Одним из кандидатов был генеральный директор производственного объединения, другой - партийный деятель высокого ранга. Они излагали свои программы, отвечали на вопросы ведущего, на звонки телезрителей. Их диспут слушали молча, даже Донецкий притих. По сути речей и ответов Горину становилось все более ясным то, что он раньше знал и думал об этих кандидатах - хозяйственник зажат тисками госплана, госзаказа, госнаба, госприемки, - госудавом антиэкономики и только попытается, будучи избранным, решить задачки своего объединения, , а партийный функционер, несмотря на критику в адрес Системы, постарается закрутить гайки потуже, чем это бывало прежде, используя кольца того же госудава.
Зажгли свет, и перед Гориным предстала писаная во всю поверхность стены картина. На фоне розово-закатного неба высилась вдали Гора в пелеринах облаков, а по зеленой степи распластался в напряженном беге-полете всадник в откинутой бурке. Глаза у Лермонтова закрыты, лик бледен, сам всем прямым телом склонился вперед, словно неудержимо падал на землю, куда с застывшим ужасом вперился безумный глаз коня.
Картину обрамляла нарисованная же золотая рама, как на настенных ковриках с рынка "Лебеди в пруду" или "Русалка", и контраст от столкновения бешеной скачки и падающего Лермонтова, от летящего навстречу своей смерти гения и санаторного помещения с громоздким телевизором и казенной мебелью опять взволновал Горина - тема его будущего рассказа обретала четкие очертания.
...Лермонтов был спокоен и весел в день дуэли, с удовольствием позавтракал и еще писал у окна, выходящего в сад, не замечая, как утренняя свежесть июльского дня постепенно сменилась жарким полуднем, а затем липкой духотой. Умолкли птицы, пропали звуки, гнетущая тяжесть давила на веки, густой воздух был недвижен и призрачен, грозовая туча, синея от удушья, обволакивала Гору.
К шести часам отыскали поляну среди кустарника, и Лермонтов, радостный, свежий - весь день он ощущал необычайный подъем, хотя далеко не в зените своего могучего таланта, не что, что покойный Пушкин, но сколько еще впереди и даже сказал кому-то, не сказал, само собой вырвалось: "Я счастлив!" Лермонтов опять принес свои извинения за неуместную шутку, но Мартынов, распаленный одуряющей жарой, настоял на своем - крупнокалиберные пистолеты, дистанция пятнадцать шагов вместо положенных двадцати пяти, три выстрела паче окажется недостаточным.
Лермонтов стоял, правое плечо вперед, пистолет прижат к груди, улыбался и ждал.
Мартынов целил так долго, что секундант не выдержал:
- Стреляйтесь же, а не то я вас разведу!
Грянул выстрел, сверкнула молния и эхо грома сотрясло Гору. Внезапный ливень, словно разверзлась хлябь небесная, обрушился с ревом и плачем на землю. Смертная бледность белила лицо убитого поэта, и струи воды, багровея, никак не могли смыть кровь, хлеставшую из развороченной раны в груди. Не переставая, шел дождь - летом явление редкое в этих местах - и еще ночь, и еще день тело Лермонтова лежало под кустом на поляне - никак не могли сговориться и нанять телегу, чтобы перевезти его в Пятигорск... Воскресенье совпало с днем выборов. Без пафоса Маяковского - читайте! завидуйте! - Горин впервые в своей жизни реально ощутил себя гражданином - его голос, его избирательный бюллетень мог стать микропружинкой, которая заставит дрогнуть стрелку весов в пользу того или иного кандидата в народные депутаты.
Именно поэтому, не считая себя вправе бездумно принять участие в голосовании за тех, кого не знал, Горин не пошел на местный избирательный участок, открытый прямо в санатории, хотя такая полная возможность и была.
Это было совсем новое ощущение, ощущение свободы, оно принципиально отличалось от того, что возникало на фестивале джаза в Ярославле, оно было даже в принятом без всякой опаски решении не голосовать, и Горину увиделась внутренняя связь Свободы с темой Горы и Дуэли.
Вечером Донецкий, памятуя о договоренности, организовал-таки небольшое застолье, пригласив третьим своего знакомца Петра.
Петр уважительно и не без интереса спросил, где же это Донецкий исхитрился достать водку, по сведениям Петра из достоверных источников на весь Пятигорск спиртным торговал только один магазин с двух дня, и то продавали сколько завезут, на что Донецкий подмигнул и ответил, что, во-первых, в связи с выборами вчера, то есть в субботу, завезли побольше этого дефицитного товара, во-вторых, в городе есть ликеро-водочный завод, а раз есть завод, значит всегда есть возможность возле него приобрести по повышенным ценам столь желанное и необходимое для товарищеских встреч или иных торжеств зелье.
Семена этой идеи упали на благодатную почву, разговор принял активный характер, выявив личную заинтересованность всех троих мужчин, которые единодушно осудили политику партии и правительства в этом вопросе, придя к выводу, что надо было бы четыре года назад категорически исключить под страхом суровых административных наказаний пьянку на работе и в рабочее время, но оставить свободу - опять это хмельное слово - СВОБОДА! - распоряжаться своим здоровьем и досугом как кому заблагорассудиться.
В доказательство своей и всеобщей правоты Донецкий нарисовал картину повального самогоноварения и поделился с товарищами надежными рецептами самоизготовления различных водок, сославшись на первоисточник - поваренную книгу мадам Молоховец дореволюционного издания. Все рекомендации мадам начинались с совета перегнать перебродившее через "кубик", и присутствующие со знанием дела обсудили новейшие достижения советского перегонного аппаратостроения, обладателями образцов которых, как оказалось являлись и Донецкий, и Петр, и несколько знакомых Горина.
Горин припомнил, что до пятнадцати лет не брал в рот ни капли спиртного и совсем не представлял себе его воздействия на организм. В районном доме пионеров Горин занимался в музыкальном кружке, дуя на трубе, и был по случаю приглашен взамен заболевшего трубача на халтуру "лабать жмурика", то есть проводить в последний путь усопшего. Выполнивший свой печальный долг оркестр в полном составе был посажен на поминках за стол. Глядя на других, Горин выпил стакан водки, не ощутив ни робости, ни отвращения. Голова оставалась ясной, но тело стало чужим и совершенно непослушным. Горина неудержимо заносило то в одну, то в другую сторону от генеральной линии его продвижения, и он с большим трудом добрался до дома. Несколько раз безрезультатно пытался дотянуться до звонка, отбрасываемый неведомой силой на исходные позиции, пока не понял, что гораздо надежнее стоять на четвереньках. Обнаружив это, Горин убежденно подумал, что именно таким простым и естественным образом ему удасться скрыть от матери свое состояние. Постучал в дверь и, когда мать отворила ему, поздоровался с ней и прошел на четвереньках в комнату.
Мать сразу поняла в чем дело и молча смотрела, как сын, твердо перебирая руками и ногами, сходил в туалет, вернулся, рассказал об успехах в школе, гордо отдал заработанную в оркестре пятерку и лег спать.
Все трое, в том числе и Горин, дружно посмеялись над Гориным-молодым.
Донецкий не мог остаться в долгу и рассказал, как однажды, будучи со съемочной группой в областном украинском городе, оказался свидетелем следующего проишествия. Впрочем, начиналось все без свидетелей. В гости к ночному сторожу аттракционов, что настроили в парке культуры и отдыха, приехал кум из села. Как водится в таких случаях, привез с собой четверть доброй горилки, жменю сала, мешок синеньких и связку чеснока. Выпили кумы, закусили салом с чесноком и почуяли прилив сил.
- А шо, кум, кажи, жалко тебе трохи развлечь своего дорого кума в этом заведении? - хитро спросил кум у ночного стража, имея ввиду охраняемые родственником аттракционы.
- Жалко? - удивился сторож. - Хиба ты жалеешь колхозного поля, так чем же я тебя хужее?
И повел кума поначалу в комнату смеха, где кумовья подивились на свои растянутые то в длину, то вширь фигуры, а потом на качели-карусели. Это такое сооружение, пояснил Донецкий, в виде мачты с большим кругом наверху, к которому на длинных железных цепях подвешены деревянные сиденья. Сторож усадил на одно из них и закрепил кума, а сам в целях равновесия сел в такое же сиденье с другой стороны круга. Однако дотянуться с такой позиции до кнопки включения сторожу никак не удавалось, поэтому ему пришлось отыскать прут подлиннее, опять пристегнуться и долго тыкать прутом в кнопку, пока не раздался щелчок и карусель с металлическим скрежетом тронулась в свой бесконечный путь по кругу. Поначалу тихо, потом все быстрее, колесо разогналось, и кумовья, поднятые вверх центростремительной силой, закрутились в ночном небе. Ого-го, кум, о це диво, кричал кум куму, ого-го, вторил эхом кум куму, и неслись они в черной ночи, как ведьмы на шабаш.
Накрутившись досыта и даже отрезвев, кум попросил сторожа остановить верчение, на что тот резонно ответил, что сделать этого никак не может. Через некоторое время кум почуял себя дурно и выпустил на волю съеденное сало с чесноком и стал молить об остановке, как о пощаде или милости божьей. Сторож, пошарив в карманах, обнаружил гайки, свинченные им неизвестно зачем с других аттракционов, а может с той же карусели, принялся кидать их вниз, норовя попасть в кнопку отключения, но нужного эффекта бомбометание, а точнее гайкометание, не дало, и кумовья продолжили свое путешествие.
Постепенно рассвело, запели птицы, а качели-карусели все крутились пока не сгорел мотор. Заблеванные, помертвевшие кумовья были обнаружены бабами-уборщицами, которые никак не могли взять в толк в чем тут дело и долго и непрофессионально подсчитывали, сколько же надо выпить двоим мужикам, чтобы дойти до такого состояния, когда не то что встать, глаз открыть нет никаких сил.
Здесь и Донецкий, и Горин, и Петр немного поспорили о том, сколько может выпить человек и, разойдясь в количестве, пришли к единому мнению, что все зависит от настроения, закуски и участия в этом процессе супруги.
Петр был из городка рангом намного ниже , чем Горин или Донецкий, а что такое провинциальное захолустье? Место скопища человеков, которые настолько близко знают друг друга, что ничего не скроешь, и уж если случится что, то и воспринимается как событие почти семейное. И все обыватели города, конечно, знали, что местный специалист по электричеству Колька Ниткин всенепременно желал иметь только сына, что супруга его Валентина обещалась произвести требуемое и, действительно, обещание свое исполнила, за что счастливый Колька подарил новоявленной мамаше норковую шапку голубого оттенка - такую же, что имели лишь жена председателя горисполкома и завгорторгом.
Дите получилось слабое в отличие от мордастой Валентины, но Колька души в нем не чаял и, позабыв своих бывших сотоварищей по загульным делам, денно и нощно выхаживал наследника. Через определенное время тело сыночка покрылось сыпью, и доктор установил диагноз - врожденный сифилис. Колька учинил супруге допрос третьей степени с мерами физического воздействия и добился чистосердечного признания от Валентины - на самом деле родила она девочку, но, зная крутой Колькин нрав и тяжелую руку, перепугалась и за деньги уговорила медсестру переменить клеенчатые бирки на руках двух младенцев. Мальчика ей уступила соседка по родильному, женщина беспутная, без определенных занятий, которой было совершенно безразлично, какого пола у нее дите. Колька, потрясенный таким известием, наварил Валентине еще один "фонарь", но потом остыл и рассудил, что пусть будет дочка, но своя и здоровая, чем подкидыш-сифилитик. Супруги Ниткины отыскали соседку по родильному дому, находившуюся в нетрезвом состоянии около колхозного рынка, но та угрюмо отказалась от совершенного обмена. Пришлось прибегнуть к содействию органов милиции, которая выяснила, что девочку Ниткиных беспутная женщина умертвила и бросила в колодец.
- Как же вы там вообще живете? - не выдержал наступившего молчания Горин. Как будто Петр существовал где-то на иной, далекой и дикой планете.
- Да так и живем, - просто ответил Петр. - Колбаса, масло, сахар, все по талонам, теперь и мыло по карточкам.
- Шизнь, тезка, - скаламбурил Донецкий. - Они делают вид, что платят, мы делаем вид, что работаем...
Донецкий еще говорил что-то, а Горин смотрел на него, на Петра и думал, что все мы - тезки, все мы - люди, которые изъясняются на русском языке, народ одной удивительно богатой и щедрой на таланты страны, а вот как жили веками, так и живем в скудости и духовной нищете. Сколько, казалось, происходит перемен, а разве повернешь ее, Гору?.. Прощай немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, покорный им народ, - всплыли строки Лермонтова, опять Поэт, опять Гора...
Пешеходная экскурсия по Пятигорску началась с площадки, откуда открывалась панорама Горы. Снизу мелкий лесок постепенно переходил в кустарник, ближе к вершине только трава покрывала склоны и где-то там в одна тысяча девятьсот двадцать пятом году от рождества Христова к слету ударниц труда был высечен портрет Ленина. Гора несла его, как значок на груди, ее вечная безликая сущность была визуально присвоена и получила свою метку, что Гора принадлежит первому в мире государству рабочих и крестьян.
Скульптор, реставрировавший портрет после неудачной попытки немцев во время войны расстрелять портрет из орудия, высек заодно на скале четверостишие собственного сочинения. Вознесенный на Гору опус вряд ли можно было назвать поэтической вершиной, но стихи были посвящены уже не тому, с кого делался каменно-тесный портрет, а товарищу Сталину и вполне годились для нимба, откованного под прессом репрессий, отполированного массой славословий и водруженного на чело вождя всех народов и времен. Соединив на себе портрет Ленина со стихами, посвященными Сталину, Гора стала наглядным символом Системы.
Изначально не могло быть поэзии в высеченных, казалось бы, навечно строчках, истинная поэзия звучала в струнах Эоловой арфы - специальный инструмент был установлен нашими предками на Холодном отроге Горы, и в бытность свою налетавший ветер будоражил ее вечный покой странными звуками. Их любил слушать Поэт. Наши современники лишены этого вдохновляющего действия, ибо время беспощадно порвало струны, а советское время ликвидировало и самую арфу.
Узкая тропа сбежала вниз и привела к гроту, в котором так любил уединяться Лермонтов, где Печорин встретился с Верой, это было свидание любви, отсюда виден весь Пятигорск с каскадом широкой лестницы, заполненной кринолинами, сюртуками и мундирами общества, съехавшегося на воды. Оказывается по тем временам надобно было иметь изрядное здоровье, чтобы выдержать ежедневное действие прописанных эскулапами сорока-пятидесяти стаканов насыщенной газами, ионами и минералами воды. До чего же беспредельна вера человека в чудодейственность непонятного, подумал Горин, и как жадно хватается он за целебное средство, чтобы поскорее избавиться от болезни. Получив же облегчение, опять безрассудно тратит время своей единственной жизни.
Павильон над источниками венчал лестницу, здесь княжна Мери помогла поднять оброненную кружку оправлявшемуся от раны Грушницкому. Тропа вдоль Горячего отрога привела к бронзовому орлу, терзавшему змею болезней, а от него совсем вниз к еще одному гроту. Под его сводами пировали друзья, звучали смех, тосты, стихи и песни, отсюда была видна скала с портретом Ленина на Холодном отроге, павильон над источниками и орел на Горячем отроге. Оглянувшись на пройденный путь, Горин как бы обернулся в прошлое, дымка которого, как на полотнах импрессионистов, окружала какую-то иную, возвышенную и наполненную поэзией и высокими страстями жизнь.
Напротив грота высился ажурный стеклянный павильон "Лермонтовская галерея" с готическими башенками в голубых, красных и желтых витражах, полностью видный сквозь ветви не успевших еще обрядиться в весеннюю листву деревьев парка. Из глубины его показались двое мальчишек лет по двенадцать-пятнадцать в ярких спортивных шапочках и куртках, один - в красных кроссовках, другой - в оранжевых резиновых сапожках. В руках у них были рогатки, и они, подбирая на ходу камни, искали цель, чтобы поразить ее. Издалека не было видно полета снаряда, но то металлическим звоном отзывался фонарь, то глухим стоном дерево, то сухим щелчком скамейка. Они добрались до стеклянного павильона, обошли его, деловито рассматривая, и скрылись за углом. Звон разбитого витража отозвался эхом в пустом павильоне, задрожали стекла и экскурсанты завертели головами, не понимая, где источник тревожного звука.
- Вот звери, - покачала головой экскурсовод, видевшая рейд молодых варваров. - И что же из них вырастет? Рэкетиры? Слава богу, хоть в Афганистан их больше не пошлют опыта набираться... На этом наша пешеходная экскурсия по Пятигорску заканчивается. Вопросы есть?
Вопросы-то есть, да где ответы, подумал Горин.
Жизнь Горина в санатории обрела свою временную стабильность, сообразную расписанию процедур: с утра к источнику номер семь, завтрак, кислородный коктейль в лечебном корпусе, на автобусе в грязелечебницу, возвращение как раз к обеду, "тихий час", вновь к источнику номер семь перед ужином и вечер, растрачиваемый Гориным на телевизор или видеосалон. Горинскоу санаторному бытие было осложнено, правда, тем, что Донецкого приковал к постели приступ острого радикулита. Боли были настолько сильны, что Донецкий со стоном и чрезвычайно медленно разворачивался вокруг своей оси, подняться же по нужде самостоятельно совсем не мог. Врач предложила Донецкому сделать блокаду, но тот наотрез отказался от уколов, боясь заразиться спидом, как это произошло с группой детей и женщин в башкирской Элисте. Лечился он растирками адамова корня, который Горин приобретал на местном рынке.
Распорядок процедур с виду был пунктуальным - каждый лечащийся, в том числе и Горин, имел на руках пухлую санаторную книжку с табуляграммами, рассчитанными на компьютере, с точным указанием времени приема, иначе как управиться с многотысячным потоком страждущих, но жизнь постоянно вносила свои коррективы. Особенно в грязелечебнице. Высокие потолки первого зала в лохмотьях облупившейся масляной краски неясно отражали гул разговоров, шарканье ног и отдельные выкрики длинной очереди ожидающих своего сеанса. Было нечто одинаковое в столпившихся - каждый держал в руках пластиковый пакет с орлом, клюющим змею болезней, но было и различие. Обладатели санаторных книжек с орденом Победы, увитым гвардейской лентой, составляли особую касту ветеранов ВОВ - неблагозвучная аббревиатура Великой Отечественной. Они проходили, не задерживаясь, вперед и были напористы и бесстрашны, как возможно когда-то в рукопашном бою с врагом. Как и любые другие привилегированные, ветераны ВОВ вызывали только глухое раздражение у толпящихся в ожидании и справедливо, по мнению Горина, считавших, что перед бледным от боли лицом недуга все равны. К столику регистраторши, в обход барьера, подходили и другие личности, они, склоняясь, что-то шептали ей, и в большинстве случаев получали пропуск на беспрепятственный проход. При этом совсем не верилось, что в стране провозглашенного семьдесят один год назад социального равенства столько заслуженных лиц.
Когда испытание терпения очереди достигало ощутимого пре дела, регистраторша скрывалась в глубине длинной галереи с отсеками ванн, являлась с горстью жетонов и толпа растекалась, как река в дельте, на рукава, по другим очередям, человек по пять-шесть. Ванн, как таковых, не было - вдоль стен квадратного отсека стояли столы с пластмассовыми лежаками, а в середине торчала, подрагивая от внутреннего напора, труба, из поворотного патрубка которой санитарка-грязевщица подавала на подстилку черную горячую пасту. Погруженный в эту субстанцию, замотанный, как кокон мумии, Горин в распаренной дремоте постепенно переступал грань потустороннего мира, без боязни сливаясь с недрами земли, не холодной, словно смерть, а горячей, жидкой, значит, живой. Грязь забирала, отводила шлаки организма, воды источника номер семь промывали засорившиеся протоки и за телом, вспомнившем о бессмертии, ощутимо очищалась, успокаивалась и душа. Умиротворенная тишина царила в комнате отдыха, откинувшись в кресле, Горин безучастно-благостно наблюдал сквозь открытую дверь очередные треволнения очереди у стола регистраторши.
- Кайф, - подтвердил Донецкий наблюдения Горина о грязелечебнице. - И насчет ветеранов ВОВ верно. Вот встану на ноги обязательно закажу себе комплект орденских планок рядов на пять-шесть, четырех маловато, шесть многовато, пять будет в самый раз, здесь делают из пластмассы, сам видел объявление а комбинате бытового обслуживания. А на какие места тебе грязь накладывают?
- От колен до поясницы.
- Дурень, сунь грязевщице рубль, она тебя всего грязью перемажет.
- Так прописали.
- Много они знают, где у тебя какая болячка притаилась?
Все до поры, до времени, как созреет, схватишься, а поезд уже ушел, весь состав и дымка не осталось.
Горин припомнил, что однажды в какой-то компании женщина, художница по профессии, долго крутила его левую руку и, пронзительно посмотрев в глаза Горину, нагадала ему смерть в пятьдесят два. Но об этом Донецкому Горин ничего не сказал - не хотелось о неизбежном, что рано или позже случится, только-только ощутив обновление.