Монахов. Паука...
Надежда. Какие гадости!
Монахов. Я люблю наблюдать... занятие поучительное...
Цыганов. Чему же учит вас паук, а?
Монахов. А вот он поймал букашку и - сам-то маленький - не может сладить с ней... Посуетился около нее, к соседу побежал - помоги, дескать, съесть...
Доктор (издали, грубо и глухо). Он действует, как вы, Монахов... совсем как вы... (Идет прочь.)
Цыганов. Что такое?
Надежда. О господи... вот испугал.
Монахов. Выпил! В пьяном виде многие философствуют. (Идет туда, где скрылся доктор.)
Черкун. Удивительно грубое животное этот доктор!
Цыганов. Вы слышите, как говорит этот рыжий господин, а?
Надежда. Правду говорит... и это очень хорошо... И всегда Егор Петрович говорит прекрасно...
Цыганов. Нам придется стрелять друг в друга, Жорж, я это чувствую!.. Богиня моя, уйдемте прочь от него... он скверно действует мне на нервы... Давайте гулять по саду и говорить о любви...
Надежда (идет). А вот Егор Петрович никогда не говорит о ней...
Цыганов. Он - личность бесстрастная...
Надежда. Уж это извините... Как вы хорошо зовете его - Жорж.
(Уходят. Черкун озабоченно колотит пальцами по столу и резко насвистывает что-то. Идут Анна, Катя, Степан. Со стороны дома слышен торжествующий голос Притыкина. Ко времени, когда Анна начинает говорить о детях, у стола являются исправник, Притыкин. Гриша, шевеля губами, внимательно читает этикетки на бутылках.)
Притыкин. А я-таки наговорил словечек старому черту Редозубову, будет он меня помнить. Он боится задеть меня здесь, а я тут - свой человек! (Хохочет.)
Анна. Прошло два месяца, но, право, точно годы я прожила! Так все это страшно...
Степан. Да-с... жизнь серьезная...
Анна. Ты знаешь, Катя, - есть люди, которые с наслаждением бьют женщин... кулаками по глазам... по лицу, до крови... ногами бьют... ты понимаешь?
Катя (негромко, не сразу). Я знаю. Отец бил маму... Гришу бьет...
Анна (тоскливо). О боже... милая моя, дитя мое!
Черкун. Ты сядь... не волнуйся...
Степан. Забавно мне смотреть на вас... вы точно вчера прозрели...
Анна. Какие страшные дети есть там! Они заражены... болезнью... глаза у них тревожные, унылые, точно погребальные свечи... А матери бьют и проклинают своих детей за то, что дети родились больными... Ах, если б все люди знали, на чем построена их жизнь!
Притыкин. Мы знаем! Это вам в диковинку, а мы очень даже хорошо знаем! Народ - зверье... и становится все хуже... Еще бабы - смирнее, а мужики сплошь арестанты!
Монахов. Ну и бабы тоже. Кто тайно водкой торгует?
Исправник. О да! А вам известно, как они мужей травят? Испечет, знаете, пирожок с капустой и мышьяком и - угостит, да-с.
Катя (горячо). А как же иначе, если они дерутся? Так и нужно.
Притыкина (пугливо). Ах, милая! Ведь что говорит!
Исправник (шутя). А вот за такие речи я вас, сударыня...
Катя. Не дышите на меня... ф-фу!
Анна (растерянно). Но, господа, если вы знаете все это...
Черкун. Не будь наивной, Анна...
Степан (усмехаясь). Кого вы здесь думаете удивить?
Катя. Как не люблю я вашу улыбку... Чему вы смеетесь всегда?
Степан. Жизнь полна преступлений, которым имени нет... и преступники не наказаны, они всё командуют жизнью... а вы - всё только ахаете...
(Исправник берет под руку Притыкина и уходит с ним.)
Катя. Ну, что же делать?
Анна. Что нужно делать?
(Гриша оглянулся, взял со стола бутылку и уходит с ней.)
Степан. Открывайте глаза слепорожденным - больше вы ничего не можете сделать... ничего!
Черкун. Надо строить новые дороги... железные дороги... Железо - сила, которая разрушит эту глупую, деревянную жизнь...
Степан. И сами люди должны быть как железные, если они хотят перестроить жизнь... Мы не сделаем этого, мы не можем даже разрушить отжившее, помочь разложиться мертвому - оно нам близко и дорого... Не мы, как видно, создадим новое, - нет, не мы! Это надо понять: это сразу поставит каждого из нас на свое место...
Монахов (Кате). А ваш братец бутылку шартрезу взял и - видите? - пьет!
Катя (убегая). Ах... негодяй!..
Монахов. Зелье крепкое!
Гриша (его не видно). А тебе что? Не твое... Пошла, ну... не дам!