На задворках деревни мужики попрощались — ну, на Службе увидимся — и разошлись по домам, Политыч пошёл к Фёдору (пока до Перелог докрутишь педали, пока то, да сё, да до Кушалино обратно — на Службу никак не успеешь), а Волчок рванул на Село. Федя отпёр дверь и пропустил гостя вперёд.
— Заходи, Степан Политыч, располагайся. Чайку вскипятить?
— Ну, давай зажигай, попьём.
Федя чиркнул спичкой и разжег керосинку. Набрав воды в чайник из ведра черпаком, Фёдор водрузил его на керосинку.
— Да, Федь, вот ведь как теперь стало… — протянул Политыч, подперев рукой голову.
— О чём это ты, Политыч?
— Да вон сколько времени уже прошло, как Началось-то, а я иной раз всё равно удивляюсь на всё это. Ну, понимаешь, никак привыкнуть видимо совсем не получается. Понимаешь, Федь?
— Ну, Политыч, если про меня — то я привык. Ничему уже не удивляюсь.
— Да я-то тоже, а иной-то раз сядешь, задумаешься и приходит вроде что-ли.
— Да не парься ты, Степан Политыч. Я тебе вот что скажу. Знаешь ты или нет, раньше, ну когда ещё старый мир был, люди без компьютеров в туалет уже ходить разучились. Сидели там день и ночь, интернет, то-сё. Реально, да чё там — сам таким был. Смотри сам — голимая бесовщина. Подмена реальной жизни виртуальной. Кошмар. Не, на самом деле так — полностью был уверен, что без виртуального мира этого — никуда…
— И к чему это ты, Федь?
— Ну как к чему, Политыч! Видишь сам до чего всё дошло ведь, до чего народ докатился. Скажу тебе своё мнение: и слава Богу. А нам всем по нынешним делам — свечи толстые надо ставить за то, что с нами вышло не так, как с большинством. Не так, что ли?
— Да так, чё уж тут. Слава Богу за всё!
— Вот. А поминать как там было когда-то пора прекращать, Политыч. Я так думаю. Слава Богу — живы, и более того! И дел, кстати, невпроворот.
— Вишь ты — как всё просто у тебя, Федя! Ты ведь ещё молодой парень, в общем-то, а я-то что — старик… Уверен, Федь, что если б не Случилось тогда — уже в могиле лежал бы просто по годам своим. Оно бы и правильно было бы, если вот так… А у меня — ты ж знаешь — и дочка, и сын, и женушка моя Марина — все ж сразу… давит ведь, Федя! Понимаю ведь всё — а согласиться никак сердце-то не может и не хочет. Снятся ведь мне… Как же они теперь, родные мои, глядя на то как в мире всё на самом деле-то?
— Политыч, не начинай, а? Ты тоже знаешь, что и с моими всеми тоже также всё. Что мы должны делать теперь?
— Да увидим, Бог даст!
— А чтобы дал, надо делать что должно теперь. На каждого из нас — живых — у Господа планы есть. Ведь как сам думаешь: спроста мы здесь оставлены, когда вокруг такое происходит на глазах? Или нет?
— А кто знает? Ты знаешь? Я-то, по грехам своим, должен быть был первым взят в ходунов. Всю жизнь — без веры, церковь — километром обходил.
— Ну и я недалеко от тебя ушёл, Политыч. А тем не менее. Но уверен твёрдо — раз Господь нас, а не кого-то там другого к таким испытаниям поставил — значит так и должно быть. И надо это принять, и делать что делаем. Делать хорошо. Бог, если так хочешь, воскресил нас — да, конкретно так! — восставил, и приставил сюда — выявлять живых, бороться с нежитью, защищать людей и не унывать. Нас — а не других. Потому как наверное — мы можем делать это лучше, чем кто-то другой. Их взяли — а нас оставили. И прекращай роптать, Политыч. Сам во грех впадаешь, и меня втягиваешь.
— Ох, Федя — послушаю тебя — и всё правильно. Прости Господи!
— И вот смотри ещё, Степан Политыч! Что всё неспроста. Тебе было сколько — под семьдесят, так?
— Ну да, 68.
— А ты теперь здоров, как словно твои двадцать лет твои вернулись, нет? А гляди, глазомер какой. На снайперской должности в группе. А когда из армии-то дембельнулся, не напомнишь?
— Ну ладно, Федь, тут-то всё понятно.
— А раз всё понятно, Бога гневить завязываем, Политыч. Чай-то вскипел? Да время уже, какой тут чай, пошли уже. К Бате надо до службы подойти ещё.
Фёдор и Степан Политыч как вышли из дома, так сразу попали в толпу деревенских, поспешающих в село к службе. Бабы, старики, дети — мужиков один — два. Но оно и понятно — мужики, кто не в отпуске, те — на работах, а день ещё не закончился. Да и те кто в отпусках и на свободных днях, тоже все на семейных делах. Лето начинается. Как водится — к лесным сразу посыпались обычные в таких случаях вопросы. Как все эти вопросы Фёдора уже давно достали, он только руками отмахивался. Звезда районного масштаба, фигле. Отделывались односложными ответами, ну что расскажешь деревенским о происходящем вокруг? Кто повдумчивее — тот и так видит всё и анализирует, а другим разжёвывать — только панику сеять. У самих вопросов куда больше чем ответов. А то сами не видят тенденции: ходунов меньше со временем не становится, и если раньше сновали там, где превратились, то теперь и тут непонятка происходит — мигрируют. Откуда и куда, в связи с чем — вопросы. Какие инстинкты руководят нежитью — вопросы. А может быть это не инстинкты вовсе — а некие силы? — тут уже проясняется. Надо наблюдать, смотреть, анализировать. Ошибиться очень легко — такие дела никаким опытом не объясняются. Опять же: кроме ходунов и костяков и другая нежить не дремлет. Появляется и новая. Повадки её — меняются. Почему — вопросы. Время идёт, и вопросов всё больше — меньше их не становится. Непонятно и теперь: осталась ли какая-либо власть в стране? Сама страна-то существует ещё или теперь только территориями землю мерить? Выжившие люди где? Пока удалось наладить связь только с малыми общинами вокруг села, а каких-нибудь более или менее крупных сообществ найти так и не смогли, и с другой стороны никто не объявлялся. Чем закончилась война и закончилась ли она? Что происходит в остальном мире — или текущая ерунда только у нас в стране творится? Что стало с Москвой, с другими крупными городами? А всем известно: радиосвязь не работает, мобильная ещё раньше приказала… Навигашки, которыми пользуются лесные, ещё кое-где ловят спутники, но отказы всё чаще и чаще… Как объяснить полное выздоровление выживших людей и как объяснить то, что люди перестали умирать от естественных причин? Как объяснить и то, что выжившие люди больше не стареют, а?? Как понять то, что покусанные ходунами люди становятся ходунами? Что такое касперы и какова их природа? Как церковные обряды и освящённые предметы и субстанции влияют на нежить по роду её? Ну и самые важные вопросы: как всё происходящее соотносится с догматикой церкви о деятельности злых сил и кто же или что же ходит на горизонте, видимый отовсюду? Фигура то в белом, то в чёрном одеянии, выше облаков, исполинского размера — кто это? Как понять природу феномена, если он не досягаем? Поначалу, по факту первого появления, который способствовал окончательному уверованию людей, пытались догнать, настичь его, однако, как оказалось, не смогли даже и приблизиться. Сначала фигура была видима постоянно, перемещалась по горизонту то туда, то сюда. Останавливалась, стояла, потом двигалась опять. Некоторые утверждали, что она нагибалась и воздевала руки к небу. Как то все вместе уверились, что это Господь и совершается тем самым факт Второго Пришествия. Но утвердить это не получалось на все сто процентов, поскольку происходящее не соответствовало общепринятому христианскому ожиданию по текстам Евангелия. Опровергнуть же по той же причине нельзя, ибо факты: мертвые встали, смерть попрана, налицо наличие сонмов злых сил — плотных и бесплотных, имеет место борьба между последними и, скажем так, Церковью. Согласитесь — не просто. Но при этом, после того, как Случилось, а Случилось всё разом, вроде бы ничего не происходит. А все ждут конца Света и Страшного Суда, а седьмой год — никаких предпосылок. Закрадываются сомнения в души людей. Где сатанина детель, если по книгам отцев святых сейчас — время Антихриста? Каков он, этот Антихрист, чем себя проявлять должен? — непонятно. Да, вот и получается — вопросов гораздо больше чем ответов.
С такими мыслями в голове Фёдор и дошагал до Храма, на площади перед которым уже собралась толпа прихожан, занятая молитвой о даровании доброй службы, а то и просто тихо беседующей между собой, собравшись группами. Поздоровавшись с населением, Фёдор с Политычем прошли в Храм, где и столкнулись с Геной, алтарником.
— Фёдор Иванович, Степан Ипполитович, вот радость-то! Храни вас Господи! — запричитал закатывая глаза Гена, парень лет двадцати с виду.
— Бог в помощь, Геннадий, привет! — поклонился алтарнику Фёдор. — Отче свободен, не знаешь?
— Был в ризнице, позвать?
— Ну если свободен Отче — зови!
— Я щас, Фёдор Иванович! — ответил Гена и спорым шагом двинулся к алтарному входу.
Пока ждали выйдет ли отец Паисий, Фёдор поклонился всем чтимым образам, поцеловал святыни и тихонько встал перед иконостасом.
Молиться Фёдор не умел. К тому же — ленился. Хотя Отец Паисий и наставлял его, как мог, на работу Господу, всё же, грех лени этой побороть Фёдор по сию пору не смог. Нет — верить-то Фёдор, конечно, верил — но как и во что? Понятно, что здраво обозревая происходящее, Фёдор понимал, что в дело вступили, безусловно, некие мощные, прежде потаённые силы, но, опять же — какие? Известные всем — на одной стороне Бог, и Сатана, будь проклят — напротив, а может, какие другие, неизвестные? Фёдор верил в Бога, видел действенность уставных ритуалов на нежить и бесов, но в отличии от последних, Господь себя никак не проявлял. Или проявлял, а Фёдор, по скудости веры не смог разобраться? Тут Федю терзали сомнения. А молитвы уставные Фёдор не учил. Знал основные, конечно, как без них «лешему». Но особые, на разные обстояния, не учил, успокаивая себя тем, что мол, у него другая работа, всё больше физическая, а не духовная. О чём и делился на исповеди — для каждого селянина раз в неделю обязательной в текущих обстоятельствах, как установил Отец Паисий. Поэтому молился Фёдор всегда своими словами, и больше просил не за себя, а за родных.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..
Совсем по-другому подходил к духовным вопросам Политыч. Будучи стариком обстоятельным, обратившись и уверовав крепко сразу, как Началось, Политыч наизусть практически знал весь круг Богослужений, и в деле не раз метко изгонял верными молитвами и стихирами вкрай распоясавшуюся нечисть, а не только пулей. Как раз на иную-то мерзость пуля была бессильна, а вот молитва и образ в рыло — действовали безотказно. Не говоря уж о Святой Воде, которая, как сами видите, и бесов напрочь валила. Не раз и не два Политыча звали участвовать и в службах по праздникам или когда кто из клира по каким обстоятельствам не мог приступить. Клир Политыча уважал и любил, и сам Отец Паисий уже не раз выводил разговор с ним на тему о рукоположении. Политыч же пока не соглашался — отговаривался тем, что не достоин, и что кесарю — кесарево, и его работа в поле — он снайпер, а в группе — духовный признанный авторитет, и лесным без него — туго придётся. Но это только часть правды, а другая — в том, что Политыч очень любил лес. Поэтому старик так радовался всегда плановым лесным рейдам, принимал живое участие в подготовке, планировании, а в самом лесу был просто незаменимым человеком. Именно Политыч, и никто другой, учил всех членов группы Фёдора лесному делу. По этим вопросам он был живой энциклопедией. Безошибочно ориентируясь без приборов своим природным чутьём, Степан Политыч проводил лесных топями, болотами, по кратчайшему маршруту, чуял зверя, нежить, бесов, обустраивал ночлеги, и конечно, добывал лесное пропитание. А всё потому, что Политыч-то был наследственным лесником. И прадед его был лесником, и дед, и отец — Царство им всем Небесное. Потому знал все окрестные леса как «Отче Наш», а те что не знал — понимал, и одно только это уже облегчало нелёгкие задачи, ставимые лесным общиной.
До того, как Началось, Политыч жил в лесхозе. Это за пять километров от границы Села — в лесу. Была семья у Политыча — дочка Нина, та работала в магазине в Твери, ездила туда-обратно каждый день, сын Витя — взрослый уже, под сорок — помогал отцу в лесхозе, жена Марина Ивановна — больная была по ногам. Скрытая — то мобилизация началась ещё до войны — сына сразу забрали. Приехали двое ментов и трое солдат на «газоне», дали 20 минут на сборы и увезли. Больше его Политыч не видел и ничего о нём не слышал. Политыч был в лесу, когда его забирали — так и не попрощались…. Нина не вернулась домой из Твери, в первый день, как Началось. Кто вырвался из города и осел в Селе, рассказывали ужасы о том, что в Твери тогда творилось. Наверное, сожрали Нину… Как началось, ведь не по телевизору, ни по радио никто не освящал, что происходило в стране в действительности. Да и не понимал сути никто тогда. Говорили — «беспорядки», а потом и телек погас. Что реально происходит Политычу стало ясно тогда, когда к нему в хату стали долбиться ходуны с ближайшего погоста — да и то не сразу. Пытался их Политыч через дверь увещевать, также и угрожал пострелять всех к такой-то матери, если будут продолжать ломиться. Не помогло, конечно. Политыч перенёс жену в дальний угол, зарядил ей «сайгу». Стрелять- то Марина Ивановна умела — жена лесника! Прикрывшись столом, разложил боезапас, тесак, топорик плотницкий. Хорошо ещё, что поначалу ходуны совсем тупые были, ну а другая нежить тогда вообще ещё не являла себя. Сначала разбили как-то окно… Потом все в него и попёрли. Старики лупили по ним в упор, перезаряжали — опять лупили. Без проку практически — это потом уже появился горький опыт — рубить ходуну ноги и башку или стрелять в неё. И то не всегда выручало. А тогда… Боезапас, отложенный Политычем кончился и старик схватился с непрошенными гостями с того света в топоры. Пока отбивался, как мог, жену пожрали… Непонятно как, с одним топором, залитый кровью, гноем и мозгами, Политыч прорвался сначала на мост, а оттуда в сарай. Повезло ему и в том, что ходуны не представляли тогда, что двери открываются… Как-то завёл свой Урал. В люльке Сайга и два рожка нашлись. Схватил косу с сельника, обломал черенок. Как открыл ворота, как летел до Кушалина — Политыч не рассказывал. А только в Кушалино была своя музыка — но мужики уже сообразили что к чему и действуя лопатами, косами, топорами отбивались у Церкви. Как уж прорвался Политыч к людям — одному Богу известно, а только первым делом в Церкви под образа на колени повалился….
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..
С рассветом центральная сельская площадь напоминала уже Куликово Поле. Вся усеянная изрубленными телами, некоторые из которых продолжали копошиться, залитая кровью, гноем, площадь казалась застывшим кадром одного из фильмов Ромеро. Отец Паисий крестил на ступенях храма уцелевших, и отказавшихся в то утро не было. Крестил он и Политыча, и крестики из своих свечных запасов раздавал, конечно, всем — кому достанется. Политычу достался.
Бабы заперлись с батюшками в Храме, а мужиков Гриша Алпатов тогда собирал в группы по пятеро — семеро. Несколькими группами мужики пошли по улицам и домам. Тут и там появлялись ходуны, выявляемые селянами по неестественным телодвижениям — как у лунатиков. Их брали в топоры. По ходу зачистки села к группам присоединялись уцелевшие — и мужики, и бабы, и старики, и дети. Баб, стариков и детей маленьких собирали сперва в группы и провожали в Храм. Мужики брали косы и пополняли группы зачистки. С первого дня так и появилась приверженность селян этому простому и действенному оружию против ходунов — косорезу, или косилке, если попросту. Уже потом оружие совершенствовалось — наваривали ручки удобные, с гардами, наносили на лезвия тексты молитв и из Писания, хитро, по-кушалински затачивали… Многие потом отказались от косилок — мостырили особые топоры, ковали даже мечи. Фёдор Срамнов заказал у кузнецов себе моргенштерн свой дикий, но однако же в массе своей — косилка была также распространена и популярна, как Т-34 в своё время, ибо дёшево и сердито. Все помнили этот инс трумент и то хмурое, первое утро. А в то утро били нечисть тем, что Бог послал. Били не жалея, с остервенением, без оглядки на то, кем ходун был при жизни, кому родственником — в каждом доме, в каждой семье в то утро было горе… Кто-то из мужиков заметил, что действеннее рубить ходунам головы, и весть разнеслась по улицам села… К концу дня люди вздохнули свободнее… Село было практически очищено от ходячих мертвецов, и если те и появлялись, то уже не в таком количестве как ночью или с утра. Людей выпустили из Храма и батюшка благословил их на сбор останков. Бабы и старики накалывали останки на вилы и грузили на тракторные прицепы, которые выгружали в поле за селом и жгли, поливая бензином. Эх, знали бы, что он станет скоро на вес золота — не тратили бы… Уже к обеду стали приходить и приезжать выжившие из окрестных деревень. К вечеру потянулись люди из Твери и предместий. Их было мало. Мужики садились на грузовики и патрулировали уже не только Село, но и окрестности. Удобным оказалось то, что в Кушалино вело всего две дороги — Бежецкая и на Кимры. Несколько мостов отсекло село и ближние деревни от внешнего мира, а вокруг — леса и болота. Малая плотность населения — мало ходунов, это и спасло Кушалинский анклав от горькой судьбы уготованной другим деревням и сёлам — ближе к Твери и Рамешкам. На мостах ставили баррикады — деревья рубили прямо вокруг дорог. Обороной руководил Гриша Алпатов — человек на своём месте. Царство ему Небесное. В те дни он сделал очень много для общины. Благодаря Грише, уже к обеду все способные «носить оружие» были разбиты на группы и группы направлялись на патрулирование, зачистку деревень, постройку заслонов. Гриша был вездесущ, проверял, наставлял, объяснял. И карал, да. За панику, а такое имело место в первые дни. Кулачищем в нос. С командованием Григория согласились все. Он был на своём месте, и он был нужен всем.
Политыч во главе группы из восьми мужиком — в основном переложских, найдёновских и велешинских ставил баррикаду на мосту у Рождества — за два километра от села и триста метров от сельского кладбища — Горки. Деревья сначала начали рубить прямо на погосте, но оказалось что там шарят ходуны и это дело бросили. Покусали Гаврила — мужика из Найдёнова, и он, пока его пытались перевязывать, обратился. Гаврила пришлось взять в топоры… Как только начали работу, с Рождества и Заскалья потянулись люди. Двое детей, несколько баб. И двое мужиков. Все усилили группу Политыча. Разобрали чью-то баньку на берегу Кушалки, споро поставили заслон. Зачистили и Рождество — чего сложного, всего несколько домов. Часам к шести вечера подъехал «пазик» с тверскими беженцами. Были осмотрены и препровожены в Село, к Грише. В девять с чем-то на дороге показался странный трёхосный автомобиль, явно не российского производства. Он остановился на том краю Рождества и осветил мост фарой-искателем. Кто-то из мужиков крикнул: «Натовцы!», а на всю группу только Сайга Политыча… Однако, постояв, странный транспорт двинулся в сторону моста, подъехал и двери распахнулись. Политыч навёл сайгу на выпрыгнувших двух здоровых мужиков в камуфляже, мотошлемах и прочем мотообвесе, с калашами и водил стволом, выцеливая то одного, то второго. «Стойте где стоите, мужики! Русские?» — спросил Степан Политыч прибывших. Один, что пониже ростом, прислонил калаш к колесу и разведя руки в стороны подошёл к баррикаде.
— Да русские, русские. Фёдор я, Срамнов. С Вельшина я как-бы. Ты опусти калибр-то, отец. — улыбнулся мужик. Политыч поставил сайгу.
— Говори, кого на Вельшине знаешь?
— Да всех. — мужик достал пачку «мальборо» и чиркнув спичкой, закурил.
— Валер! Васечкин! — позвал Политыч парня из своих. — Смотри! Знаешь этого? Говорит — ваш, велешинский.
Валера подошёл и лицо парня расплылось в улыбке.
— Так это ж, Федька, ёк-макарёк! Откуда ж ты, братан??
— Слава Богу, Вань, добрались. — повернулся Фёдор к своему товарищу, здоровенному белобрысому мужику лет 35.
И Валере с Политычем:
— С Москвы мы, откуда же ещё… — Федя сплюнул.
— Ну и что там в Москве-то? Не знаем ведь ничего. А у нас, мужики, мертвецы встали. Народу покрошили — кошмар…
— Чё в Москве-то, спрашиваешь?! А вы не в курсе?! Нет больше такого города, мужики. Нету.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
Тем не менее, отец Паисий перед службой был занят и к Фёдору выйти не смог — только лишь передал через Гену, чтобы ждали его с Волковым у дома и что после службы всё равно занят будет. Надо ждать. Храм быстро наполнялся прихожанами, до начала службы осталось совсем ничего. На входе принимали записки — бесплатно, конечно, а кому нужны те деньги теперь, куда их? Только в топку если, ну, или в сортир — бумага она и есть бумага, смех смехом — новой-то давно не делают, а та, что с тех времён осталась — когда-то ведь закончится. И вот так кругом — где ни ткни — всё кверху гвоздями. Вот из-за такой ерунды какой-нибудь всё и накроется окончательно — за лесом больших ежедневных проблем о малом никто и не задумывается, пока это малое не превратиться в большую, ощутимую проблему. Как солярка или как патроны. Кто думал, что в самом скором времени с ними наступят проблемы? Никто. Что солярка? Стала заканчиваться — Село снарядило группу — солярщиков — с цистерной на конной тяге да человек пять мужиков — знай шарь по дорогам и сливай с техники там и тут. Ну и сливали, конечно. А только и у топлива свой срок службы имеется. Семь лет уже, как Началось — топлива то ещё много где слить можно, а только это уже моча, а не топливо. Мужики, кто под Саней Волковым работают, наладили, конечно, со временем фильтрацию и перегон примитивный, а всё равно топливо теряет свои свойства. Техника стареет, и хотя ребята без устали ковыряют свои трактора и машины — срок всей этой механизации уже отмерян. Последний раз чихнёт благословенный тракторный дизель — незаменимый помощник крестьянина последних времён, а дальше всё — как завещали прадеды — только кони и быки. Финиш. А община не маленькая — больше тысячи душ, и каждая кушать хочет. Картофель, пшеница, греча — вспаши, заборони, посади да засей все эти гектары, собери да скоси в страду. А скотина тоже живая — ей трава да сено нужны. Без техники — тракторов и комбайна — всё, привет… И это при том, что всё мужское население в основном при оружии — наряды, патрули, охрана баб и детей в поле да в лесу, на грибах и ягодах кто, и в духовных. Без духовных теперь ничесоже деется. Слава Богу, как Отца Николая из Троицына монастыря люди Фёдора чудом взыскали — на всё Божья воля! — монашеское делание на Селе восставили. Большое дело. Не оценить его, из сегодняшнего дня. Ежели Господь умилостивится, сохранив общину, оценено будет потом — паки и паки. Ибо на каждое делание теперь — нужен духовный, со Святой водой и Крестом и молитвой. А дел столько, что духовных не хватает. Эти и многие другие мысли одолевали Отца Паисия, сельского иерея, настоятеля Кушалинских храмов — Смоленского и Духова, ныне по мере сил общины, восстанавливаемого из полностью разрушенного состояния ещё при советской власти.
— Господи, благослови славити Пречистое Имя Твое, Отца, и Сына и Святаго Духа. — перекрестился отец Паисий на Троицу, висящую в ризнице и прошествовал в алтарь.
— Благослови, отче! — благословляясь, начал утреню Отец Феофан, старший диакон. Всё потом, волей Божией да спасемся. Теперь то, ради чего Отец Паисий здесь. Всему своё время — время разбрасывать камни и время собирать их. Сейчас, как и вчера, и ранее, Отец настоятель будет молиться за каждого, кто в поле, кто в лесу, кто здесь в храме, кого Господь миловал спасением жизни и за тех, кто погиб. Ибо кто поможет почившей душе христианской в страшном, таинственном посмертии перед Престолом Сил? Только дерзновенная молитва простого иерея, души, ежечасно болящей за всех.
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………..
Отцу Паисию (Скоренко) шёл уже шестьдесят девятый год, когда епархия отправила его восстанавливать приход в Кушалино. Родом из Вышнего Волочка, он не был потомственным священнослужителем, и к Вере пришёл во время войны — той, Великой Отечественной. Как и многие его сверстники, утром 22 июня 1941 года Отец Паисий, тогда просто Павел Богданович Скоренко, встретил уже на пороге военкомата. Потому как работал шофёром, попал в автобат в начале июля, потом котёл, прорыв к своим, первое ранение, в ногу, изолятор НКВД, Слава Богу, отпустили — рядовой, документы не выбросил, госпиталь, потом снова на фронт. Там, в окопе, под Волоколамском, Павел встретил отца Георгия. «Держись меня, Пашка.»- улыбаясь, говорил ему старый священник. — «Меня ж ведь сам Георгий Победоносец обороняет, шутка ли, сынок! Он и тебя укроет, а ты проси его.» Отец Георгий и покрестил Павла, ночью, в окопе. В страшном бою, который произошёл с их батальоном на следующее утро, когда немцы, действуя во фланг, силами до танкового батальона с приданными панцергренадёрами, прорвали позиции их полка, выжили немногие. А вот Павла — теперь Отца Паисия Господь сохранил…