- Чья?
- Старого барина, упокой, господь, его душу!
- А кто он был?
- Я ж говорю - барин. Большой дом над речкой построил молодой барин на моей памяти, уже после смерти старого. Ну, комнаты, где старик жил, рушить он не посмел. А так построил, что они в новый вросли. Так и стояли - никто в них не жил и не заходил никогда.
- Заколоченные?
- Почто заколачивать? Страх пуще гвоздей держит.
Там портрет висел. На него глянуть, и то со страху помереть можно было. Сейчас про то никто не помнит.
Да и кому помнить? Перемерли все тогдашние люди, одна я зажилась... А в свое время - гроза на всю округу.
- Что ж он, бил всех?
- Бить не бил. Нет, не бил. Страх к нему был, прямо ужас какой. Взгляд у него такой дикой да страшный, как глянет - девки да бабы прямо обмирали... Сила в нем такая была.
- Значит, он был колдун?
- Не знаю, милая, колдун ли, знахарь ли... Знахари, они ведь как? Перед смертью всю свою силу, всю бесовскую науку должны обязательно кому другому передать.
Как не передаст - нет ему покоя на том свете, он то и дело на этот шастает, ищет, на кого заклятье свалить...
Так у них в роду и было. Ну, а сейчас, поди, заклятье-то уж кончилось... Они ж проклятые были, Ганыки, весь род проклят до седьмого колена. Годов тому двести, а то и боле, как здесь первый Ганыка объявился. Пришел он то ли из Питера, то ли еще откуда и был, кажись, из офицеров, вот и сделал дом, как крепость, мужиков научил стрелять из ружей...
- Он их, наверно, ужасно эксплуатировал, крепостных? Да?
- Там уж я не знаю... А чего хотел, то и творил, кругом леса да болота - глушь, дичь, ни пройти ни проехать.
И сидел он так много годов, ровно от мира хоронился:
ни сам никуда, ни к нему никто... Может, он от того в уме повредился, а может - господи прости! - с нечистым стакнулся... Стал прямо зверь лютый. Потом! куда-то уезжал, привез молодую жену. Сынок у них народился, а он все лютует, все лютует... И вот однова обидел он девушку: забрал к себе в дворню, чтобы при нем состояла. А был у нее суженый, с малых лет дружок сердечный - только тогда кто про это спрашивал? Суженого на конюшню, а ее - на барский двор. И вот в ту же ночь, когда барин уснул, несчастная девушка выбежала из ненавистного дома, пала на колени и взмолилась господу богу. Три раза на коленях обошла она вокруг барского дома, прокляла весь род Ганык страшным проклятьем, а потом бросилась в реку и утонула. Тогда Сокол был не то что нынешний - глубокий, быстрый... И враз тут надвинулась гроза и буря, ударила молонья в господский дом, и занялся он сразу с четырех сторон. Барыню с ребеночком люди добрые спасли, а сам барин сгорел. Заживо... Вот с тех пор и нависло над Ганыками заклятье. То один, то другой в роду трогался умом, становился как бешеный зверь. Это дух того дикого барина, что сгорел, переходил в другого, пока тот тоже не помирал мучительной смертью, только и после нее не знал покою. Так и перевелся весь злосчастный род, никого и не осталось...
- А вы Старого барина хорошо знали?
- Ну как хорошо? Я была у молодых в услужении, у старика свой камардин был. Ну, не без того, что и меня иной раз зачем посылали. Вот уж, бывало, страху натерпишься! В кабинете портрет его отца висел. Как с него самого писаный. Прямо вылитый портрет - как есть в натуру, только что до половины. Глаза под бровищами огнем горят, и весь он напруженный - вот-вот из рамы выпрыгнет и на тебя кинется. А под этим портретом он сам завсегда в кресле сидел. Вставать уже не мог - ноги у него отнялись. А глаза - вот сверлит тебя насквозь, да и только. Войдешь - не знаешь, кого больше бояться:
этого, полуживого, али того, мертвого... И помирал страшно. Ночью гроза приключилась - я такой страсти никогда больше и не видела. Темно стало зги не видать, ни неба, ни земли, ни леса. А потом как молонья хлобыстнет, как загремит, как ветер завоет... Ну, прямо конец света - небо рушится, земля проваливается. А молоньи хлещут, а молоньи хлещут... И уж гремит! Криком кричи - ничего не слыхать... А вот его звонок услыхали.
Кинулись туда, а там, батюшки!.. Стекла все выбиты, шторы, гардины разные ветер напрочь рвет, а все бумаги, что на столе были или еще где, так по комнате и летают, так и летают. А сам глаза выпучил, что-то сказать силится и не может... А потом - царица небесная! - все аж попятились! Встал и пошел... Это параликом-то разбитый! Два шага сделал и грянул об пол... Перенесли его на кровать, всю ночь он метался, маялся, а к утру затих - помер. Тут и гроза кончилась. Что бурелому в лесу было, что крыш в деревне посрывало... Это ведь когда было, а я и сейчас все помню, будто вчера...
- И неужели, - сказала Юка, - неужели никакого средства от этих колдунов не было? Чтобы они из могил не выходили. Вот у Гоголя, например...
- Средство есть, как не быть... Надо выкопать его из могилы, перевернуть лицом вниз, подрезать пятки и вбить между лопатками осиновый кол... Вот тогда уж он не встанет, вся его сила пропадет. Да сделать-то это может только праведник. А где их взять, праведников?.. Да что это мы на ночь глядя про такие страсти. Еще, чего доброго, спать не сможешь. Беги-ка ты, милая, домой... А про все эти страхи и не думай. Ничего от них не осталось, и слава те господи!
Юке всегда хотелось узнать какую-нибудь тайну, и чтобы она была пострашнее. Но о такой жгучей тайне она даже не мечтала. Здесь было все: и скрывающийся в глуши офицер (может, даже гвардейский?), и роковая несчастная любовь, и утопленница, и страшное проклятье, и колдуны, которые встают из гроба, и вырождение до полной гибели проклятого рода...
Юка притихла, широко распахнутые глаза ее силились заглянуть в такую недоступную окружающим даль, что мама встревожилась и спросила, здорова ли она и, может быть, ляжет спать не в сараюшке с Галкой, а дома, в постели? Юка решительно отказалась - это помешало бы ей исполнить задуманное, то есть первым делом встать как можно раньше, когда все еще спят, и побежать к развалинам ганыкинского дома. До сих пор они ее совершенно не интересовали, но теперь она решила прежде всего как следует осмотреть обгорелую коробку, а потом...
Вопреки предположениям Лукьянихи, Юку не только не мучила бессонница, но она даже не успела додумать, что будет "потом", и провалилась в такой крепкий сон, что не услышала, как встала ужасная соня Галка, и спала до тех пор, пока ее не разбудила к завтраку мама.
Зато сама Лукьяниха не сомкнула глаз. Она давно отвыкла вспоминать свою молодость. Та была так давно, что казалось, ее как бы вовсе и не было, а только пригрезилась она в далеком смутном сне. Был сон и растаял, ушел навсегда, и не к чему сирой, убогой старухе теребить себе душу воспоминаниями. Ей даже казалось, что она действительно все перезабыла ведь вот то и дело забывалось сделанное или сказанное вчера или неделю назад. Лукьяниха не имела никакого понятия о психологии и, уж конечно, о французском психологе Рибо, известном своим законом памяти, который так и называется законом Рибо: "Ранее усвоенное дольше остается в памяти, чем усвоенное недавно". Но стоило только прикоснуться к прошлому, казалось, навсегда забытому, как закон Рибо заработал со всей своей непререкаемой силой.
Вспомнилась ей совсем в другой, будто чужой жизни голенастая, нескладная девчушка, привезенная из Олонца в Питер, Петербург, чтобы к землячке-кухарке пристроить в судомойки. Палат каменных не наживет, а сыта будет, и дома одним ртом поменеет. Поначалу Таиска боялась за порог ступить, потом обвыкла, осмелела, открыв от изумления рот, глазела на невиданные хоромы, каменных, железных мужиков и баб, которые то в чудных одежках, а то и вовсе без всякой одевки, телешом, расставлены на улицах и в садах. Появись у них такое в погосте, под свист и улюлюканье разбили бы все вдребезги. А тут все идут мимо и хоть бы что, даже не смотрят.
Таиска поначалу краснела и отворачивалась, потом приобыкла и решила, что если срам каменный или железный, то не считается, как бы его и вовсе нету.
Отъелась, подросла Таиска, стала попригляднее и была замечена барыней. За ловкость и резвость забрали ее из кухни в комнаты, под строгим приглядом экономки готовили в горничные. После олонецкой пашни, на которой больше камней, чем земли, здесь была не работа, а сплошной роздых - держи себя в аккурате да верти хвостом, по первому зову беги, как собачушка на посвист, - вот и вся премудрость.
Жить бы да жить, только барские дела пришли в упадок, прислугу отпустили. Вот тогда и попала Таиска к молодому Ганыке. Он только что женился и принялся протирать глазки жениному приданому. И ребятенок уже появился, а они все в театры да рестораны, в рестораны да театры. Только веселье было короткое - Старого барина в Ганышах хватил удар. И увезли Таиску в Ганыши... Спервоначалу-то вот как дико показалось: будто в родном олонецком погосте - глушь, лес да камень...
За каждой малостью - в губернский город, а то и в Киев.
Обвыкла, прижилась.
После смерти Старого барина хозяйка увезла сына в Петербург, в гимназию. Хозяин остался - дом перестраивать. Получился он несуразно огромный, путано построенный и чем-то похожий на самого хозяина. В нем полно было каких-то приживалов, служащих, которые не служили, а только жрали на дармовщину да крали. Все шло вкруговерть, без всякого толку и разбору. И сам Ганыка, какой-то непутевый, заполошный, все время выдумывал то одно, то другое, чтобы поддержать хозяйство, а толку было чуть, никакого толку. И не то чтобы вертопрах был, а так, незадачливый.
Ну, Таиске и горя было мало. Хозяин ее к себе приблизил, сделал экономкой, и теперь ее все величали Таисьей Лукьяновной... Жила в свое удовольствие, полной хозяйкой. Уж что было пито-едено, пето-плясано. Эх, молодо-зелено, дуром зерно мелено!.. Нет бы оглянуться на других и самой про будущее, про черный день подумать.
На всю жизнь могла себя обеспечить, горюшка не знать.
Дура была: живу, мол, барыней, так неуж у самой себя воровать? Барыня так больше и не приехала. Несколько раз летом приезжал сын - на каникулы. Неказист был сынок и, видно, не жилец: бледный, большеротый, насупленный. Ну, он ей был не помеха - колесом жизнь катилась. Одна только и досада была - Старый барин. Сколько раз уговаривала хозяина снять страхолюдный портрет и прибрать куда в чуланчик или хотя бы завесить. Только, видно, барин и сам его боялся - трогать не велел...
Отзвенели колокольчиками веселые годочки. Война и та не шибко помешала - война была далеко, а тут все утехи рядом.
А потом враз все оборвалось. Дождливой холодной ночью заявился вдруг сынок. Подрос, а все такой же гадючий, смотрит исподлобья, весь в прыщах. Что они там говорили - неизвестно, только на другой день лошадей запрягли и на станцию - в Екатеринослав ехать.
Таиске наказ: прислугу рассчитать, добро беречь. При первой возможности возвернутся... Только она их и видела...
Денег для расчета никаких не было, прислуга сама разбежалась, прихватывая вместо жалованья что глянется. Пробовала Таиска придержать, постращать - самое чуть не пристукнули. Осталась она во всех хоромах одна. Но выдержала недолго. По ночам и глаз не могла сомкнуть: запрется в боковушке, дверь сундуком заставит и трясьмя трясется. В доме, как в пустой бочке, все гудит и гремит - двери хлопают, стекла звенят, под тяжелыми шагами половицы стонут - то ли воры хозяйничают, то ли Старый барин свое имущество сторожит...
Бросила Таиска выморочный дом и сбежала в Семигорье, поближе к обители. Игумен ее знал и привечал, когда бывал в Ганышах. Барский дом ночь от ночи оголялся. Дом был обречен, и когда в нем осталось только то, что без риска для жизни утащить было нельзя, он занялся и выгорел дотла...
Вскорости и обитель закрыли, разбрелись иноки кто куда. Сорвалась с места и Таисья... И понесло ее по горькой дорожке - где только не была, чего не испытала, не навидалась!.. Мыкалась, мыкалась бездомовница и вернулась обратно. Здесь никто не ждал, никто не приветил.
Кое-кто косился. Живы были еще те, что все знали и помнили, - и про ее развеселую жизнь в помещичьем дому, и про то, как истаяло, расплылось по деревням ганыкинское имущество, а с дымом пожара улетели все следы... Вот и пошла жизнь из кулька в рогожку. Из Таиски, потом Таисьи Лукьяновны стала Лукьяниха, человечий отопок...
Растревожили, разбередили душу воспоминания, сон так и не пришел. Лукьяниха подождала, пока солнце подберет самую обильную росу, взяла лукошко и засеменила на правый берег. После недавнего дождика могли уже появиться лисички.
Идя через мост, она то и дело поглядывала на каменную коробку ганыкинского дома, стоящую на пригорке.
Сколько годов не подходила, не заглядывала туда?
Должно, без малого пятьдесят... Да и на что там глядеть?