, выразить в голосе хотя бы малую толику обуревавших его чувств или даже оторваться от работы, ученый произнес: - Войдите. Дверь приоткрылась, как иногда сама собою отворяется в полночь - на ширину пальца. Но ее движение продолжалось, и, когда она открылась настолько, чтобы просунуть в щель ладонь, ученому показалось, что в комнату ворвался шаловливый ветерок, вдыхая новую жизнь в его очерствевшее сердце. Потом дверь открылась еще шире - так широко, что в нее мог бы пройти раб с подносом, а потом вдруг словно буря распахнула ее настежь, с силой ударив о стену. Он услышал за спиной шаги, быстрые и решительные, и голос - почтительный и юный, но в то же время глубокий и мужественный: - Отец, мне не хотелось бы тревожить тебя, когда ты поглощен своим искусством, но сердце мое полно тревоги уже несколько дней. Я заклинаю тебя любовью, той что ты питаешь ко мне, принять меня и помочь советом. Тогда ученый решился обернуться и увидел рядом с собой юношу с широкими плечами, крепкими мышцами и величественной осанкой. В твердых очертаниях рта читалась привычка повелевать, в блестящих глазах - ясный ум, а на лице лежала печать доблести. Чело его было увенчано тем невидимым венцом, который заметен и слепому, - бесценным венцом, превращающим отважного человека в доблестного воина, а трусливого - в храбреца. И ученый сказал: - Сын мой, не бойся побеспокоить меня ни ныне, ни впредь, ибо нет ничего под солнцем более приятного для глаз моих, чем твое лицо. Что тревожит тебя? - Отец, - ответил юноша, - каждую ночь уже долгое время сон мой тревожит женский плач, и я часто видел, как, подобно зеленой змее, выползающей из корзины на звуки дудки, длинная процессия скользит по скалам вниз, к гавани. Иногда во сне мне дозволяется подойти к ней поближе, и я вижу молодых девушек. Они стенают, льют слезы и никнут, как поле молодой пшеницы, пригнутой к земле ураганом. Что значит сей сон? - Сын мой, - отвечал ученый, - пришло время открыть тебе то, о чем я молчал до сих пор, опасаясь, как бы не взыграла в тебе раньше времени горячая кровь юности и не подвигла бы тебя на дело, для которого ты еще не созрел. Знай же, что над этим городом властвует великан, которому каждый год приносят в дар красивейших дев, в точности как ты видел во сне. При этих словах глаза юноши засверкали, и он вопрошал: - Как зовут этого великана, каков его облик и где он обретается? - Имени его не знает никто, ибо никто не смеет к нему приблизиться. Перед смертным он предстает в виде военного корабля, но на самом деле палуба - это его плечи, а на палубе башня, и в той башне одно окно - это его единственный глаз. А тело его погружено в морские глубины, где ходят акула и скат, а руки его длиннее, чем самая высокая мачта, ноги же подобны колоннам, достающим до самого дна морского. Гавань его - остров на западе, где проливы многократно ветвятся, изгибаются и вторгаются глубоко в сушу. И как раз на том острове - так гласит учение - и проводят в печали дни свои Хлебные Девы, а он причаливает к берегам того острова, встает на якорь среди дев и поводит своим единственным глазом вправо и влево, дабы насладиться их отчаянием.
Часть 3
Встреча с принцессой
E тогда юноша устремился прочь и набрал команду из других юношей города магов, а облаченные в многоцветные клобуки дали им крепкий корабль. Все лето он вместе с другими юношами снаряжал корабль, устанавливал по бортам самую мощную артиллерию: они учились ставить паруса, и брать рифы, и стрелять из пушек, пока судно не стало слушаться их, как послушна поводьям чистокровная кобыла. Они окрестили корабль "Земля Девственниц", ибо были полны сочувствия к Хлебным Девам. Наконец, когда сикоморы стали терять свои золотые листья (точно так же, как золото, добытое магией их хозяев, сыплется наземь из людских рук), а цепочки серых гусей заструились меж белых башен, а за ними с криками устремились скопы и орлы-ягнятники, юноши подняли паруса. Многое выпало на их долю, пока они следовали путями китов к великаньему острову, да всего не расскажешь. После всех приключений впередсмотрящие наконец увидели страну пологих холмов, испещренных зелеными точками, и когда они прикрыли рукой глаза, чтобы рассмотреть ее, то увидели, что зелень все прибывает и прибывает. Тогда юноша, сотворенный из снов, понял, что перед ними в самом деле остров великана, а зеленые точки - это Хлебные Девы, спешащие на берег, завидев корабль. Тогда они зарядили огромные орудия и подняли флаги города магов желтые с черным. Все ближе и ближе подходили они к земле, но пристать боялись, поэтому плыли вдоль берега, а Хлебные Девы шли вслед за кораблем по кромке моря, и все новые и новые сестры присоединялись к ним, пока земля и впрямь не стала как поле молодой пшеницы. Но юноша помнил слова отца о том, что среди них может скрываться великан. Полдня они плыли вдоль берега, потом обогнули мыс и увидели, что берег разрезан глубоким проливом, которому не видно конца. Он извивался меж пологих холмов и терялся вдали. У входа в пролив стоял дворец из белого мрамора, окруженный садом. Здесь юноша и приказал товарищам причалить к берегу, стать на якорь и выйти на сушу. Не успел он ступить на твердую землю, как перед ним появилась дева великой красоты - смуглая, с черными волосами и глазами, подобными звездам. Он поклонился ей и проговорил: - Принцесса или королева, я вижу, что ты не из Хлебных Дев. Их одеяния зелены, как трава, а на тебе мех соболя. И даже если бы ты была одета в зеленое, я узнал бы тебя, ибо в очах твоих нет печали, а свет их не свет Урса. - Твоя правда, - ответила принцесса. - Я Ноктуа, дочь Ночи. И дочь того, кого ты пришел убить. - Тогда меж нами не может быть дружбы, Ноктуа, - заметил юноша. - Но и врагом быть я тебе не могу. - Сам того не осознавая, он испытывал к ней влечение, ибо был порождением снов; а ту, в чьих глазах сияли ночные светила, влекло к нему. При этих словах принцесса простерла к нему руки и молвила: - Знай, что отец мой взял мою мать силой, а меня он держит здесь против воли, и я давно бы сошла с ума от тоски, если б только мать не являлась ко мне на исходе каждого дня. В моих глазах ты не видишь печали лишь потому, что она таится слишком глубоко, в сердце моем. И для того, чтобы обрести свободу, я с радостью научу тебя, как справиться с отцом и одержать победу. Все юноши города магов замолчали и окружили принцессу. - Прежде всего ты должен запомнить, что этот пролив так извилист, что его нельзя нанести на карту. Под парусом по нему не пройти - посему разжигайте топки, прежде чем соберетесь плыть дальше. - Это сделать нетрудно, - сказал юноша, созданный из снов. - Трюм полон - на топливо повалили чуть не целый лес, а эти могучие колеса будут мерить воду великаньими шагами. Услышав это, принцесса задрожала и испуганно прошептала: - О юноша, не говори о великанах, ибо тебе неведомо их могущество. Немало кораблей прибывало сюда, и теперь илистое дно бесчисленных проливов стало белым от человеческих костей. Мой отец ждет, пока они, странствуя меж островков по бесконечным каналам, не израсходуют все топливо - каков бы ни был его запас, - а потом он нападает ночью, когда видит свет угасающих топок, сам оставаясь невидимым, и убивает всех до единого. Эти слова вселили тревогу в сердце юноши, созданного из снов, но он ответил: - Мы все равно найдем его, потому что дали клятву. Но нет ли способа избежать участи, постигшей остальных? Принцесса прониклась к нему жалостью, потому что любой, кто сродни снам, кажется прекрасным дочерям ночи, а он был прекраснейшим из таких созданий. Она молвила: - Чтобы найти отца, прежде чем вы сожжете последнее полено, надо всего лишь искать самую черную воду, ибо его необъятное тело поднимает со дна всю муть. По ней его можно выследить. Но всякий раз поиски следует начинать на рассвете и прекращать к полудню, ведь, в противном случае, вы можете повстречаться с ним в сумерки, а это обернется бедою. - Я бы отдал жизнь за твой совет, - поблагодарил ее юноша, а товарищи его восклицали: - Теперь великан нам не страшен! Лицо принцессы опечалилось. - Рано радоваться. Отец, как никто другой, силен в морском бою. Но я придумала хитрость, которая может вам помочь. Вы говорите, у вас нет недостатка ни в чем. Припасена ли у вас смола, на случай если корабль даст течь? - Много бочек, - ответил юноша. - Тогда, вступив в бой, следите за тем, чтобы он оказался с подветренной стороны. И когда придется туго, а это произойдет очень скоро, вели своим людям подбросить смолы в топку. Не могу обещать, что это непременно принесет вам победу, но премного поможет. И тогда все юноши горячо поблагодарили ее, а Хлебные Девы, которые застенчиво молчали, пока шел разговор между юношей, созданным из снов, и дочерью Ночи, приветствовали ее одобрительными восклицаниями, как подобает истинным девам - негромко, но радостно. Тогда юноши стали готовиться к отплытию. В сердце корабля запылали могучие топки и явилось белое пламя, которое влечет судно вперед независимо от прихотей ветра. А принцесса смотрела на них с берега и посылала им благословения. Но только тронулись огромные колеса, так медленно, что казалось, словно они и не движутся вовсе, принцесса позвала юношу, рожденного из снов, к борту и дала последний наказ: - Может случиться так, что ты отыщешь отца. Может случиться и так, что твоя доблесть возобладает над его хитростью, и ты одолеешь его. Даже если это случится, ты вряд ли найдешь дорогу назад, в открытое море, ибо проливы этого острова - дивное творение магии. Но не падай духом. Ты должен добыть кончик большого пальца с правой руки отца. На нем увидишь тысячи пересекающихся линий. Не теряйся и рассмотри их повнимательнее: это план, по которому он создавал проливы, чтобы самому не заблудиться в них.
Часть 4
Битва с великаном
Eорабль направился в пролив. Как и предупреждала принцесса, пролив разделился надвое, потом снова и снова, пока они не очутились среди тысяч крошечных островков, разрезаемых тысячами узких каналов. Когда тень от грот-мачты стала размером со шляпу, юноша, созданный из снов, приказал бросить якоря и загасить топки. Там они и стояли весь долгий вечер, смазывая пушки, взвешивая порох и готовя все, что могло понадобиться в грозной битве. Наконец пришла Ночь. Они увидели, как она шагает с острова на остров со своей свитой из летучих мышей и зловещих волков, неотступно следующих за ней по пятам. Казалось, Ночь совсем близко - не далее чем на расстоянии выстрела из малой пушки, но в то же время было видно, что она не заслоняет Венеру и даже Сириус, но они шествуют перед ней. Лишь на миг она повернула лицо в их сторону, и никто не мог понять, что оно выражает. Но каждый из них в тот миг гадал, правда ли, что великан взял ее силой, как поведала ее дочь, и если правда, таит ли она еще злобу к нему или же ненависть со временем угасла. С рассветом на палубе прозвучала труба. Огонь в топках насытился новым топливом, ожил, но, поскольку дул попутный утренний бриз, юноша приказал еще поднять все прямые паруса. И когда проснулось белое пламя, корабль полетел вперед с удвоенной скоростью. Много лиг тот канал шел почти по прямой, так что не было нужды приспускать паруса. Сотни других каналов пересекали его. Все ждали, не покажется ли в каком мути, но везде вода была прозрачной, словно хрусталь. Чтобы описать все то, что им довелось лицезреть в этом плавании, понадобилась бы дюжина сказок, не менее длинных, чем эта. Они встречали женщин, которые росли на стеблях, как цветы, и склонялись через борт корабля, а при поцелуе с их щек осыпалась пыльца. Они видели мужчин, которым вино подарило смерть, и они лежали под виноградными лозами, все еще опьяненные настолько, что не понимали, что их жизнь давно прошла. Они проплывали мимо зверей с уродливыми членами и шерстью небывалого цвета, предвестников будущего. Те звери ждали своего часа - грядущих землетрясений, войн, цареубийств. Наконец молодой человек, который был первым помощником у юноши, рожденного из снов, подошел к нему и сказал: - Мы уже так долго плывем по этому каналу, что солнце, которое еще не являло своего лика в начале пути, теперь приближается к зениту. Мы пересекли тысячи других проливов, но не нашли и следа великана. Может, мы пошли неверным курсом? Не мудрее ли повернуть и поискать другую дорогу? Юноша отвечал: - Как раз сейчас по правому борту мы проплываем очередной пролив. Посмотри-ка вниз и скажи, не мутнее ли в нем вода, чем в нашем. И тот сделал, как ему было велено, и доложил: - Нет, вода в нем чище. - А вот впереди и другой. До какой глубины ты видишь? Второй юноша подождал, пока они не поравнялись с каналом, а потом ответил. - До самого дна. Я вижу обломки давно погибшего корабля далеко внизу. - А прозрачна ли вода в том, по которому мы идем? Первый помощник взглянул вниз, в воду под бортом корабля, и она была как чернила. Даже брызги с усердно работающего колеса казались черными как вороново крыло. И тут он все понял и крикнул команде становиться к орудиям. Но не отдал приказа готовить орудия к бою, ибо они и так давно уже ждали своего часа. Впереди лежал остров крупнее прочих, а на вершине его росли высокие мрачные деревья. Здесь канал делал плавный поворот, так что ветер, который прежде дул прямо в корму, изменился на четверть румба. Рулевой положил руки на штурвал, команда подняла одни паруса и убрала другие. Корабль обогнул крутой выступ скалы, и там, впереди, они увидели длинный узкий корпус судна с одной-единственной металлической башней посередине палубы и одной пушкой, во много раз больше, чем любое из их орудий, торчавшей из единственной амбразуры. Тогда юноша, рожденный из снов, открыл было рот, чтобы отдать приказ орудийной команде открыть огонь, но еще раньше взревела пушка противника. Звук тот не был подобен грому или иному звуку, привычному человеческому уху, - они почувствовали, словно разом вокруг них рухнули стены каменной башни. Ядро ударило в казенную часть первой пушки батареи правого борта, разбило ее на куски и взорвалось само, так что по всему кораблю, как черные листья, мчащиеся по воздуху при первых порывах урагана, полетели обломки чугуна и поубивали многих. Тогда рулевой, не дожидаясь приказа, развернул корабль, чтобы могла стрелять кормовая батарея. Орудия, повинуясь воле людей, взвыли одно за другим, подобно волкам при луне. Их снаряды пролетали по обе стороны от железной башни, а некоторые ударялись в нее, и удары эти отзывались колокольным звоном по только что погибшим воинам. Часть снарядов зарывалась в воду перед бортом противника, в то время как другие попадали в железную палубу и с визгом отскакивали от нее высоко в небо. И снова заговорила пушка противника. Так продолжалось всего несколько мгновений, но они тянулись как целые годы. Наконец, юноша вспомнил совет, данный принцессой, дочерью Ночи. Но ветер, хотя и крепкий, дул не в ту сторону, и потому для того, чтобы враг оказался с наветренной стороны, надо было развернуть корабль. Во время разворота пушки навести было нельзя, и стреляли только из погонных орудий. А когда корабль развернулся, бой стала вести батарея правого борта, на которой уже не хватало одного орудия и многих людей. Но тут юноше пришло в голову, что они сражаются так же, как сражались до них уже сотни смельчаков, а ведь всех настигла смерть - корабли их пошли на дно, а кости рассеяны теперь по протокам, рассекающим остров великана. Он отдал приказ рулевому, но не дождался ответа, ибо тот был мертв и теперь штурвал, который он прежде держал в руках, поддерживал его тело. Увидев это, юноша, рожденный из сновидений, сам взялся за штурвал и направил на великана узкий нос своего судна. И тут удача повернулась к нему лицом: первое ядро врага, которому ничего не стоило разнести все судно в щепки, от носа до кормы, не достигло левого борта на ширину весла, а второе не долетело до правого на ширину шлюпки. Теперь их противник, который доселе твердо стоял на (месте, не думая ни приближаться, ни отступать, начал (разворачиваться. Видя это мнимое отступление, матросы издали радостный клич, словно уже одержали победу. Но, к их удивлению, единственная башня, казавшаяся закрепленной намертво, повернулась в противоположную сторону, так что ее огромная пушка, превышавшая по размеру любое из их орудий, по-прежнему смотрела им в лицо. В следующий миг ядро вылетело из ее дула и ударило в самую середину палубы. Оно снесло с лафета одну из тушек, как отец-пьяница пинком вышвыривает младенца из люльки, и та заскользила по палубе, сметая все на своем пути. Уцелевшие орудия батареи ответили огнем. И поскольку расстояние до противника теперь стало вдвое меньше (а быть может, просто потому, что плоть врага ослабла от изъявления страха), звук при попадании ядер на его палубу изменился - словно колокол, возвещавший конец света, дал трещину. А на черной маслянистой поверхности металла появились извилистые раны. Тогда юноша крикнул людям, добросовестно кормившим белое пламя деревянными поленьями, чтобы они вылили смолу в огонь, как наказывала принцесса. Он испугался было, что в машинном отделении не осталось ни одного живого, ибо приказа его сперва не расслышали из-за грохота сражения. Но потом он увидел, как на искрящуюся солнечными бликами поверхность воды, отделяющую его от врага, надвигается тень. Говорят, в стародавние времена одна девчонка-оборвашка, дочка рыбака, нашла на морском берегу запечатанный сургучом сосуд и за то, что взломала печать и вынула пробку, получила власть над миром, от ледника до ледника. Так вот, в тот миг им показалось, что то же самое первобытное существо, наделенное невиданной мощью в кузнице творения, вырвалось на волю из высоких труб их корабля, кувыркаясь в воздухе в своем мрачном торжестве и устремляясь ввысь при каждом новом порыве ветра. Шквал налетел с новой силой, подхватил это существо и бросил его, точно сгусток, на врага. Все скрылось из виду - и длинный черный корпус с железной палубой, и страшное орудие, зев которого извергал гибельные звуки. Но люди не теряли времени даром, их пушки непрерывно палили в темноту. Время от времени они слышали ответные выстрелы, но не видели вспышек и не знали, куда летят ядра врага. Может статься, ядра эти так и не отыскали своей цели и до сих пор кружат вокруг света в поисках жертвы. Батарея вела огонь, пока стволы орудий не раскалились, как слиток, только что вынутый из тигля. Потом дым, который так долго валил густым столбом, стал редеть, а из машинного отделения раздался крик, что смола кончилась. Юноша, созданный из снов, приказал прекратить огонь, и люди тут же попадали на палубу как трупы среди мертвых тел своих товарищей. Так велика была их усталость, что никто даже не молил об утолении жажды. Черное облако рассеялось - не так, как туман тает под лучами солнца, а как стойкая армия повинуется приказу к отступлению - оставляя одну позицию, но упорно продолжая защищать другую, разбрасывая там и сям отряды стрелков, хотя все знают, что положение безнадежно. Тщетно оглядывали они воды в поисках врага. Вокруг не было ничего: ни корпуса, ни башни, ни пушки, ни доски, ни щепки. Медленно-медленно, словно охотник, подкрадывающийся к невидимой добыче, они приближались к месту, где прежде стоял на якоре их противник. Они заметили разбитые в щепки деревья и взрытую землю на ближнем островке, куда попадали их выстрелы. Оказавшись над местом, где прежде они видели изводы железного корпуса, юноша, рожденный из снов, приказал остановиться, и их судно замерло без движения, как прежде стоял их враг. Потом юноша перегнулся через борт и посмотрел в глубину вод. Но на лице его застыло такое выражение, что никто из людей, даже самые смелые, не решился больше взглянуть ему в глаза. Когда он, наконец, поднял голову, лицо его было мрачным и задумчивым. Не говоря ни слова, он удалился в свою каюту и запер за собою дверь. Тогда юноша, который был его первым помощником, приказал возвращаться к белому дворцу принцессы. Потом он велел перевязать раненых, запустить помпы и начать чинить на корабле все то, что еще можно было починить. Но мертвых они взяли с собой, чтобы похоронить их, как и подобает, в открытом море.
Часть 5
Смерть ученого
Iожет быть, пролив оказался не таким прямым, как им представлялось, может, они пошли не тем курсом, а может, как утверждают некоторые, волшебные каналы извивались, точно черви, когда люди их не видели. Как бы там ни было, но они плыли целый день - на паровом ходу, потому что ветер стих, - и на закате того же дня поняли, что идут меж незнакомых островков. Всю ночь корабль дрейфовал. Наутро первый помощник призвал к себе тех, кто мог бы дать дельный совет, но никто не мог предложить ничего подходящего - разве что обратиться к юноше, рожденному из снов (чего они все боялись), или же продолжать движение вперед, пока не достигнут открытого моря или дворца принцессы. Так и пришлось поступить. Весь следующий день они плыли, стараясь не сбиваться с курса, но, помимо своей воли, петляя по бесчисленным изгибам каналов. И когда пришла ночь, их положение было ничуть не лучше, чем накануне. Но наутро третьего дня юноша, рожденный из снов, появился из каюты и стал ходить по палубе, проверяя, как заделали пробоины, и обращаясь с добрым словом к раненым, которым не давала спокойно спать боль. Остальные столпились вокруг него, поведали о том, что уже делали, и спросили, как им найти выход к морю, дабы похоронить мертвых и вернуться домой, в город магов. Взгляд юноши, рожденного из снов, устремился к небесному своду. Некоторые посчитали, что он возносит молитвы, другие - что он старается обуздать свое раздражение против них, а третьи видели в его взгляде надежду на откровение свыше. Но так долго смотрел он в небо, что товарищи испугались, как прежде, когда он не отрывал взора от мутной воды, и уже стали тихонько расходиться. Только тогда он обратился к ним: - Смотрите! Видите в вышине морских птиц? Со всех сторон неба они стремятся в одном направлении. Следуйте за ними. Почти до полудня они следовали за птицами, насколько позволяли им извилистые каналы. Наконец, они увидели впереди огромную стаю морских пернатых. Птицы клубились в воздухе и ныряли в море, а их белые крылья и черные головки будто сливались в облако по ходу корабля - облако, светлое по краям, но таящее в себе грозу. Потом юноша, рожденный из снов, приказал зарядить орудие одним лишь порохом и дать залп. От грохота выстрела все птицы с криком взмыли ввысь, а на том месте, где раньше было облако, люди увидели огромный кусок гниющей плоти, который сперва показался им трупом какого-то наземного зверя, ибо у него была голова и четыре конечности. Но размером он превосходил стадо слонов. Корабль приблизился, и юноша велел спустить шлюпку. Когда он садился в нее, многие заметили у него на поясе длинный кинжал с лезвием, на котором играло солнце. Некоторое время он трудился над трупом, а когда вернулся, при нем оказалась морская карта, такая огромная, какой никому из них не приходилось видеть. А начерчена она была на куске невыделанной кожи. К наступлению темноты они достигли дворца принцессы. Пока у нее гостила мать, все оставались на борту, но когда эта страшная гостья покинула остров, все, кто мог ходить, сошли на берег. Их окружили Хлебные Девы - сотня на каждого, - а юноша, рожденный из снов, подал руку дочери Ночи, и все пустились в пляс. Никто из них не забыл этой ночи до конца своих дней. Рассвет застал их под деревьями сада принцессы, спящими среди цветов. Они отдыхали, пока полдень не отбросил назад тени мачт. Потом принцесса попрощалась с островом и поклялась, что посетит все земли, по которым странствует ее мать, но сюда не вернется никогда. И все Хлебные Девы поклялись в том же. Их было так много, что боялись, корабль не выдержит груза, но он выстоял. Все его палубы исчезли из виду под зеленью одеяний и золотом их волос. Много приключений ожидало их на пути к городу магов. Можно было бы рассказать о том, как они с молитвами опустили тела своих убитых в морскую пучину, а потом увидели, что ночью те оказались среди снастей судна. Или о том, как некоторые Хлебные Девы вышли замуж за принцев, которые так долго жили под чарами, что уже не желали иной участи и, обучившись волшебству, построили дворцы на полянах, среди лилий, и скрывались от людских глаз. Но об этом - в другой книге. А здесь достаточно будет сказать, что, когда корабль подошел к скалам, где возвышался город магов, ученый, который создал сына из сновидений, стоял на башенной стене и смотрел в море. И когда он завидел вдали траурные паруса - черные от копоти, которая ослепила врага, - он подумал, что их затемнили в знак скорби по его погибшему сыну. И тогда он бросился со стены и разбился. Ибо человек не может жить долго, если мертвы его сны.
Глава 18
Зеркала
?итая вслух эту небылицу, я время от времени посматривал на Иону, но ни разу на его лице не появилось и проблеска осмысленного выражения, хотя он не спал. Закончив, я сказал: - Непонятно, почему ученый подумал, что его сын погиб, когда увидел черные паруса. Правда, у корабля, который посылал великан, тоже были черные паруса, но ведь тот корабль приходил только раз в году, и время уже прошло. - Я знаю, - проговорил Иона. Его голос звучал совсем вяло. - Ты хочешь сказать, что знаешь ответ? Он промолчал, и некоторое время мы сидели в полной тишине: я - со своей коричневой книгой (так настойчиво воскрешавшей в памяти Теклу и наши вечерние встречи), заложив указательный палец на том месте, где мы закончили чтение, и он - прислонившийся спиной к холодной тюремной стенке, а обе его руки - одна из металла, вторая из человеческой плоти - лежали по бокам, как ненужные, забытые вещи. Вдруг молчание нарушил тоненький голосок: - Наверное, это очень старая сказка. - Это была все та же девочка, которая поднимала для нас потолок. Я так беспокоился за Иону, что даже рассердился, что она вклинилась в наш разговор, но Иона пробормотал: - Да, это совсем древняя история. Герой сказал царю, своему отцу, что, если его постигнет неудача, он вернется в Афины под черным парусом. Я не знаю, что означала его фраза. Может быть, он бредил, но, поскольку это были чуть ли не последние его слова, я хочу привести их здесь, вслед за легендой, с которой они были связаны. Одно время мы с девочкой старались заставить его разговориться. Но он хранил молчание, и мы оставили свои попытки. Остаток дня я провел "подле него, и через стражу или около того к нам присоединился Гефор (чей скудный запас разума, как я и предполагал, был уже полностью исчерпан узниками). Я перекинулся несколькими фразами с Ломером и Никарет и попросил их выделить Гефору место в противоположном конце зала. Что бы ни говорили, почти всех нас временами посещает бессонница. Некоторые и вправду не засыпают, другие же спят как сурки, но потом с пеной у рта клянутся, что не могли сомкнуть глаз. Одних тревожат кошмары, а немногих счастливчиков посещают восхитительные сновидения. Есть люди, которые твердят, что одно время страдали от бессонницы, но потом "излечились", как будто бодрствование - это болезнь, каковой оно, возможно, и является в действительности. Что касается меня, то я обычно не вижу запоминающихся снов (хотя бывали и исключения, как убедится читатель, все еще не покинувший меня) и не просыпаюсь раньше утра. Но той ночью мой сон был так необычен, что я часто гадаю, можно ли вообще назвать это сном. Вероятно, это какое-то другое состояние, маскирующееся под сон, как альзабо, наевшись человечины, подделываются под людей. Если это было следствием естественных причин, то я склонен приписать свое состояние неудачному стечению обстоятельств. Я привык много двигаться, привык к тяжелой работе и вдруг оказался лишенным и того и другого. Сказка из книги с коричневым переплетом немало воз-; действовала на мое воображение, еще больше меня будоражила сама книга, ее связь с Теклой и то, что я теперь нахожусь в самой Обители Абсолюта, о которой она так часто рассказывала. Что еще важнее, меня угнетала тревога за Иону и ощущение (которое все росло и росло во мне), что это конец моего путешествия и я никогда не попаду в Траке, никогда не воссоединюсь с бедной Доркас, никогда не верну Коготь его владельцам и даже не сумею избавиться от него. Мне приходило в голову и то, что Творец, которому служил Коготь, постановил, чтобы я, ставший свидетелем гибели стольких несчастных, заключенных в темницу, окончил свои дни как один из них. Я заснул, если это можно назвать сном, всего лишь на миг. Меня охватило ощущение падения; судорога, а затем инстинктивное оцепенение жертвы, выброшенной из окна, сковало мои члены. Я сел и не увидел вокруг себя ничего, кроме темноты. Я слышал дыхание Ионы, а пошарив рукой, понял, что он все еще сидит, прислонившись к стене. Снова лег и провалился в сон. Вернее, я старался заснуть и находился в неопределенном состоянии полусна-полубодрствования. В другое время оно показалось бы мне приятным, но только не теперь: я осознавал потребность в сне и понимал, что не сплю. И все же это не было обычным бодрствованием, ибо я слышал слабые голоса во дворе гостиницы, каким-то образом чувствовал, что сейчас зазвонят колокола на звоннице и наступит день. Мои члены снова дернулись, и я оказался в сидячем положении. Мне было померещилось, что я видел вспышку зеленоватого света, но ничего не произошло. Я накрылся плащом, и мгновения, необходимого для этого действия, хватило, чтобы я вспомнил, что нахожусь в вестибюле Обители Абсолюта, а гостиница в Сальтусе осталась далеко позади, хотя Иона и лежал рядом со мной на спине, закинув за голову здоровую руку. Слабое свечение, которое я видел, оказалось белком его правого глаза, хотя дышал он как спящий. Я сам был еще слишком сонным, чтобы говорить, к тому же предчувствовал, что он все равно не станет мне отвечать. Я снова лег и разозлился из-за того, что сон никак не идет. Я вспомнил стадо, которое проходило через Сальтус, пересчитал скот по памяти - сто тридцать семь. Потом снова увидел солдат, с песней поднимавшихся от Гьолла. Хозяин гостиницы спросил меня об их численности, а я назвал число наобум, хоть до нынешнего момента и не думал их считать. Может, он шпион... Мастер Палаэмон учил нас чему угодно, кроме искусства засыпать - ни один из учеников не испытывал в том нужды, потому что весь день мы отскребали грязь и работали на кухне, вдобавок нами помыкали все кому не лень. Каждый вечер перед сном мы бушевали в спальне, а потом спали не хуже обитателей некрополя, пока нас не будили, чтобы послать натирать полы и выносить помойные ведра. На столе, где Брат Айберт нарезает мясо, - ряд ножей. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь ножей, у всех лезвие более плоское, чем у мастера Гурло. У одного отлетела заклепка на ручке, у другого ручка слегка обгорела, потому что Брат Айберт оставил его на очаге... Я снова проснулся или думал, что проснулся, сам не зная почему. Рядом со мной дрыхнул Дротт. Я закрыл глаза и тоже постарался заснуть. Триста девяносто ступеней от земли до нашей спальни. Сколько до площадки на башне, где стоят пушки? Раз, два, три, четыре, пять, шесть пушек. Раз, два, три этажа камер в подземелье. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь крыльев на каждом этаже. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать камер в каждом крыле. Раз, два, три решетки на окошке в двери моей камеры. Я вздрагиваю и просыпаюсь в холодном поту, но звук, разбудивший меня, - всего лишь лязг засова в конце коридора. Рядом со мной лежит мой возлюбленный, Северьян, объятый легким сном, свойственным юности. Я сажусь, подумав, что хорошо бы зажечь свечу, чтобы насладиться свежими красками этого точеного лица. Каждый раз, приходя ко мне, он приносит частицу свободы, сияющую на его лице. И каждый раз я беру эту частицу, и вдыхаю ее, и прижимаю это лицо к груди, и всякий раз она тускнеет и исчезает. Но иногда этого не происходит, и тогда, вместо того чтобы еще больше погрязнуть под слоем металла и земли, я взмываю через металл и землю к небу и ветру. Или я сама себя в этом убеждала. Но даже если и так, все равно единственной моей радостью оставалось его лицо, озаренное свободой. Но когда я потянулась за свечой, рука обнаружила пустоту, а глаза, уши и даже кожа сообщили, что вместе с нею исчезла и моя камера. Свет был тусклым, совсем ничтожным, но не таким, что исходит от свечи палача в коридоре и проникает ко мне через три прута решетки в окошке камеры. Слабое эхо возвещало о том, что помещение, куда я попала, обширнее, чем целая сотня таких камер. Щеки и лоб, стершиеся от постоянной близости каменных стен, говорили о том же. Я встала, оправила платье и двинулась вперед почти как сомнамбула.... Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь шагов, затем запах скученных тел и спертый воздух.. Теперь я знала, где нахожусь. Это вестибюль! Я ощутила укол в сердце. Неужели Автарх приказал перевести меня сюда, пока я сплю? Пощадят ли меня другие, когда приедут с бичами? Дверь! Дверь! Я едва не упала, повергнутая волной смятения, захлестнувшей рассудок. Я сжала руки, но руки не были моими. Левая рука встретила руку слишком крупную и сильную, в тот же миг правая ощутила то же самое. Текла покинула меня, как уходит сон. Или, вернее, все время уменьшалась, пока не превратилась в ничто и растворилась во мне, и тут я снова стал самим собою. И все же я успел поймать тот момент. В моей памяти запечатлелась дверь, через которую по ночам приходят молодые экзультанты со своими светящимися бичами из крученой проволоки. И все остальное, что я видел и слышал. Завтра я могу бежать. Или прямо сейчас. - Извини, - раздался шепот, - куда подевалась та дама? Все то же дитя - темноволосая девочка с ночными глазами. Я спросил ее, о ком она говорит. Она уцепилась за мою руку крошечными ладошками. - Я видела даму. Высокую даму, и мне страшно. В темноте прячется ужас. Он нашел ее? - Ты же не боишься того, что в темноте, разве не помнишь? Ты смеялась над зеленым лицом. - Это совсем другое. Что-то темное, пыхтевшее в темноте. - В ее голосе слышался неподдельный страх, а руки дрожали. - Какой была эта дама? - Не знаю. Я увидела ее только потому, что она была темнее, чем тени, но сразу поняла, что это дама, по ее походке. А когда я подошла посмотреть, тут никого не было, кроме тебя. - Теперь понятно, - ответил я, - хотя от всей души надеюсь, что тебе никогда не придется этого понимать. Возвращайся к матери и ложись спать. - Оно бродит вдоль стены, - прошептала девочка. Потом выпустила мою руку и исчезла, но я уверен, что она не поступила, как ей было велено. Наверняка она, в конце концов, последовала За нами с Ионой, потому что уже дважды мельком видел ее с тех пор, как вернулся сюда, в Обитель Абсолюта. Не сомневаюсь, что она питается тем, что удается украсть. (Возможно, она частенько возвращалась в вестибюль за едой, но я приказал выпустить всех заключенных, даже если придется - а я думаю, что без этого не обойтись, выгонять их на свободу силой. Я также приказал, чтобы ко мне привели Никарет. И несколько минут назад, когда я писал о нашем пленении, вошел дворецкий и доложил, что она ожидает приема.) Иона лежал в той же позе, в какой я его оставил, и в темноте снова светились белки его глаз. - Ты говорил, что для того, чтобы не лишиться рассудка, должен выбраться отсюда, - потормошил я его. - Пошли. Тот, кто послал ночниц, кем бы он ни был, уже взялся за другое оружие. Но я знаю выход, и мы идем немедленно. Он не шевельнулся. Наконец я взял его за руку и поднял. Наверное, металлические части его тела были выкованы из того белого сплава, что обманчиво легок на подъем. Иона весил не больше мальчика. И металл, и плоть были влажными и скользкими на ощупь. Ту же омерзительную слизь ощутила моя нога на полу. То, о чем предупреждала меня девочка, кем бы оно ни было, пришло и ушло, пока меня не было, но искало оно не Иону. Дверь, через которую проникали мучители узников, оказалась поблизости от нас, в центре самой дальней стены вестибюля. Она отпиралась при помощи заклинания, как почти все древние двери. Я шепнул нужное слово, и мы прошли в тайную нишу, оставив дверь открытой. Бедный Иона ступал так скованно, словно весь целиком был сделан из металла. Узкая винтовая лестница, затянутая паутиной - произведением бесцветных пауков, и покрытая толстым слоем пыли, вела вниз. Это я хорошо помню, но все остальное стерлось из памяти. Что бы ни ждало нас впереди, в затхлом воздухе веяло свободой, даже просто вдыхать его было великой радостью, и хотя тревога не покидала меня, хотелось громко смеяться. На многих площадках мы замечали потайные двери, но существовал шанс - и даже очень серьезный, - что за ними мы можем кого-нибудь встретить, зато сама лестница казалась безопасной. Я хотел оказаться как можно дальше от вестибюля, прежде чем мы столкнемся с кем-нибудь из обитателей Обители Абсолюта. Спустившись примерно на сотню ступеней, мы обнаружили дверь, на которой был начерчен ярко-красный знак - в языках Урса подобных букв я не встречал. Спустя мгновение я услышал шаги наверху. На двери не было ни замка, ни ручки, но я навалился на нее всем весом, и после непродолжительного сопротивления она открылась. Иона последовал за мной. Дверь так быстро захлопнулась за нами, что я ожидал страшного грохота, но так и не дождался. В комнате было почти темно, но когда мы вошли, свет стал гораздо ярче. Удостоверившись, что кроме нас там никого нет, я воспользовался этим светом, чтобы хорошенько рассмотреть Иону. Лицо его все еще было неподвижным, - как тогда, в вестибюле, когда он сидел у стены, но уже не пугало своей безжизненностью. Оно стало похожим на лицо человека, пробуждающегося от сна, а по щекам пролегли влажные бороздки слез. - Ты меня узнаешь? - спросил я, и он молча кивнул. - Иона, я должен вернуть "Терминус Эст", если смогу. Я бежал, как последний трус, но теперь у меня была возможность подумать, и я считаю, что должен возвратиться за ним. В ножнах письмо к архону Тракса, да и все равно, я не перенесу разлуки с этим оружием. Но если ты попробуешь выбраться отсюда без меня, я тебя пойму. Ты ко мне не привязан. Казалось, он не слышит ни единого слова. - Я знаю, где мы, - проговорил он, вытянув руку и указывая на что-то, что я вначале принял за складную ширму. Я был так рад, что он заговорил, что, хотя бы для того, чтобы просто еще раз услышать его голос, спросил: - Так где же мы? - На Урсе, - раздался ответ, и он направился к сложенным панелям. На обращенной к нам стороне имелось что-то вроде россыпи бриллиантов. Я разглядел и корявые эмалевые знаки, как тот, что я видел на двери. Но эти буквы не показались мне более странными, чем то, что произошло с Ионой, когда он раздвинул панели. Его былая скованность исчезла без следа, но прежним Ионой он не стал. Именно тогда я все понял. Каждому из нас, наверное, приходилось видеть, как человек, потерявший руку (подобно Ионе) и заменивший ее протезом, совершает какое-нибудь действие, в котором участвуют обе руки и настоящая и искусственная. То же самое я наблюдал, когда Иона возился с панелями, но дело в том, что чужой казалась его рука из плоти и крови. Тогда я понял и его слова о том, что при крушении корабля было уничтожено его лицо. Я пробормотал: - Глаза... Они не могли заменить глаза. Верно? И дали тебе это лицо. А он был мертвым? Взгляд Ионы ясно говорил о том, что он едва ли до этого осознавал мое присутствие. - Он был на площадке, - после долгого молчания ответил он. - Мы убили его случайно. Мне потребовались его глаза, горло и некоторые другие части. - Так вот почему ты терпел общество палача. Ты машина. - Ты ничуть не хуже, чем все остальное ваше племя. Помни, что задолго до того, как мы повстречались, я стал одним из вас. Теперь я хуже, чем ты. Ты бы не бросил меня, а я тебя бросаю. У меня появился шанс, и именно к нему я стремился долгие годы, обшаривая все семь континентов этого мира в поисках иеродулов и пытаясь приспособить ваши неуклюжие механизмы. Я вспомнил, что произошло с тех пор, как я принес нож Текле, и, хотя не вполне понимал его слова, сказал: - Если это твой единственный шанс, иди, и удачи тебе. Если я когда-нибудь встречу Иоленту, скажу ей, что ты любил ее, и ничего больше. Иона покачал головой. - Неужели ты не понял? Я вернусь за ней, когда меня исправят. Когда стану здравым и цельным. Потом он вступил в круг панелей, и в воздухе над его головой появилось нестерпимо яркое сияние. Как глупо называть их зеркалами. По сравнению с зеркалами они то же самое, что небесный свод - по сравнению с воздушным шариком. Конечно, они отражают свет, но это, как мне представляется, всего лишь часть их истинного назначения. А оно в том, чтобы отражать истинную реальность, метафизическую субстанцию, что лежит в основе материального мира. Иона задвинул за собой панели и передвинулся в центр круга. Некоторое время, в течение которого можно прочесть самую короткую молитву, какие-то провода и сияющая металлическая пыль плясали над панелями, потом все исчезло, и я остался один.
Глава 19
Кладовые
? остался один, а ведь с тех пор как я вошел в комнату полуразвалившейся городской гостиницы и увидел широченные плечи Балдандерса, не прикрытые одеялами, мне ни разу не приходилось оставаться одному. Был доктор Талое, потом Агия, потом Доркас, потом Иона. На меня снова навалилось бремя памяти, и я увидел отчетливый силуэт Доркас, великана и всех остальных, как видел их, когда меня с Ионой вели через сливовую рощу. А еще жонглеры, дрессировщики, лицедеи. Несомненно, они направлялись в ту часть сада, которая (как часто рассказывала мне Текла) предназначалась для увеселений под открытым небом. Я принялся обыскивать комнату в смутной надежде обнаружить свой меч именно в ней, но тут мне пришло в голову, что поблизости от вестибюля, наверное, есть какое-нибудь хранилище, где держат вещи узников, - скорее всего, на том же этаже. Лестница, по которой мы спустились, могла привести меня только в сам вестибюль. Выход из комнаты с зеркалами привел меня в другое помещение, где хранились странные предметы. Наконец, я случайно обнаружил дверь, открывавшуюся в темный тихий коридор, устланный ковром и увешанный картинами. Я надел маску и набросил плащ, решив, что, хотя стража, которая схватила нас в лесу, ничего не знала о моей гильдии, те, кого я могу встретить здесь, в залах Обители Абсолюта, могут оказаться не столь невежественны. По воле случая никто со мной не заговорил. Мужчина в богатой и изысканной одежде отпрянул к стене, а несколько красивых женщин остановили на мне любопытные взгляды. Я чувствовал, как при виде их лиц во мне всколыхнулась память о Текле. Наконец, я набрел на другую лестницу - не узкую, потайную, а парадную, с большими пролетами и широкими ступенями. Немного поднявшись, я обследовал один из коридоров, убедившись, что все еще нахожусь ниже вестибюля, потом снова стал подниматься, когда вдруг увидел молодую женщину, которая спешила по лестнице мне навстречу. Наши глаза встретились. В тот миг я был совершенно уверен - она, как и я, поняла, что нам уже доводилось глядеть в глаза друг другу. В памяти моей звучал ее воркующий голосок: "Моя дражайшая сестрица...", а лицо сердечком заняло в ней надлежащее место. Нет, это была не Tea, супруга Водалуса, но очень похожая на нее женщина (несомненно, одолжившая и ее имя), мимо которой я прошел на лестнице в Лазурном Доме - она спускалась, я поднимался - точно так же, как сейчас. Стало быть, ни одно празднество не может обойтись не только без лицедеев, но и без шлюх. Я нашел этаж, где находился вестибюль, лишь благодаря чистейшей случайности. Едва я сошел с лестницы, как понял, что оказался как раз в том месте, где стояли хастарии, когда мы с Никарет беседовали у серебряной каталки. Именно это место и было самым опасным, поэтому я замедлил шаг. Справа виднелось примерно с полдюжины дверей: все в резных деревянных рамах, и все при ближайшем рассмотрении оказались забитыми наглухо и посеревшими от старости. Слева была только одна дубовая, источенная жучком дверь, через которую солдаты протащили нас с Ионой. Напротив нее открывался вход в вестибюль, а за ним - тоже ряд заколоченных дверей, в конце которого виднелась вторая лестница. По-видимому, вестибюль занимал весь этаж этого крыла Обитатели Абсолюта. Я бы и не подумал замешкаться, если бы коридор не оказался совершенно пустым. На мгновение я прислонился к колонне второй винтовой лестницы. Тогда меня вели два стражника, а третий нес "Терминус Эст". Резонно было бы предположить, что, когда нас с Ионой втолкнули в вестибюль, этот третий уже преодолел несколько ступеней, и направился в место, предназначенное для хранения оружия, которое отбирали у задержанных. Но память отказала мне; тот солдат остался сзади, когда мы стали спускаться по ступеням грота, и больше я его не видел. Может, он вообще не пошел за нами. В отчаянии я вернулся к двери, источенной жучком, и открыл ее. Гниловатый запах колодца сразу же хлынул в коридор, и я опять услышал музыку зеленых гонгов. Там, наверху, царила ночь. Неровные стены были невидимы - только пятна светящихся грибов. Лишь диск, испещренный точками звезд, обозначал место, где колодец открывался наружу. Я прикрыл дверь. Не успела она захлопнуться, как на лестнице послышались шаги. Спрятаться было некуда. Добраться до второй лестницы, прежде чем меня увидят, я не успел бы. Можно было проскочить наружу, но я решил остаться на месте. Появился плотный человечек лет пятидесяти, одетый в ливрею. Несмотря на длину коридора, я заметил, что при виде меня его лицо побледнело. Однако он поспешил мне навстречу, а оказавшись на расстоянии двадцати или тридцати шагов, начал отвешивать поклоны и заговорил: - Чем могу служить, твоя честь? Мое имя Одило. Я здесь управителем. Вижу, ты с конфиденциальным поручением к... Отцу Иниру? - Да, - не раздумывая подтвердил я. - Но сначала мне бы хотелось получить свой меч. Я надеялся, что он уже видел "Терминус Эст" и знает, где его искать, но он ответил непонимающим взглядом. - Когда я прибыл, меня попросили сдать оружие и сказали, что вернут его, как только мои услуги понадобятся Отцу Иниру. Маленький человечек решительно замотал головой. - Уверяю тебя, я занимаю такое положение, что мне немедленно сообщили бы, если бы слуги... - Я говорил с преторианцем. - А-а, конечно, мне следовало бы сразу догадаться. Их тут видимо-невидимо, и никто никому ничего не докладывает. Твоя честь, дело в том, что сбежал один из заключенных. Может, ты знаешь... - Нет. - По имени Бевзек. Говорят, он неопасен. Его и еще одного преступника обнаружили прячущимися в беседке. Однако этот Бевзек как-то умудрился вырваться и был таков. Стража все твердит, что его вот-вот поймают. Не знаю, не знаю. Я провел в Обители Абсолюта всю жизнь, и в нем масса очень странных уголков. Весьма странных. - Наверное, мой меч как раз в одном из них. Не мог бы ты взглянуть? Он отступил, как будто я замахнулся. - Разумеется, твоя честь, разумеется. Я всего лишь хотел поддержать приятную беседу. Возможно, он прямо здесь, внизу. Если ты последуешь за мной... Мы прошли ко второй лестнице, и тут я понял, что впопыхах проглядел под ней узенькую дверцу. Она была покрашена белой краской и почти сливалась с каменной стеной. Управитель достал тяжелую связку ключей и открыл дверь. За ней оказалась треугольная комната гораздо больших размеров, чем мне представлялось. В дальнем конце от двери, под потолком, имелось нечто вроде антресолей, к которым вела деревянная лесенка. Комнату освещали такие же светильники, как в вестибюле, только пользы от них было еще меньше. - Ну как, не видать твоего меча? - спросил управитель. - Погоди-ка, где-то здесь должна быть свеча. На этих полках при таком освещении ничего не разглядишь. Пока он говорил, я обшаривал полки. Они были завалены одеждой, среди которой вдруг попадались то пара башмаков, то карманный ножик, то флакон с духами. - Когда я сам был еще подростком, кухонные мальчишки все время ломали запор и хозяйничали здесь. Я положил этому конец - повесил надежный замок, но поздно - самое ценное наверняка пропало. - А что это за комната? - Поначалу - кладовка. Нечто вроде раздевалки для просителей. Плащи, шляпы, башмаки - ну, словом, можешь себе представить. Здесь всегда была куча барахла. Те, что отсюда выходили, обычно на радостях и не вспоминали про свои вещи, а поскольку это крыло всегда принадлежало Отцу Иниру, много было и таких, кто, придя повидать его, оставались здесь на всю жизнь. Зато уж кому удалось выйти, те больше никогда не появлялись. - Он помолчал, оглядываясь по сторонам. - Мне пришлось дать солдатам ключи, чтобы они не взломали дверь, когда искали этого Бевзека, так что, я думаю, они могли занести твой меч сюда. А если не сюда, так, наверное, в караульную комнату. Этот ведь не твой, верно? - Он вытащил из угла старый эспадрон. - Да, не очень-то похож. - Боюсь, больше оружия здесь нет. Я могу объяснить тебе, как пройти в караульное помещение. Или, если прикажешь, разбужу одного из пажей и пошлю его. Лестница на антресоли еле держалась, но я взял у управителя свечу и вскарабкался наверх. Не потому, что солдаты могли засунуть сюда "Терминус Эст" - просто нужно было немного подумать о перспективах, открывающихся передо мной. Взбираясь, я услышал наверху шорох и решил, что это шмыгнул прочь какой-нибудь грызун, но когда моя голова оказалась над настилом, я при свете свечи увидел маленького человечка - того самого, что был вместе с Гефором на дороге. Он стоял на коленях, глядя на меня умоляющим взглядом. Это, без сомнения, был Бевзек. Я вспомнил имя, только когда увидал его. - Что там, твоя честь? - Тряпье. Крысы. - Так я и думал, - проговорил управитель, пока я делал шаг с последней перекладины. - Конечно, не стоило тебя утруждать, но в мои годы непросто иметь дело с такими ненадежными сооружениями. Изволишь сам пройти в караульное помещение или поднять мальчика? - Я пойду сам. Он кивнул с понимающим видом. - Я тоже думаю, что так сподручней. Они могут не отдать меч пажу и даже не признаются, что он у них. Ты сейчас находишься в Крыле Правосудия, как тебе, должно быть, известно. Если не хочешь терять времени на разговоры с караульными нарядами, наружу не выходи. Потому лучше всего будет подняться по этой лестнице на три пролета и повернуть налево. Дальше пройдешь по галерее около тысячи шагов до оранжереи. Там темно, поэтому смотри хорошенько, пока не увидишь растения. Потом сверни направо в оранжерею и пройди еще двести шагов. Там всегда часовой у дверей. Я поблагодарил его и, пока он возился с замком, ухитрился довольно далеко проскочить вверх по лестнице. На первой же площадке я укрылся в коридоре, пропустив его вперед. Потом снова спустился в коридор перед вестибюлем. Предположим, мой меч в какой-нибудь караулке. Тогда очень мало надежды на то, что я смогу вернуть его мирным путем. Поэтому я хотел удостовериться, что его действительно нет в более доступном месте, прежде чем пытаться выкрасть его или же добывать силой. Еще мне казалось возможным, что на него мог случайно наткнуться Бевзек, пока ползал по разным закоулкам, и не мешало бы расспросить беглеца. Между тем меня беспокоили и узники вестибюля. К тому времени они должны были уже обнаружить потайную дверь, которую мы оставили открытой, и расползтись по всему крылу Обители Абсолюта. Значит, скоро кто-нибудь из них попадется, и тогда начнутся поиски остальных. Добравшись до двери в кладовку, я приложил к ней ухо, надеясь услышать Бевзека. Но оттуда не доносилось ни звука. Я тихонько позвал его по имени и не получил ответа, потом надавил на дверь плечом. Она не поддалась, а ударить посильнее я боялся. Наконец, я умудрился просунуть край огнива, что дал мне Водалус, в дверную щель и сломать замок. Бевзек исчез. После непродолжительных поисков я обнаружил в задней стене кладовки дыру, которая открывалась в узкий проход между стенами. Наверное, оттуда он проник в кладовку в поисках места, где мог бы поспать, вытянув ноги, а теперь улизнул туда же. Говорят, в заброшенных лабиринтах Обители Абсолюта живут белые волки, которые давным-давно забрели из окрестных лесов и поселились там. Может быть, Бевзек стал жертвой этих существ, ибо больше я его никогда не видел. Но той ночью я не собирался искать его. Я приладил на место дверь и как мог замаскировал взломанный замок. И только тогда я обратил внимание на то, что все это помещение было совершенно симметричным: вход в вестибюль в центре, по обеим сторонам две дубовые двери, а дальше две лестницы. Я подумал, что это крыло было отдано на откуп Отцу Иниру, как сообщил служитель и подтверждало название, именно потому, что в нем, по крайней мере отчасти, присутствовал принцип зеркального отражения. А если это так, то под второй лестницей должна находиться такая же кладовая.
Глава 20
Картины
Iравда, непонятно было, почему Одило не проводил меня и туда, но я не стал над этим задумываться, а стремительно проскочил коридор. Когда я добежал до кладовой, ответ стал ясен сам собой. Дверь в нее давным-давно была сломана - не замок, а вся дверь, - так что только два куска дерева оставались висеть на ржавых петлях. Светильника внутри тоже не было. Во всем помещении безраздельно властвовали тьма и пауки. Я уже повернул назад, как вдруг замер, охваченный чувством, что совершил роковую ошибку. Подобное ощущение часто накатывает на человека, еще до того как он понимает, в чем, собственно, состоит его оплошность. Ведь Иону и меня привели в вестибюль под вечер. Той же ночью приходили с бичами юные экзальтанты. Только на следующее утро взяли Гефора. По-видимому, тогда же удрал от преторианцев Бевзек, а управитель передал солдатам ключи, чтобы те могли обыскать все помещения подземелья. Когда Одило говорил со мной несколько мгновений назад, я сказал, что мой меч забрала охрана - стало быть, он счел, что я прибыл в Обитель Абсолюта уже после побега Бевзека. А на самом деле все обстояло иным образом. Значит, стражник, который нес "Терминус Эст", никак не мог оставить меч в той кладовке, которую мы осматривали с управителем, потому что она была заперта. Я вернулся к кладовой со сломанной дверью. В слабом свете из коридора было видно, что в ней некогда тоже были полки, как в комнате-близнеце. Теперь стены были голыми, а полки, наверное, отправились выполнять свое назначение в другое место. Остались лишь крюки, без дела висящие на стенах. Казалось, внутри совсем пусто, но я отлично понимал, что ни один солдат не захотел бы сделать и шагу за порог, в пыль и паутину. Даже не заглядывая внутрь, я наудачу пошарил рукой за притолокой сломанной двери и тут же испытал непередаваемое чувство узнавания с примесью торжества - моя рука нащупала любимую рукоятку. Я снова стал полноценным человеком. Даже гораздо больше, чем простым смертным, - я был подмастерьем гильдии. Прямо в коридоре я убедился, что письмо, спрятанное в ножнах, на месте, потом обнажил сияющий клинок, вытер его, смазал и снова вытер. На ходу я все проверял лезвие, пропуская его между большим и указательным пальцами. Теперь пусть попробует явиться ночной охотник! Следующим ходом я собирался разыскать Доркас, но ничего не знал о докторе Талосе и его труппе, кроме того, что они должны были участвовать в некоем празднике в саду - без сомнения, в одном из многих. Если бы я вышел наружу немедленно, то был бы так же невидим для стражи, как и они для меня. Но я вряд ли нашел бы то, что искал, а как только солнце показалось бы над горизонтом, меня без труда обнаружили бы, как застигли врасплох нас с Ионой, стоило нам ступить на эту землю. Но, оставшись в Обители Абсолюта, я мог бы, как доказывал мой опыт с управителем, не только беспрепятственно перемещаться, но и получать нужные мне сведения. Я решил придерживаться версии, что приглашен на празднество (мне подумалось, что нет ничего невероятного в том, что показательные пытки входят в программу увеселений) и заблудился, выйдя из своей спальни. Тогда меня могли бы направить туда, где разместили Доркас и всех остальных. Обдумывая свой план, я снова стал подниматься по лестнице, а на второй площадке свернул в новый коридор, длиннее и более пышно обставленный, чем прежние. На стенах висели картины в позолоченных рамах, а между ними стояли на постаментах вазы, статуи и неизвестные мне предметы. Двери отстояли друг от друга примерно на сотню шагов, что говорило о наличии за ними огромных помещений, но все они были заперты. Потрогав ручки, я почувствовал, что они сделаны из незнакомого мне металла, а их форма явно не предназначена для человеческой кисти. Пройдя по коридору примерно с пол-лиги, я увидел впереди человека, сидящего, как мне сначала показалось, на высоком табурете. При ближайшем рассмотрении то, что я принял за табурет, оказалось лестницей-стремянкой. На ней стоял старик и расчищал картину. - Прошу прощения, - начал я. Он обернулся и изумленно уставился на меня. - Кажется, мне знаком этот голос... И тут я тоже узнал его голос, а заодно и лицо. То был смотритель Рудезинд - тот самый старик, которого я впервые увидел, когда мастер Гурло послал меня в библиотеку за книгами для шатлены Теклы. - Тебе нужен Ультан. Все еще его ищешь? - Нет, я нашел его, - осторожно ответил я, - но это было довольно давно. Кажется, он рассердился. - Я же не говорю, что это было сегодня. Но не так уж и давно. Я помню пейзаж, над которым тогда трудился, и это было недавно. - Я тоже помню. Коричневая пустыня, отражающаяся в забрале человека, облаченного в доспехи. Он кивнул, а его злость сразу улетучилась. Придерживаясь за края стремянки и не выпуская из руки губку, он стал спускаться. - Совершенно верно. Та самая картина. Не хочешь ли взглянуть? Получилось совсем недурно. - Мастер Рудезинд, мы же в другом месте. Это было в Цитадели. А теперь мы в Обители Абсолюта. Старик не обратил на мои слова никакого внимания. - Да, совсем недурно... Она где-то здесь, внизу. Что значит старые мастера! Таланта им не занимать, только краски уже выцвели. А я, позволь заметить, в искусстве разбираюсь. Видал я здесь и экзультантов, и армигеров. Приходят, смотрят, болтают то да се, а я-то вижу, что никто из них ровным счетом ничего не понимает. Кто знает как свои пять пальцев каждый кусочек на любом полотне? - Он ударил себя губкой в грудь, потом наклонился к моему уху и прошептал, хотя в длинном коридоре кроме нас никого не было: - Хочешь, открою тебе один секрет? На одной из этих картин - я! Из вежливости я сказал, что жажду взглянуть. - Нет, я пока не нашел ее, но ищу. Я ищу, и когда найду, покажу тебе. Вот почему я все время тружусь. Да я давно мог бы уйти на отдых, но все еще здесь. Никто не пробыл здесь дольше меня, кроме разве что Ультана. Но он уже слеп, как крот. - Старик разразился хриплым каркающим хохотом. - Не мог бы ты помочь мне? Где-то здесь должны быть артисты, которых призвали на праздник. Не знаешь, где их разместили? И - Что-то такое я слыхал, - неуверенно пробурчал Истарик. - Зеленая Комната - вот как ее называют. И - А не мог бы проводить меня туда? И Он покачал головой. И - Там нет картин, поэтому я там никогда не бывал. Зато есть картина, где она изображена. Идем-ка со мной. Я покажу ее тебе. И Он потянул меня за край плаща, а мне ничего не оставалось, как последовать за ним. И - Лучше бы ты отвел меня к кому-нибудь, кто покажет саму комнату. И - Это тоже в моих силах. У старого Ультана в библиотеке есть карта. Мальчишка найдет. И - Это не Цитадель, - снова напомнил я. - Кстати, мастер Рудезинд, как ты здесь оказался? Тебя пригласили следить за картинами? - Правильно, правильно. - Он оперся на мою руку. - Всему есть логическое объяснение, об этом нельзя забывать. Отец Инир захотел, чтобы я следил за его картинами, и вот я здесь. - Он помолчал немного, собираясь с мыслями. - Погоди-ка минутку, что-то я не о том... Талант проявился во мне уже в детском возрасте - вот о чем я должен тебе рассказать. Мои родители, знаешь ли, всегда поощряли меня и позволяли мне рисовать часами. Помню, один раз я провел весь солнечный летний день, расписывая стену нашего дома цветными мелками. По левую сторону открылся новый коридор, поуже. Мастер Рудезинд потащил меня в него. Несмотря на слабое освещение и недостаток пространства, так что зритель никак не мог оказаться на нужном расстоянии от картины, он был увешан огромными полотнами, значительно превышавшими по размерам те, что висели в главной галерее, - от пола до потолка в высоту и шире, чем расстояние между кончиками пальцев вытянутых в стороны рук. Насколько я мог судить, это была просто мазня. Я спросил Рудезинда, почему он вдруг решил, что должен рассказывать мне о своем детстве. - Как почему? По велению Отца Инира, конечно, - удивился он и склонил голову набок, разглядывая мое лицо. - А почему же еще? - Он понизил голос. - Говорят, он слишком стар... Сколько автархов сменилось после Имара, а советником у всех был он... Теперь помолчи и не мешай мне рассказывать. Я найду тебе Ультана. Однажды к нам пришел художник - настоящий художник. Мать так гордилась моими рисунками! Она показала их ему. Это был Фехин, сам Фехин. Мой портрет его кисти до сих пор где-то среди этих картин и взирает на зрителей моими карими глазами. Я сижу за столом, а на нем кисти и мандарин. Мне его обещали дать, если буду сидеть спокойно... Я перебил его: - Пожалуй, теперь у меня нет времени, чтобы взглянуть на него. - Так я сам стал художником. Очень скоро я взялся расчищать и подновлять творения великих. Так вот, уже дважды я чистил свое собственное изображение. Должен сказать, что при этом испытываешь довольно странное ощущение. Вот бы кто-нибудь пришел с губкой и снял с меня самого налет прожитых лет! Но я же собирался показать тебе совсем другое. Зеленая Комната, если я не ошибаюсь? - Именно так, - с готовностью подтвердил я. - Как раз здесь есть ее изображение, так что потом будет нетрудно узнать. Он указал на одно из огромных грубо намалеванных полотен. На нем была вовсе не комната, а скорее кусок сада - лужайка, огороженная подстриженными кустами, пруд с кувшинками и несколько ив, ветви которых разметал ветер. Мужчина в фантастическом одеянии льянеро играл на гитаре, как казалось, исключительно для собственного удовольствия. За ним сердитые тучи неслись по хмурому небу. - Вот теперь можно пойти в библиотеку и посмотреть карту старого Ультана. Картина была написана в той раздражающей манере, когда живопись распадается на отдельные цветовые пятна, если не охватываешь ее взглядом целиком. Я сделал шаг назад, потом другой... Шагнув в третий раз, я ожидал, что коснусь спиной стены, но не тут-то было. Вместо этого я оказался внутри картины, которая висела на стене: полутемная комната со старинными кожаными стульями и столиками из слоновой кости. Я на мгновение взглянул назад, а когда снова повернул голову, коридор, где я только что стоял вместе с Рудезиндом, исчез - там была стена с ветхой, выцветшей обивкой. Я непроизвольно потянулся к ножнам и выхватил "Терминус Эст", но сражаться было не с кем. Только я взялся за ручку единственной двери, как она открылась, пропустив человека в желтом одеянии. Короткие белесые волосы были зачесаны назад, открывая выпуклый лоб, а его лицо могло бы принадлежать пухлой сорокалетней женщине. Шею обвивала тонкая цепочка, на которой висел памятный мне флакон в форме фаллоса. - А-а, - проговорил он. - А я-то думал, кто бы это мог оказаться? Добро пожаловать. Смерть. Со всем доступным мне самообладанием я ответил: - Я подмастерье Северьян из гильдии палачей, как вы, наверное, заметили. Мое вторжение произошло помимо моей воли, и, по правде говоря, я был бы чрезвычайно признателен, если бы мне объяснили, как это случилось. Из коридора эта комната казалась просто нарисованной, но, попробовав отойти к стене, чтобы рассмотреть другую картину, я вдруг очутился здесь. Как это возможно? - Ничего особенного, - лениво отозвался человек в желтом. - Потайные двери известны с незапамятных времен, а создатель этой комнаты всего-навсего придумал, как скрыть дверь открытую. Комната совсем плоская, она имеет еще меньшую глубину, чем кажется сейчас, если только тебе уже не бросилось в глаза, что потолок не прямоугольный, а задняя стена меньше по высоте, чем та, у которой ты стоишь. - Верно. Теперь вижу, - кивнул я и действительно убедился в правдивости его утверждений. Пока он говорил, эта кривая комната, которая обманывала зрение и рассудок, привыкшие иметь дело с нормальными пропорциями, стала сама собой. Наклонный потолок, как и пол, имел форму трапеции. Даже стулья, обращенные к стене, через которую я вошел, оказались довольно плоскими предметами обстановки. Вряд ли кто-нибудь умудрился бы усесться на такой стул. Столы были не шире обычной доски. - В живописи сходящиеся линии обманывают глаз, - продолжал человек в желтом. - Поэтому, встречаясь с ними в объемном мире, да еще когда эффект усиливается одноцветным освещением, человеку кажется, что он видит очередную картину, особенно если зрение подготовлено созерцанием обычных произведений искусства. Когда ты прошел через проем, вполне реальная стена закрыла его, потому что при тебе было оружие. Думаю, нет нужды говорить о том, что есть и настоящая картина. Она нарисована на дальней стене. Никогда в жизни я не испытывал подобного удивления. - Но как могла комната узнать, что у меня меч? - Это сложнее. Гораздо сложнее, чем устройство этой несчастной комнаты. Вряд ли я смогу дать удовлетвори-; тельное объяснение. Скажу только, что проем ограничен металлическими пластинами, они-то и узнают другие металлы, своих сородичей, когда те пересекают ограниченное ими пространство. - И все это изобрел ты? - О нет. Все это... - Он помолчал. - Из этой и еще сотен подобных хитростей состоит то, что мы называем Второй Обителью. Она - творение Отца Инира. Первый автарх призвал его, чтобы он создал тайный дворец в стенах Обители Абсолюта. Я или же ты, сын мой, несомненно, просто построили бы сеть потайных комнат. Но, по его замыслу, скрытые помещения должны пронизывать всю Обитель и сосуществовать с теми покоями, что доступны всем. - Но ты не он, - сказал я. - Потому что я тебя знаю! А ты узнаешь меня? - Я сдернул маску, чтобы он увидел мое лицо. Он улыбнулся. - Ты посетил нас всего лишь раз. Наша девушка плохо выполняла свои обязанности? - Она доставила мне меньше удовольствия, чем ее соперница, или, вернее, мне больше нравилась другая женщина. Сегодня я потерял друга, но, как видно, взамен мне суждено повстречать немало старых знакомых. Позволь узнать, что заставило тебя покинуть Лазурный Дом? Тебя вызвали на время празднеств? Я недавно видел здесь одну из твоих женщин. Он равнодушно кивнул. Зеркало неправильной формы, висевшее над трюмо этой странной плоской комнаты, отразило его профиль, тонкий, как профиль на камее, и я решил, что он, должно быть, гермафродит. Когда я представил себе, как он, ночь за ночью, открывает двери мужчинам в своем заведении в Веселом квартале, во мне всколыхнулась жалость и пришло ощущение беспомощности. - Да, - ответил он, - я пробуду здесь праздники, а потом уеду. Перед моим внутренним взором все еще стояла картина, которую мне показал старый Рудезинд, и я попросил: - Тогда ты, наверное, можешь показать мне дорогу в сад. Я сразу почувствовал, что он растерялся, может быть, впервые за много лет. В его глазах мелькнула боль, а левая рука дернулась (едва заметно) к флакону на шее. - Значит, ты слышал... Допустим, я и вправду знаю дорогу, но с какой стати я должен открыть ее тебе? Слишком многие захотят ей воспользоваться, если морской странник завидел землю.
Глава 21
Гидромантия
Iрошло несколько мгновений, прежде чем до меня наконец дошло, что же он в действительности произнес. Потом мои ноздри наполнились одуряюще сладким запахом жареной плоти Теклы, и я, казалось, снова услышал беспокойный шорох листьев. Я был так ошеломлен, что мне даже не пришло в голову, насколько нелепы какие бы то ни было предосторожности в этой комнате, которая вся - не что иное, как обман, и осмотрелся вокруг в поисках соглядатаев. Потом я вдруг почувствовал, что рука помимо моей воли (я намеревался задать несколько вопросов, прежде чем открыть свою причастность к делам Водалуса) достает из глубины ташки огниво в форме лезвия ножа. Гермафродит улыбнулся. - Я чувствовал, что ты можешь оказаться тем самым человеком. Я жду уже несколько дней. Тот старик и многие другие получили распоряжение препровождать ко мне всех приезжих. - Меня посадили в вестибюль, - ответил я. - Отсюда и задержка. - Но, как я вижу, тебе удалось бежать. Вряд ли тебя выпустили бы прежде, чем мой человек об этом позаботился. Хорошо, что ты выбрался сам у нас не так много времени. Три дня празднества, а потом... Идем, я покажу дорогу в сад, хоть и не могу поручиться, что тебя туда пустят. Он открыл дверь, через которую вошел, и на этот раз я заметил, что в ней действительно не было ни одного прямого угла. Комната за дверью оказалась не больше первой, но была нормальной формы и пышно обставлена. - Тебе посчастливилось попасть в нужную часть Обители Абсолюта. В противном случае нам пришлось бы проделать немалый путь. Но сначала мне нужно прочесть послание. Он подошел к предмету, который я принял за стол со стеклянной столешницей, и положил огниво на полочку под стеклом. Стекло сразу же осветилось, хотя над ним не было источника света. Огниво вдруг стало расти, пока не достигло размеров меча, а полоски, раньше воспринимавшиеся как обычные зубцы, о которые чиркают кремнем, превратились в строки отчетливых знаков. - Отойди, - приказал гермафродит. - Если ты не прочел этого раньше, то не должен видеть и сейчас. Я сделал, как он велел, и некоторое время наблюдал за фигурой, склонившейся над странным предметом, который доставил сюда из лесного царства Водалуса. Наконец он произнес: - Ничего не поделаешь, придется сражаться на два фронта. Впрочем, к тебе это не имеет отношения. Видишь вон тот шкаф с овалом на дверце? Открой его и принеси книгу, которую там найдешь. Потом положи ее на эту подставку. У меня мелькнуло подозрение, не заманивают ли меня в ловушку, но все же я открыл дверцу шкафа. В нем хранилась одна-единственная книга гигантских размеров - высотой чуть ли не с меня, а шириной в добрых два кубита. Перед моими глазами предстала сине-зеленая кожа, и мне вдруг показалось, что я открыл крышку поставленного стоймя гроба. Вложив меч в ножны, я обхватил огромный том обеими руками и водрузил его на подставку. Гермафродит спросил, случалось ли мне видеть эту книгу раньше. Я ответил отрицательно. - Похоже, ты ее побаиваешься... По крайней мере, ты так старательно отворачивал лицо, пока ее нес. Он открыл обложку. Первую страницу покрывали красные незнакомые мне письмена. - Это предупреждение ищущим пути. Хочешь послушать? Я признался: - Когда я открыл шкаф, мне показалось, что я увидел в коже мертвеца, и этот мертвец был мною самим. Он закрыл книгу и провел рукой по переплету. - Всего лишь переливы краски - работа старинных мастеров. А линии под ней - только шрамы на шкуре замученных животных, следы шипов и бичей. Но если ты боишься, в путь отправляться не стоит. - Открой книгу, - попросил я. - Покажи мне карту. - А карты и нет, - усмехнулся он, переворачивая обложку и первую страницу разом. - Есть сама книга. Я почувствовал, что ослеп. Так грозовой ночью слепит вспышка молнии. Страницы книги казались сделанными из чистого серебра, отполированного настолько, что они ловили каждый крошечный лучик света и отражали его, усиливая в сотни раз. - Зеркала... - пробормотал я. Уже произнеся это слово, я понял, что нет никаких зеркал, а есть нечто, для чего у нас не нашлось иного слова; кроме "зеркало". То самое, что недавно вернуло Иону к его звездам. - Но откуда берется энергия, если они не обращены друг к другу? - Подумай, как долго они смотрят друг на друга, пока книга закрыта. Теперь мощность поля какое-то время сохранится. Если решился, ступай! Я никак не решался. Пока он говорил, в сияющем воздухе над страницами возникла удивительная форма. Не женщина и не бабочка, а нечто, в чем эти два существа сливались воедино. И так же как, глядя на изображение горы на заднем плане картины, мы отдаем себе отчет в том, что в реальности эта гора огромна, так и я твердо знал, что смотрю на это существо из беспредельной дали - крылья его держал протоновый ветер космоса, а весь Урс был не чем иным, как одной из пылинок, вздымаемых их биением. И так же как я смотрел на него, как несколько мгновений назад гермафродит смотрел сквозь стекло на письмена, начертанные на огниве, так и оно смотрело на меня. Оно замерло, потом повернулось ко мне и распахнуло крылья. Я увидел, что они испещрены множеством глаз. Книга с треском захлопнулась, как закрывается дверь. - Что ты видел? - спросил гермафродит. Я лишь испытывал облегчение, что мне не надо больше глядеть на страницы. - Благодарю, сьер. Кем бы ты ни был, я твой покорный слуга на вечные времена. Он кивнул. - Может статься, придет время, и я напомню тебе эти слова. Не стану больше спрашивать о том, что ты видел. Вот, возьми это, вытри лоб. Видение оставило на тебе печать. Он протянул мне чистую салфетку. Я отер лоб, потому что чувствовал, как по нему струится влага. Салфетка стала алой от крови. Словно прочитав мои мысли, он объяснил: - Не бойся, ты не ранен. По-моему, у врачей есть для этого какой-то ученый термин. Гематидрозис, кажется. Сильное потрясение, бурные чувства вызывают разрыв мелких кровеносных сосудов. Иногда - по всему телу. Боюсь, останется довольно безобразный синяк. - Почему ты сделал это? - спросил я. - Я думал, ты собираешься показать мне карту. Единственное, чего я хотел, это добраться до Зеленой Комнаты, где расположились артисты. Так назвал это место старый Рудезинд. Или послание Водалуса повелевает тебе уничтожить гонца? - С этими словами я потянулся за мечом, но, когда рука легла на знакомую рукоять, я почувствовал, что у меня не хватит сил вынуть его. Гермафродит рассмеялся. Поначалу эти звуки казались приятными, они будто колебались между женским и мальчишеским тембром; но потом его смех перешел в пьяное хихикание. И тут память, принадлежащая Текле, ожила во мне. - Так вот чего ты желал? - произнес он, когда сумел взять себя в руки. - Ты просил у меня огня для свечи, а я попытался дать тебе солнце. Немудрено, что ты обжегся. Виноват... Возможно, я просто искал повода для отсрочки, но даже если и так, я не дал бы тебе уйти столь далеко, если бы в послании Водалуса не говорилось, что у тебя Коготь. А теперь, прошу прощения, но ничего не могу с собой поделать - уж больно это забавно. Куда ты отправишься после того, как найдешь эту Зеленую Комнату, Северьян? - Куда прикажешь. Как ты только что напомнил мне, я служу Водалусу. (На самом деле, я боялся Водалуса, и опасался, что гермафродит может сообщить ему о моем неповиновении.) - А если приказа не будет? Тебе уже удалось избавиться от Когтя? - Он со мной, - ответил я. Наступило молчание. Гермафродит не подавал голоса. - Доберусь до Тракса, - снова заговорил я. - У меня письмо к архону. Кажется, он должен дать мне работу. Во имя чести своей гильдии я хотел бы туда попасть. - Хорошо. Насколько сильна в действительности твоя любовь к Водалусу? И снова я ощутил под рукой рукоять меча. Как я уже говорил, у всех прочих память со временем угасает. Моя же - почти не тускнеет. Туман некрополя окутал мое лицо, и все, что я чувствовал, получив монету от Водалуса и глядя, как он уходит туда, куда не мог последовать за ним, я ощутил заново. - Я однажды спас его. Он кивнул. - Тогда вот что ты должен сделать. Добраться до Тракса, как ты и предполагал, убеждая всех, в том числе и себя самого, что ты собираешься занять обещанную тебе должность. Коготь опасен. Знаешь ли ты об этом? - Да. Судя по словам Водалуса, если станет известно, что он у нас, мы можем потерять поддержку простых людей. Гермафродит некоторое время хранил молчание. Потом сказал: - Пелерин надо искать на севере. Если представится возможность, ты должен отдать им Коготь. - Именно так я и собираюсь поступить. - Хорошо. Есть еще кое-что, что тебе предстоит совершить. Автарх сейчас здесь, но задолго до того, как ты попадешь в Траке, он тоже окажется на севере, с армией. Если он, окажется, будет вблизи Тракса, ты получишь возможность встретиться с ним. В свое время ты узнаешь способ, благодаря которому сможешь лишить его жизни. Не требовалось и воспоминаний - то, как он произнес последние слова, выдало его с головой. Я хотел было опуститься на колени, но он хлопнул в ладоши, и в комнату беззвучно скользнул сгорбленный человечек, одетый как монах - в рясу с капюшоном. Автарх отдал ему какие-то указания, но я не прислушивался, ибо меня занимало совсем другое. В целом мире вряд ли найдется зрелище более прекрасное, чем лучи солнца на рассвете, увиденные сквозь тысячи искрящихся струй Пророческого Фонтана. Я не эстет, но, впервые увидев их танец (о котором столько слышал), почувствовал, будто обновляюсь. До сих пор я часто вспоминаю его, просто для удовольствия, именно таким, каким он предстал передо мной, когда облаченный в рясу прислужник открыл дверь - после бесконечных тесных коридоров Второй Обители - и я увидел серебристые струи, вычерчивающие тайные знаки на солнечном диске. - Теперь прямо, - раздалось глухое бормотание из-под капюшона. Дорожка ведет к Древесным Вратам. Среди артистов вы будете в безопасности. Дверь, затворившаяся за мной, слилась с травянистым склоном холма. Я, споткнувшись, шагнул к фонтану, и ветер освежил мое лицо водяной пылью. Я стоял посреди выложенной серпентином площадки, охваченный желанием узреть будущее в прихотливых формах танцующих лучей. В конце концов я полез в ташку за подношением. Преторианцы забрали все деньги, но пока моя рука ощупывала то немногое, что у меня оставалось (фланель, половинка точильного камня, флакон с маслом для "Терминус Эст", да еще гребень и коричневая книга для меня самого), я углядел монетку, завалившуюся между зеленоватыми плитами прямо у меня под ногами. Я без труда выковырял ее один азими, стершийся до того, что на поверхности остались лишь еле заметные следы рисунка. Шепотом загадав желание, я бросил монетку в самый центр фонтана. Струя подхватила ее и подбросила высоко в небо, так что, прежде чем упасть в воду, она ярко вспыхнула на солнце. Я стал читать символы, которые рисовала вода на фоне солнца. Меч. Это совсем просто. Я останусь палачом. Затем цветок розы, а под ним - река. Я отправлюсь вверх по течению Гьолла, потому что это дорога в Траке. Сердитые волны, потом ленивая, мерная зыбь. Должно быть, море, но как попасть к морю, направляясь к истокам реки? Скипетр, стул, множество башен. Тут я подумал, что способность фонтана к провидению, в которую я и без того не слишком верил, на самом деле - чистый вымысел. Я отвернулся, но успел поймать взглядом многоконечную звезду, быстро увеличивающуюся в размерах. С тех пор как я вернулся в Обитель Абсолюта, я дважды приходил к Пророческому Фонтану. Один раз я навестил фонтан едва забрезжил свет, пройдя через ту же дверь, откуда в первый раз увидел его. Но я ни разу больше не осмелился вопрошать его о будущем., Мои слуги, которые все как один признаются в том, что бросали в него свои орихальки, когда в саду не было гостей, хором утверждают, будто пророчества фонтана ложны. Но я в том не уверен, потому что помню, как зеленый человек отпугивал посетителей своими предсказаниями. Не могло ли быть так, что мои слуги, перед которыми вода рисовала будущее как нескончаемую вереницу подносов, метелок и звенящих колокольчиков, просто не желали верить пророчеству? Я расспрашивал и своих министров, которые, вне всякого сомнения, ублажали воду пригоршнями хризосов, но их ответы были путанны и невнятны. Конечно, мне стоило больших усилий повернуться спиной к фонтану и его чудным таинственным письменам и двинуться навстречу старому солнцу. Огромное, как лик гиганта, темно-багровое, оно вырастало над уходящим горизонтом. На его фоне чернели неровные очертания земли, вызывая в памяти фигуру Ночи на крыше караван-сарая на западном берегу Гьолла, которую я так часто видел в диске восходящего солнца под конец наших пирушек с ночными купаниями. Не сознавая, что нахожусь в самом центре владений Обители Абсолюта, вдали от пограничных караулов, я боялся, что в любое мгновение меня могут остановить и опять бросить в вестибюль, где потайную дверь наверняка уже обнаружили и заколотили. Ничего подобного не произошло. Никто кроме меня не нарушал покоя живых изгородей, бархатных лужаек, цветов и ручейков. Лилии ростом выше меня склоняли над тропинкой, совершенной поверхности которой касались лишь мои ноги, свои звездчатые лица, усеянные крупными каплями росы. Соловьи, дикие и запертые в золотых клетках, развешанных на деревьях, все еще пели. Один раз с отголоском прежнего ужаса я увидел одну из живых статуй. Похожая на гигантского человека, но слишком медлительная и прекрасная, чтобы быть человеком, она пересекала небольшую лужайку, словно повинуясь звукам неслышимой музыки, сопровождавшей какое-то загадочное шествие. Надо признаться, я отпрянул в сторону и, пока она не прошла, стоял неподвижно, гадая, чувствует ли она мое присутствие и есть ли ей до меня дело. Я уже совсем отчаялся найти Древесные Врата, когда увидел их впереди. Как обычные садовники создают шпалеры персиковых деревьев, так поколения великих мастеров Обители Абсолюта трудились над суками могучих дубов, пока каждая ветка не стала отвечать требованиям чисто архитектурного замысла, и я, ступая по вершинам кровель величайшего из дворцов Урса, не встречал ни единого камня, пока вдруг перед моим изумленным взором не предстала эта величественная арка, воздвигнутая из живой зелени, словно из тесаного мрамора. И тогда я бросился бежать.
Глава 22
Олицетворения
?ерез широкую, подернутую утренней росой арку Древесных Врат я выбежал на просторную травянистую поляну, в хаотическое нагромождение шатров и палаток. Где-то взревел и загремел цепью мегатерий. Я остановился, прислушиваясь, а успокоившийся мегатерий снова провалился в подобное смерти оцепенение, свойственное его виду. Наконец, я уловил мелодичный перезвон капель, срывавшихся с листьев, и пока еще негромкий прерывистый щебет птиц. Но не только: еще до моего слуха доносилось приглушенное "вжик-вжик" с неравномерными паузами, но явно приближавшееся. Я стал пробираться между шатрами в направлении звука, но, должно быть, промахнулся, потому что доктор Талое увидал меня первым. - Друг мой! Собрат! Они все спят - твоя Доркас и все остальные. Все, кроме тебя и меня. Сюда! Доктор Талое говорил и помахивал тростью. Я понял, что "вжик-вжик" раздавалось, когда он на ходу срубал головки цветов. - Как вовремя мы воссоединились! Как раз вовремя! Сегодня мы даем представление, и мне пришлось бы пригласить кого-нибудь на твою роль. Счастлив тебя видеть. Кстати, я задолжал тебе некоторую сумму, помнишь? Небольшую и, между нами говоря, те деньги все равно оказались фальшивыми. Но тем не менее я твой должник. А я привык платить долги. - Что-то не припоминаю, - небрежно обронил я, - стало быть, сумма невелика. Если с Доркас ничего не случилось, я с превеликой готовностью забуду о ней, особенно если меня накормят и укажут место, где можно поспать пару страж. Остренький носик доктора на мгновение печально поник. - Спать-то можно сколько угодно, пока, конечно, не разбудят остальные. А вот с едой хуже - у нас ее нет. Знаешь ли, прокормить Балдандерса все равно, что насытить пламя лесного пожара. Тиазус обещал сегодня что-нибудь принести. - Он взмахнул тросточкой в сторону палаточного городка. - Но, боюсь, он появится не раньше полудня. - Может, это даже и к лучшему. Я так устал, что и пища в горло не лезет, но если ты покажешь, где можно лечь... - Что это у тебя с лицом? Впрочем, неважно, наложим белила. Туда! Он уже мелкой рысцой трусил вперед. Я последовал за ним, пробираясь через путаницу веревок. У входа в ярко-желтый шатер стояла ручная тележка Балдандерса, и я наконец-то почувствовал, что и вправду нашел Доркас. Когда я проснулся, мне показалось, что мы никогда не разлучались. Неброская красота Доркас осталась неизменной. Как всегда, ее затмевало сияние Иоленты, и как всегда, когда мы оставались втроем, мне хотелось, чтобы Иолента исчезла, а глаз мог отдохнуть на лице Доркас. Через некоторое время после того, как все проснулись, я отвел Балдандерса в сторону и спросил, почему он бросил меня в лесу у Врат Скорби. - Но я же шел не с тобой, - растягивая слова, проговорил он, - а с моим доктором Талосом. - Но ведь и я тоже. Мы могли бы искать его вместе и (помогать друг другу. Он растерялся и долго молчал. Мое лицо, казалось, ощущало тяжесть его унылого взгляда, а я думал в своем (невежестве, как ужасно было бы, если бы Балдандерсу достало воли и энергии разозлиться. Наконец, он сказал: - А ты был вместе с нами, когда мы уходили из города? - Конечно. Доркас, Иолента и я - мы все были с гобой. Он опять заколебался. - Значит, мы нашли тебя там? - Да, разве ты не помнишь? Он тяжело покачал головой, и я заметил, что в его зубных черных волосах пробивается седина. - Однажды я проснулся утром и увидел тебя. Я тогда был занят своими мыслями. А потом ты ушел. - Да, потому что обстоятельства изменились, но мы назначили место встречи. - При воспоминании о том, это я тогда вовсе не собирался сдерживать свое обещание, я ощутил нечто вроде угрызений совести. - Вот мы и встретились, - вяло проговорил Балдандерс и, видя, что я не удовлетворен таким ответом, прибавил: - Здесь для меня нет ничего стоящего, кроме доктора Талоса. - Твоя преданность достойна всяческих похвал, но ты должен был помнить: он сам хотел, чтобы я был с ним, так же как и ты. - Я почувствовал, что не могу сердиться на этого добродушного, туповатого гиганта. - Мы насобираем денег на юге, построим дом и будем жить, как прежде. - Мы на севере. Но это не важно. Все правильно. Ведь ваш дом разрушили? - Сожгли. - Я почти видел языки пламени, вдруг отразившиеся в его глазах. - Жаль, если ты пришел только за тем, чтобы обидеть меня. Я так давно не думаю ни о чем, кроме убежища и работы. Я оставил его, а сам отправился проверять имущество нашей труппы. Правда, нельзя сказать, чтобы в том была особая необходимость или что я был бы способен обнаружить какую-нибудь недостачу, кроме самой вопиющей. Вокруг Иоленты уже собралась толпа, но доктор Талое отослал Иоленту в шатер и разогнал народ. Спустя мгновение до меня из палатки донесся смачный удар трости по пышной плоти, потом оттуда появился доктор, ухмыляющийся, но все еще разгневанный. - Она не виновата, - заметил я. - Вы же знаете, что все дело в ее внешности. - Ее внешность слишком вызывающа. Куда как слишком. Знаешь, что мне в тебе особенно нравится, сьер Северьян? То, что ты предпочел Доркас. Кстати, где она? Ты ее уже видел? - Предупреждаю, доктор. Не вздумайте тронуть ее хотя бы пальцем. - Да что ты, мне это и в голову не придет. Я просто боюсь, как бы она не заблудилась. Его искреннее возмущение убедило меня. - Мы едва успели немного поговорить. Она пошла за водой. - Какая отважная, - бросил он и, заметив, что я удивился, прибавил: - Доркас боится воды. Ты не мог этого не заметить. Она вовсе не неряха, но всегда выбирает для купания самое мелкое место, где вода от силы по колено, а когда нам случается проходить по мосту, она обычно держится за Иоленту и дрожит от страха. В это время вернулась Доркас, поэтому, даже если доктор и говорил что-то еще, я его не слышал. Утром, при встрече, мы только улыбались и робко касались друг друга руками. Теперь она поставила на землю свою ношу и устремила на меня пламенный взгляд. - Я так скучала по тебе, - прозвучал ее голос. - И чувствовала себя совсем одинокой. Я рассмеялся при мысли, что кто-то мог по мне скучать, и приподнял край плаща. - Неужели ты скучала вот по этому? - Ты говоришь о Смерти? Нет, я скучала по тебе. - Она завладела краем плаща и потянула меня за собой к веренице тополей, образующей одну из стен Зеленой Комнаты. - Я нашла скамейку - там, где грядки с травами. Пойдем со мной. Они уже так давно обходились без тебя, что потерпят еще немного. А Иолента, когда выйдет, сама найдет воду. Это для нее. Как только мы вышли за пределы поляны, где жонглеры бросали в воздух свои ножи, а акробаты - своих детей, нас окутала тишина садов. Сады Обители Абсолюта - наверное, самый большой участок земли, возделанный единственно с целью созидания красоты, не считая, разумеется, тех диких мест - садов Творца, - которые культивируются садовниками, невидимыми человеческому глазу. Живые изгороди смыкались, оставляя между собой узкие проходы. Мы вошли в рощу благоухающих деревьев, чьи белые цветы навеяли на меня грустные воспоминания о сливовой роще, в которую затащили нас с Ионой преторианцы, хотя те плодовые сажались только для красоты, а эти, похоже, для того, чтобы собирать урожай. Доркас сорвала густую кисть и воткнула ее в свои волосы цвета бледного золота. За фруктовым садом начинался огород, такой старый, что о нем, наверное, все позабыли, кроме тех, кто за ним ухаживал. Каменная скамья когда-то была украшена резьбой в виде человеческих лиц, но их черты стерлись и стали почти неразличимыми. Там было только несколько клумб с самыми простенькими цветами, а все остальное пространство занимали грядки с благоухающими пряными травами: розмарином, мятой, базиликом, рутой, ангеликой. После бессчетных лет неустанного труда местная почва стала темной, как шоколад. Был там еще и ручеек, из которого Доркас, несомненно, и набирала воду. Некогда вода поступала в фонтан, но теперь от последнего остались лишь несколько струй, бьющих со дна мелкого бассейна. Вода переливалась через край и по каменным желобам стекала к фруктовым деревьям. Мы опустились на жесткое сиденье. Я прислонил меч к спинке скамьи, и Доркас тут же взяла меня за руку. - Я боюсь, Северьян, - начала она. - Мне снятся такие ужасные сны. - С тех пор как я уехал? - Все время. - Когда мы вместе спали в поле, ты сказала, что видела хороший сон. Он был очень подробным и похожим на явь. - Если тот сон и был хорошим, то теперь я не могу его вспомнить. Я уже обратил внимание на то, что она старательно отводит взгляд от воды, струившейся меж развалин фонтана. - Каждую ночь мне снится, будто я иду по улице, на которой множество лавок. Я счастлива или, по крайней мере, довольна. У меня с собой много денег и список вещей, которые нужно купить. Я снова и снова повторяю его про себя и прикидываю, в какой части города смогу купить то или иное, самого лучшего качества и по самой невысокой цене. Но вот я захожу то в одну лавку, то в другую и постепенно начинаю понимать, что все меня ненавидят и презирают; и это потому, что они думают, будто я нечистый дух, принявший обличие женщины. Наконец, я попадаю в крошечную лавчонку. Ее хозяева - старик со старухой. Старуха плетет кружево, а он раскладывает его передо мной на прилавке. Мне слышно, как где-то позади меня трутся одна о другую нитки. Я спросил: - Что же ты собираешься купить? - Крошечные платьица. - Доркас развела на полпяди узкие белые ладони. - Может, для куклы. Особенно хорошо я запомнила рубашечки из тонкой шерсти. В конце концов, я выбираю одну из них и протягиваю старику деньги. А это вовсе не деньги, а ком грязи. У нее тряслись плечи, и я обнял ее. - Мне хочется крикнуть, что это неправда и я не злой дух, за которого они меня принимают, но я знаю - тогда, они сочтут это окончательным доказательством своей правоты, и слова застревают у меня в горле. Самое ужасное, что в это самое время нитки перестают скрипеть. - Она сжала мою свободную руку, словно для того, чтобы я лучше усвоил сказанное. - Я знаю, что никому не понятен мой страх, кроме тех, кто видел такие же сны, но это ужасно. Ужасно. - Может быть, теперь, когда я с тобой, он не повторится. - А потом я засыпаю, вернее, проваливаюсь в какую-то черноту. А если не просыпаюсь, вижу другой сон. Будто я в лодке, а она плывет по призрачному озеру. - Ну уж, по крайней мере, в этом-то нет ничего таинственного. Ты плавала в такой лодке с Агией и со мной. А хозяином лодки был человек по имени Хильдегрин. Ты наверняка помнишь наше путешествие. Доркас покачала головой. - Это вовсе не такая лодка, а гораздо меньше. Ею правит старик, а я лежу у его ног. Я не сплю, но не могу пошевельнуться. Руки опущены за борт, бороздят темную воду. Лодка уже вот-вот должна коснуться берега, и тут я падаю в воду, но старик этого не видит. Погружаясь все глубже, я вдруг понимаю, что он даже не знал обо мне. Скоро свет совсем гаснет, и мне становится очень холодно. Где-то далеко наверху раздается любимый голос. Он зовет меня по имени, но я не могу вспомнить, чей это голос. - Это мой голос. Я хочу разбудить тебя. - Может быть. - След от удара плети, полученного у Врат Скорби, клеймом горел на ее щеке. Некоторое время мы сидели молча. Соловьи уже смолкли, но на всех деревьях пели канарейки, и я заметил попугая, мелькнувшего меж ветвей, как крошечный посыльный в пунцово-зеленой ливрее. Наконец, Доркас снова заговорила: - Какая страшная вещь - вода. Мне надо было бы привести тебя в какое-нибудь другое место, но я просто не могла ничего придумать. Лучше бы мы сели на траве вон под теми деревьями. - Почему ты так боишься воды? Посмотри, как это красиво! - Да - на солнце. Но по природе своей вода всегда стремится вниз и вниз, подальше от света. - Но ведь она поднимается снова, - проговорил я. - Дождь, который ты видишь весной, - это та же вода, что бежала по канавам прошлой осенью. По крайней мере, так учил нас мастер Мальрубиус. Она улыбнулась - словно в небе вспыхнула звезда. - Хотелось бы в это верить. Даже если это и неправда. Северьян, с моей стороны глупо говорить, что я не встречала человека лучше тебя. Потому что ты единственный хороший человек, которого я знаю. Но мне кажется, что, если бы я знала тысячи других, все равно ты был бы лучшим из них. Вот о чем я хотела с тобой поговорить. - Если ты нуждаешься в защите, можешь на меня рассчитывать. Ты это знаешь. - Дело совсем не в этом, - возразила Доркас. - В каком-то смысле я сама хочу защитить тебя. Вот это уже действительно звучит глупо, правда? У меня нет даже семьи - никого, кроме тебя, - а все же мне кажется, что смогу тебя защитить. - Но у тебя есть Иолента, доктор Талое, Балдандерс... - Они никто. Северьян, неужели ты сам этого не чувствуешь? Я тоже никто, но они значат еще меньше, чем я. Прошлой ночью в палатке нас было пятеро, и все же ты был один. Как-то ты сказал мне, что тебе недостает воображения, но не почувствовать этого ты не мог. - Значит, вот от чего ты хочешь спасти меня - от одиночества? Я был бы счастлив. - Тогда я дам тебе все, что смогу, и так долго, как смогу. Но больше всею мне хотелось бы защитить тебя от мирских пересудов. От того, что о тебе думают. Северьян, ты помнишь мой сон? Как все эти люди в лавках и на улице считают меня каким-то нечистым духом? А может, они правы? Она дрожала. Я крепче прижал ее к себе. - Отчасти потому тот сон и причиняет такую боль. А отчасти - потому, что я знаю: они не совсем правы. Да, во мне сидит нечистый дух, но во мне есть и нечто другое - и это тоже я. - Как ты можешь быть злым духом? В тебе нет ни капли дурного. - Нет есть. - Она подняла на меня серьезные глаза. Никогда прежде я не видел в этом точеном лице, освещенном утренним солнцем, такой прелести и чистоты. - Есть, Северьян. Ведь и ты можешь быть таким, каким видят тебя люди. Да, иногда ты бываешь именно таким, как говорят. Помнишь, мы видели, как собор взвился в воздух и сгорел в мгновение ока? И как мы потом блуждали в лесу, пока не увидели свет, а там оказались доктор Талое с Балдандерсом. Они готовились к представлению вместе с Иолентой. - Ты держала меня за руку, - подхватил я. - Мы разговаривали о философии. Разве я могу это забыть? - Мы вышли на свет. Ты помнишь, что сказал доктор Талое, увидев нас? Мой разум вернулся в тот вечер, завершивший день казни Агилюса. Я снова услышал рев толпы, крик Агии, затем удары Балдандерсова барабана. - Он сказал, что теперь все в сборе. И назвал тебя Невинностью, а меня - Смертью. Доркас с серьезным видом кивнула. - Правильно. Но ты же не Смерть, как бы часто он так тебя ни называл. Тогда уж и мясника, который каждый день забивает скот, можно назвать смертью. Для меня ты - Жизнь. Ты юноша по имени Северьян, и в твоей власти сменить одежду и сделаться рыбаком или плотником. - У меня нет желания покидать гильдию. - Но ты мог бы это сделать. Хоть сегодня. Людям не нравится считать других просто за людей. Они придумывают для них названия и этим связывают их по рукам и ногам. Но больше всего мне бы не хотелось, чтобы связывали тебя. Доктор Талое будет похуже большинства. Он по-своему лжец... Она не закончила фразы, и я осмелился заметить: - Однажды я слышал от Балдандерса, что доктор почти никогда не лжет. - Я же сказала: "по-своему". Балдандерс прав. Доктор Талое редко говорит неправду - в том смысле как это принято понимать. Назвать тебя Смертью - это не ложь. Это... - Метафора, - предложил я. - Но это опасная, нехорошая метафора. Она направлена против тебя и потому ничуть не лучше лжи. - Стало быть, ты считаешь, что доктор Талое меня ненавидит? Должен сказать, что, с тех пор как я оставил Цитадель, он один из немногих людей, которые проявили ко мне доброту. Ты, Иона, которого больше нет, одна старая женщина, с которой я познакомился в тюрьме, человек в желтом между прочим, он тоже назвал меня Смертью - и доктор Талое. Как видишь, не много набирается. - Не думаю, что он может ненавидеть кого-нибудь в том смысле, в каком понимаем это мы, - мягко ответила Доркас. - Или любить. Он хочет распоряжаться всем, с чем сталкивается, и изменять по собственной воле. А поскольку разрушать легче, чем созидать, именно это он и делает чаще всего. - Тем не менее Балдандерс его любит, - возразил я. - Когда-то у меня был хромой пес. Так вот, я заметил, что Балдандерс смотрит на доктора Талоса точно так же, как Трискель смотрел на меня. - Я понимаю, но это меня не удивляет. А ты когда-нибудь думал о том, какое лицо у тебя, когда ты смотришь на своего пса? Что тебе известно об их прошлом? - Только то, что они жили вместе на озере Диутурна. Потом люди сожгли их дом и прогнали прочь. - Тебе не приходило в голову, что доктор Талое мог бы быть сыном Балдандерса? Это предположение казалось настолько нелепым, что я с облегчением рассмеялся. - Посмотри, - продолжала Доркас, - как они себя ведут. Точно тяжелодум и работяга отец с блестящим и беспутным сыном. По крайней мере, мне так кажется. Мы встали со скамьи и направились к Зеленой Комнате (теперь она была не более похожа на картину, показанную мне Рудезиндом, чем любой другой парк). Только тогда я задался вопросом: не было ли имя "Невинность", данное Доркас доктором Талосом, такой же метафорой?
Глава 23
Иолента
A старом фруктовом саду среди грядок с пряными травами царили такая тишина и запустение, что я вспомнил Атриум Времени и Валерию с ее тонким личиком, обрамленным меховой накидкой. Зато в Зеленой Комнате было настоящее столпотворение. Теперь уже все были на ногах. Вдобавок казалось, что каждый вопит во все горло. Ребятишки карабкались на деревья и выпускали птиц из клеток. Матери пытались усмирить их ручками метел, а отцы - камнями. Шатры начали разваливаться уже во время репетиций, так что на моих глазах прочная на вид пирамида из полосатого полотна вдруг обрушилась, как спущенный флаг, явив взгляду травянисто-зеленого мегатерия, который стоял на задних лапах, а на его лбу танцор завершал пируэт. Наша палатка куда-то подевалась вместе с Балдандерсом, правда, тут же появился доктор Талое и погнал нас по извилистым тропинкам мимо балюстрад, водопадов и гротов, украшенных неограненными топазами и цветущим мхом, к стриженому газону, где великан трудился, воздвигая подмостки на глазах у дюжины белых оленей. Сооружение это было задумано гораздо более сложной конструкции, чем сцена, на которой я играл в Нессусе. Челядь Обители Абсолюта приволокла доски и гвозди, инструменты, краски и одежду в таком количестве, что всему этому трудно было найти применение. Такая щедрость подстегнула тягу доктора к грандиозному (которая всегда была ему присуща), и он разрывался на части, пытаясь помочь нам с Балдандерсом управиться с особо тяжелыми предметами и в то же время лихорадочно строча дополнения к рукописи пьесы. Великан занимался плотницкой работой. Хотя ему недоставало проворства, он с лихвой компенсировал этот недостаток упрямством и неимоверной силой. Одним-двумя движениями он ломал планки в палец толщиной, и единственным ударом топора расчленял доски, над которыми я с пилой корпел бы чуть ли не полдня. Он один заменял собою десяток рабов, гнущих спину под бичом надсмотрщика. К моему удивлению, у Доркас обнаружился художественный талант. Вдвоем мы воздвигли черные плиты, поглощавшие солнечные лучи - не только для того, чтобы запастись энергией для вечернего представления, но и для необходимого в тот момент освещения. Эти конструкции служат прекрасным фоном: с их помощью на сцене можно изобразить и пространство глубиной в тысячи лиг, и крошечную лачугу, хотя самая полная иллюзия достигается лишь в темноте. Впечатление усиливается, если на заднем плане что-нибудь нарисовано, и вот Доркас искусной рукой создавала такие изображения. Она стояла высоко над нами, а ее кисть выводила сумеречные образы. От Иоленты и меня проку было куда меньше. Рисовать я не умел и настолько мало разбирался в самой пьесе, что даже не мог помочь доктору расставить наш реквизит. А что касается Иоленты, то ее тело, так же как и душа, упорно не принимало никакого труда. Эти длинные ноги, такие тонкие ниже колен, и пышные округлые бедра просто не были приспособлены носить какой-либо груз, кроме веса ее собственного тела. Торчащая грудь подвергалась бы постоянной опасности: ведь соски можно было чем-нибудь прищемить или измазать краской. Тем более что Иоленте не передавалось ни капли настроения, воодушевляющего остальных членов группы, стремящихся к общей цели. Доркас говорила, что я оставался один, когда мы все вместе ночевали в палатке, и, быть может, она была не так уж далека от истины, как мне представлялось, но одиночество Иоленты всегда было неизмеримо полнее. У меня была Доркас, а у нее я, у Баландерса с доктором существовала их странная дружба, а все вместе мы участвовали в пьесе. Но у Иоленты была только она сама, а единственная цель ее собственной вечной игры состояла в том, чтобы вызывать восхищение. Она молча коснулась моей руки, указав огромными изумрудными глазами на вершину естественного амфитеатра, где белые свечи каштановых деревьев поднимались меж бледной листвы. Убедившись, что на нас никто не смотрит, я кивнул. По сравнению с Доркас Иолента, которая сейчас шла со мною рядом, казалась почти такой же высокой, как Текла, хотя ее мелкие шажки никак не походили на размашистую поступь Теклы. Она была по крайней мере на голову выше Доркас, а из-за сложной прически и высоких каблуков казалась еще выше. - Хочу посмотреть на все это, - объяснила она. - Другого случая не представится. Я сделал вид, что верю в эту явную ложь. - Для них это случай еще более счастливый. Сегодня и только сегодня Обитель Абсолюта имеет возможность лицезреть Иоленту. Она удовлетворенно кивнула: я изрек глубочайшую истину. - Мне нужен кто-нибудь. Кто-нибудь, кого бы боялись те, с кем я не желаю говорить. Я имею в виду всех этих шутов и фигляров. Когда ты исчез, меня всегда сопровождала Доркас. Но разве кто-нибудь может испугаться Доркас? Ты можешь вынуть меч и положить его на плечо? Я сделал, как она просила. - Если я не улыбнусь, они должны убраться. Тебе понятно? Среди каштанов росла трава, более высокая, чем в амфитеатре, но мягкая, как папоротник. Дорожка была вымощена белой галькой с золотистыми блестками. - Если бы меня увидал Автарх, он возжелал бы меня. Как ты думаешь, он будет на нашем спектакле? Чтобы доставить ей удовольствие, я кивнул, прибавив: - Я слыхал, он не особенно жалует женщин, даже самых красивых. Разве что - в качестве советниц, шпионок и горничных. Она остановилась и с улыбкой повернула ко мне лицо. - Вот именно. В том-то все и дело. Только я одна могу заставить любого желать меня. И он, Автарх, чьи сны - наша явь, а память - наша история, будет желать меня, даже если он лишен мужской силы. Ты вожделел к другим женщинам, кроме меня? Ты хотел их? Пришлось признаться. - И потому ты думаешь, что меня желают так же, как их. - Она повернулась и снова двинулась вперед. Походка Иоленты всегда казалась слегка неуклюжей, но сейчас воодушевление придавало ей твердости. - Нет. При виде меня не только любой мужчина, но и каждая женщина - все испытывают непреодолимое желание. Знаешь ли ты, что женщины, которые никогда не проявляли склонности к женщинам, хотят любить меня? Одни и те же приходят на каждое представление, присылают мне фрукты, цветы, шали, шарфы и вышитые платочки. А их послания! О, они полны такой сестринской, такой материнской любовью! Они собираются защищать меня. Защищать от доктора, от его великана, от своих мужей, сыновей и соседей. А уж мужчины! Балдандерсу приходилось просто вышвыривать их в реку. Я спросил, почему она прихрамывает. Когда мы вышли из каштановой рощи, я огляделся в поисках чего-либо, на чем ее можно было бы повезти, но ничего не нашел; - Бедра изнутри натираются от ходьбы. У меня есть мазь, которая немного помогает, а какой-то мужчина подарил мне ослицу, но я не знаю, где она сейчас. По-настоящему комфортно мне только тогда, когда я могу развести ноги. - Хочешь, я понесу тебя? Она снова улыбнулась, показав безупречные зубы. - Это доставит удовольствие нам обоим. Не так ли? Но, боюсь, может умалить мое достоинство. Нет, я пойду. Надеюсь, мне не придется идти далеко. Да я и не пойду далеко, как бы там ни было. Все равно поблизости нет никого, кроме этих фигляров. Думаю, все важные люди будут сегодня спать долго, чтобы приготовиться к ночному празднеству. Мне самой еще придется поспать по меньшей мере четыре стражи. Я услышал плеск воды о камни и, не видя перед собой лучшей цели, направился туда. Мы прошли через живую изгородь из боярышника, чьи белые кисти складывались в преграду, издали казавшуюся непреодолимой. За изгородью лежала речка шириною не больше городской улицы, а по ней, словно ледяные изваяния, плавали лебеди. На берегу стояла беседка, к которой были привязаны три лодки в форме цветков кувшинки. Ступив на толстые шелковые подушки, устилавшие дно, я ощутил пряный аромат. - Чудесно, - обрадовалась Иолента. - Я думаю, никто не станет возражать, если мы возьмем эту лодку. А если станут, мне придется предстать перед каким-нибудь важным лицом - совсем как в пьесе. Один взгляд - и он меня уже никогда не отпустит. Я оставлю при себе доктора Талоса и тебя, если хочешь. Для тебя у них тоже найдется какое-нибудь дельце. Я сказал, что собираюсь продолжить путь на север. Йотом я обхватил Иоленту за талию, такую же тонкую, как у Доркас, и посадил ее в лодку. Она без промедления улеглась на подушки в том месте, где приподнятые лепестки лодки-кувшинки выгодно оттеняли ее лицо. Я сразу вспомнил Агию. Мы вместе спускались по солнечным ступеням Адамнианской Лестницы, а она смеялась и говорила, что на следующий год непременно купит себе шляпу с широкими полями. Во внешности Агии не было ни единой черты, которая могла бы сравниться с красотой Иоленты: ростом она была не выше Доркас, со слишком широкими плечами и недоразвитой по сравнению с пышной плотью Иоленты грудью. Ее раскосые карие глаза и широкие скулы выражали скорее решимость и твердость, чем страсть и готовность к подчинению. Но Агия вызывала во мне здоровое желание. Ее шутки часто бывали ядовитыми, но смеялась она по-настоящему, а ее тело горело неподдельной страстью. Желание Иоленты было не более чем желанием быть желанной. И мое вожделение к ней не было ни жаждой утешить ее в ее одиночестве, как я утешал Валерию, ни выражением разрывающей сердце любви, которую я испытывал к Текле. Я не хотел оградить ее от невзгод, как хотел защищать Доркас. Мне хотелось унизить и наказать ее, растоптать ее самомнение. Я желал, чтобы ее глаза наполнились слезами, мне не терпелось вырвать ее локоны, как сжигают волосы покойника в наказание покинувшему его тело духу. Она похвалялась тем, что превращала женщин в лесбиянок. Я уже был готов превратиться в садиста. - Думаю, я играю в последний раз. Я это чувствую. Среди публики окажется кто-нибудь... - Она зевнула и потянулась. При этом ее плоть так откровенно проступила под тонкой тканью одеяния, что я отвел свой взгляд. Когда я снова посмотрел на нее, она уже спала. Я взял в руки тонкое весло, пристроенное на корме, и понял, что у лодки есть киль. Довольно сильное течение позволяло мне лишь слегка подправлять веслом наше медлительное скольжение по прихотливо извивающимся протокам. Почти так же бесшумно, как недавно облаченный в рясу слуга сопровождал меня через ниши, альковы и проходы по тайным путям Второй Обители, мы со спящей Иолентой лигу за лигой плыли по садам Обители Абсолюта. В шелковистой траве или в более укромном уединении беседок возлежали пары, которые, наверное, взирали на наше суденышко, как на украшение, пущенное по течению для услаждения их взора. А если даже они и видели мою голову над загнутыми лепестками, то воспринимали это как должное. На каменных скамьях в одиночестве предавались размышлениям философы, а на вершинах лесистых склонов происходили групповые увеселения (не только эротического свойства). Тем временем вид спящей Иоленты стал вызывать во мне злость. Я бросил весло и опустился на колени рядом с ней. Во сне ее лицо приобрело не свойственное ему в ином состоянии выражение чистоты, хотя и несколько нарочитой. Я поцеловал ее. Огромные глаза лишь слегка приоткрылись, став похожими на узкие глазки Агии, а волосы цвета червонного золота в тени казались каштановыми. Я расстегнул платье. То ли причиной тому был дурман, который источали шелковые подушки, то ли просто усталость от прогулки по свежему воздуху, во время которой ей пришлось нести непомерный груз переразвитой плоти, но она не просыпалась. Моему взгляду открылись груди каждая размером чуть ли не с ее голову - и эти необъятные бедра, заключавшие между собою то, что, казалось, смахивало на едва вылупившегося цыпленка.
***
Eогда мы вернулись, стало ясно, что все осведомлены о причине нашей отлучки, хотя Балдандерсу это, по-видимому, было все равно. Доркас рыдала где-то в укромном уголке, чтобы потом появиться с воспаленными глазами и геройской улыбкой на устах. А доктор Талое, я думаю, испытывал одновременно и ярость и удовольствие. Именно в тот день у меня сложилось впечатление, что ему никогда не нравилась Иолента, но из всех мужчин Урса лишь ему одному она отдалась бы с радостью и неподдельной готовностью. Оставшееся до заката время мы провели, слушая переговоры доктора Талоса с официальными представителями Обители Абсолюта и репетируя пьесу. Поскольку я уже упоминал о ее содержании, хочу привести здесь и приблизительный текст. Но не в том виде, в каком он существовал на клочках бумаги, которые мы передавали друг другу, из рук в руки, тем вечером, и где часто не было ничего, кроме посылок для импровизации, а так, словно он вышел из-под пера усердного писаря, присутствовавшего на представлении. Так, в сущности, запечатлел все слова потусторонний свидетель, неотлучно находящийся внутри моего существа и следящий за постановкой моими глазами. Но сначала вы должны представить себе наш театр. Вновь край Урса прикрыл красный диск. Над головой шныряют длиннокрылые летучие мыши, а тонкий зеленый серп висит над самым горизонтом. Вообразите узкую долину, не более тысячи шагов от края до края, расположенную между пологими холмами, поросшими нежнейшим мхом. В холмах двери - одни узкие, как вход в жилую комнату, а другие просторные, как врата базилики. Двери открыть!. Из них струится рассеянный в вечернем тумане свет. Огражденные флажками дорожки вьются к небольшой арке нашего просцениума. По ним спускаются мужчины и женщины в фантастических одеяниях. Это маскарадные костюмы одежды давних предков, но я, обладая лишь крохами исторических сведений, почерпнутых от мастера Палаэмона и Теклы, не могу определить, из какой эпохи взято то или иное платье. Между масками скользят слуги с подносами, уставленными блюдами с ароматным мясом и сладостями. Перед сценой расставлены изящные, как богомолы, кресла из слоновой кости с черными бархатными сиденьями, но большинство публики предпочитает оставаться на ногах. Во время представления зрители приходят и уходят - некоторые, не прослушав и дюжины строк. Трещат цикады, поют соловьи, а на вершинах холмов медлительно перемещаются, то и дело застывая в совершенных позах, белые статуи. Все роли в пьесе исполняют доктор Талое, Балдандерс, Иолента, Доркас и я.
Глава 24
Пьеса доктора Тапоса
Эсхатология и генезис
(По утверждению доктора Талоса, драматургическое воплощение отдельных частей утерянной Книги Нового Солнца) Действующие лица:
Габриель Статуя Великан Нод Пророк Месхия, Первый Мужчина Генералиссимус Месхиана, Первая Женщина Два Демона Яхи Автарх Его Помощник Контесса Ее Горничная Два Стражника Инквизитор Его Помощник