- Как домой добираться думаешь?
- ... на электричке.
- Тебя будет кто-нибудь встречать?
- ... нет.
- А валюта у тебя имеется? Доллары?
Парень молча кивнул головой.
- Ты вот что, не тушуйся. Купи за валюту путевку в хороший санаторий. Поезжай, отдохни. Тебе отдохнуть надо, понял?..
Парень сосредоточенно молчал и не отвечал на вопросы. Я вспомнил тех двоих провожающих. Знали же, кого сажают в самолет. А приди ему в голову блажь подышать свежим воздухом за бортом на высоте десяти километров?
И встречать его никто не будет. Как же так? Впрочем, Системе он уже не нужен. Проспрягайте глагол "не нужен". Я не нужен, ты не нужен, он не нужен, мы не нужны... Лишние люди...
В одной из "точек" на юге Аравийского полуострова тоже жила-была микросовколония. Единственное развлечение - охота. По всем правилам и инструкциям надо бы докладываться нашим секретным службам о своем намерении выехать в полупустыню с описанием маршрута. И ехать надо бы для безопасности двумя машинами, двумя экипажами. Наши секретные службы безопасности для собственной безопасности разрешения никогда не давали. И поэтому все ездили не спросясь. И поэтому только через три или четыре дня обнаружили пропажу одного из товарищей. Выяснилось, что он уехал в джипе на охоту. Подождали еще пару дней. Потом объявили розыск. Неподалеку, в другой "точке", стоял отряд советских вертолетчиков. Два дня они совершали облет близлежащих территорий и ничего не обнаружили.
Джип с полуразложившимся, расклеванным птицами трупом нашли месяца через два. Судя по всему, джип сломался, его хозяин ждал помощи и был еще жив, когда летали вертолеты. Его обязательно обнаружили бы, если бы вертолеты действительно поднялись в воздух. Но горючее сожгли на собственные нужды или продали налево и только рапортовали о поисках.
Джип стоял на заднем дворе, и, чтобы проститься с погибшим, выходили на жару и разливали по стаканам прямо на капоте.
Джип был весь исчерчен, как клинописью, письменами. Когда умирающий от жажды, брошенный в пустыне советский человек понял, что ждать помощи бесполезно, отверткой на кузове царапал он послания матери, отцу, жене, сыну и... партии. Организатору и вдохновителю...
Одному из моих коллег-журналистов не повезло - его избрали парторгом выставки, большой советской экспозиции на международной ярмарке в стране, которая вдруг начала воевать со своим соседом на Ближнем Востоке. Воевали по-восточному: швыряли друг в друга ракетами. Они падали на мирный незащищенный город - куда Аллах прикажет. В посольстве срочно собрались на совет все советские начальники. Решение о срочной эвакуации персонала выставки было принято сразу, но тут кто-то вспомнил, что экспонаты представляют собой материальную ценность. На войне, как на войне спишем. Генеральный же партийный секретарь совколонии со значением указал, что среди экспонатов есть представляющие собой непреходящую, нетленную ценность - два ковра ручной работы с портретами Ленина и Брежнева. Нельзя допустить, чтобы они погибли или достались в руки мародерам, способным совершить надругательство над совсвятынями.
Отрядили в боевое задание парторга выставки, дали ему машину, и поехал он на ярмарку. Уже по пути он увидел ужасные последствия бомбардировок - развороченные чрева домов, толпы обезумевших людей, потерявших кров и своих ближних. Очередной налет начался, когда он был в павильоне. Содрогнулась земля, и разлетелись со звоном стеклянные витрины. Парторг, укрывшись за колонну, смотрел, как оседающая пыль покрывает серым налетом ковровые лики вождей, как сфинксы взирающих в светлое будущее человечества поверх рухнувшей советской показухи, и думал: "А что я здесь делаю? Спасаю портреты? Кого? Кумиров моего сознания? Да не верю я ни в них, ни в их идеи, не нужны они мне. Я не нужен... они не нужны... И даже местные мародеры не польстятся на эти тряпки... Господи, пронеси и помилуй, помоги только выбраться из этого ада..."
Последняя жара, последняя...
Глава сорок четвертая
Четыре тысячи кусочков из жесткого картона, разных по форме: и многопалые каракатицы, и прямоугольнички с пуговками с двух сторон, и круглоголовые человечки с толстыми ножками и ручками.
Картонки - разноцветные, как бы ряженые в одежку, кому какая досталась: глубоко-черные, словно фраки, коричневые, как монашеские рясы, или карнавально-маскарадные, как маски.
Я положил на стол в пустой комнате на втором этаже широкий лист фанеры и высыпал из коробки четыре тысячи картонок. Получилась небольшая горка. Переворачивая и разглядывая картонки, догадался, что головки одних должны совпадать с впадинками других, но каждая головка предназначена для своей впадинки - только одной из четырех тысяч, как муж и жена, как мужчина, чья женщина - половинка - только одна и он ей - единственный.
Разобрать тысячи кусочков мне показалось не под силу, да и времени жалко на пустяки, и я лениво порассматривал их, но тут мелькнуло: уж четыре картонки совсем легко определить из четырех тысяч, у них у всех прямой уголок, и минут за пятнадцать я откопал их в кучке.
Положил по краям фанерного листа, и следующая мысль пришла сама собой - боковые картонки должны обязательно быть с одной прямой сторонкой в отличие от извилистых остальных. На это незаметно ушло еще больше часа, зато, подбирая по цвету, я постепенно выложил прямоугольную рамку, широкую в основании, примерно золотого сечения.
В середине рамки - невнятная пустота фанерного листа и горка картонок, словно осыпалась фреска, но зато сама рамка уже была знак, заманчивый намек на постепенное открытие картины в целом. Внизу рамка была зеленой с черными прожилками, но бокам переходила с одной стороны в разноцветный пожар, с другой - в темно-серый или коричневый, а венчалось все это переходом от темно-синего в светло-голубой.
Не день и не два, а почти весь четвертый год своего житья заграницей, иногда на несколько часов, иногда на пятнадцать минут я приходил в пустую комнату с листом фанеры и складывал картонки-кусочки друг с другом. Немало времени заняла нудная работа - сначала я рассортировал кучку картонок на три поменьше: на черно-зелено-разноцветную, и это была земля, на серую-темносинюю, и это была вода, на бело-голубую, и это было небо. При этом попадались кусочки, неизвестно чему принадлежавшие - то ли тверди, то ли свету, то ли водам.
Все три ипостаси потребовали своих листов фанеры, и я переселил их каждую отдельно, освободив полностью внутреннее пространство рамки, терпеливо ждавшей своего заполнения. При разборке выпадало случайное удачное сцепление, соединение и вдруг оказывалось, что рисунок с одной картонки плавно и естественно продолжается на другой, и воображение живо продолжало замысловатый изгиб или прямую стрелку. Три сложившихся картонки являли собой слитный кусочек с изъянам, требовавшим уже совершенно определенную четвертую составляющую, напряженный поиск которой занимал то несколько минут, то несколько дней, но находка всегда дарила радость успеха и поддерживала блекнущее желание нового поиска. Верные соединения пяти-шести-десяти кусочков требовали правильной ориентации в пространстве, чтобы не ошибиться, где верх, где низ. Сложившиеся куски я осторожно перекладывал на большой лист фанеры внутрь рамки, и они пятнами, словно под рукой реставратора, заполняли собой структуру фанерного среза. Соединение больших кусков казалось чудом, когда полностью совпадала и бесследно исчезала извилистая линия раздела.
В основании картины длиной около метра с чем-то проросла редкая зеленая трава, сквозь которую чернела земля, а в траве запутались разбросанные ветром свежеопавшие или уже тронутые увяданьем или совсем скукожившиеся желтые, серые, багряные листья. По серединке из травы поднимались вверх два замшелых, пропитанных до черноты дождями столба, на которых наискосок была прибита ржавыми гвоздями доска недлинной скамейки с несколькими опавшими листьями и в оспинах шелухи осыпавшихся еще по весне почек.
Слева от скамейки из темной влажности, внутри которой таились тугие темно-зеленые побеги, тянулись вверх коричневые тонкие стволы кустарника, переходящие в переплетенье веток в пожаре красных, желтых, желто-зеленых, бурых, бордовых листьев, а справа от скамейки торчала низкая прибрежная поросль из ломких былинок, упавших веток и высокой травы.
Черная у края берега вода постепенно меняла свой густой цвет на коричневый, а затем на серый, далее водное пространство принимало на себя оттенок неба, его отражение и переходило в даль небольшого залива и виден был, открывался другой берег, вдоль которого шла ограда. За ней виднелась крыша автомобиля мышиного цвета и поднимался двухэтажный дом, белый дом под красной черепицей с верандой, увитой густым плющом. Над крышей высились высились кирпичные трубы, их заслоняли голые ветви мощных деревьев, по возрасту намного старше дома, сквозь которые синело небо и белели облака.
Рядом с домом на деревянных мостках у воды стояли два светлоголовых мальчика, а перед ними яхта, чья белая мачта и голубой корпус дробились, отражаясь в мелкой серой волне залива, которую ветер гнал к противоположному берегу, где стояла скамейка.
Это был важный момент в моей жизни.
Я сложил картину.
Я стоял и смотрел на нее, и мне было невозможно поделиться ни с кем радостью содеянного, потому что только я сам прошел этот путь от первых четырех уголков и рамки до последнего "человечка", которого я уложил на свое место. Такое же чувство испытывает альпинист на вершине горы - внизу под ногами пройденный путь, а над головой только небо, или яхтсмен, завершивший кругосветное одиночное плаванье.
Чистое озеро, парк с аллеей старых лип, яхта, автомашина, дети - вот оно счастье, что еще надо? Чем дольше я смотрел на сложенную картинку, тем сильнее возникало ощущение, что мальчишки эти - внуки мои, а я похоронен на этом берегу залива, который мне уже никогда не переплыть - зато они не забывают меня, приезжают помянуть, посидеть на замшелой скамейке возле моего последнего приюта.
Мираж. Реальность, конечно, была совсем иной - трудно представить себе что-то подобное на земле советской.
Когда уезжали Марченки, у них на двери висела бумажка, прихваченная скотчем, - длинный список дел, которые нужно обязательно успеть завершить до отъезда. Прилепилась на дверь такая же бумажка и у нас. Только список дел, по-моему, был длиннее в два раза.
Приехал мой сменщик - Попов. Тот самый, кого я принимал как первого командированного в моей заграничной судьбе. Приехал пока без жены. Он жил в торгпредской гостинице, и мы с ним вращались по тому же кругу, как когда-то я бегал с Марченко: посольство, торгпредство, аппарат торгсоветника, представительство АПН, ССОД... Везде представлял: "Моя замена." И в глазах знакомых появлялся огонек сочувствия: "Уезжаешь?.."
Уезжаю. Уезжаем. Последние три месяца я занимался одним и тем же Ганеш приносил с ближайшего рынка картонные ящики, и постепенно пустели книжные полки, вешалки, снимались картины со стен, обнажались потеки и пятна - нищал интерьер, словно жизнь покидала дом. Наша жизнь. Четыре года нашей жизни.
Росло число коробок, и весомой в самом прямом смысле становилась угроза перевеса.
- Валера, как хочешь, но я купила всем нашим в подарок по набору постельного белья. Этого же нет в Союзе. Исчезло как класс.
Простыни, пододеяльники, наволочки, ботинки, босоножки, сапоги, туфли, носки, чулки, колготки, майки, рубашки, платья, костюмы, пальто, зонтики, перчатки, сумки, сумочки, зубные щетки, лезвия для бритв, мыло, шампуни, кремы, лекарства, лекарства, лекарства, шприцы одноразовые, зажигалки, бусы, чай, кофе, виски, презервативы, сухие дрожжи, игрушки... - каждый день обнаруживалось, что именно то или иное исчезло под прилавки совмагазинов или появляется слишком редко.
Мы ездили по рынкам. Ходили по магазинам совсем с иной целью, чем раньше - гляди-ка, батарейки-аккумуляторы разных размеров и подзарядное устройство, надо обязательно купить, электрочайник-термос - это так удобно... А беспроволочный телефон?.. Перемотчик видеокассет?.. Компакт-кассеты?..
И появилась еще одна коробка.
Денег, конечно, катастрофически не хватало. Как у всякого советского. Как-то советник нашего посольства привез свою жену на базар. Жена пошла по лавкам, а он ждал ее в машине. К нему подбежала черноглазая девочка от горшка два вершка - в лохмотьях и, плаксиво скривившись, стала просить "бакшиш". Советский сааб владел местным наречием и сказал, что роскошный японский лимузин принадлежит вовсе не ему, а вон той богатой тете, у которой он служит простым шофером. Зарплата у него маленькая, а семья большая, поэтому и подать-то ему нечего. Бродяжка, подперевшись кулачками, сочувственно выслушала бедного дядю, вздохнула, порылась в своих отрепьях и протянула ему милостыню.
Дня за три до отъезда отвез несопровождаемый груз, сдал его в аэропорту, все остальное было уложено и упаковано и образовалась пустота во времени. Не черная, но дыра. Время, конечно, тикало, но не включишь телевизор или радиоприемник - и появилась незанятость глаз. тишина для слуха, свободные, ничем незаполненные вечера. И проснулись воспоминания, и расцвели ассоциации. Сами собой - видно, накопилось - озарялись темные уголки памяти и невольно сравнивал я самого себя с самим собой: нынешнего с приехавшим четыре года назад.
Тот был моложе. И здоровее. За четыре года тяжело ранена гепатитом печень, поражены конъюнктивитом сосуды глаз, Рвутся кровотечением мягкие ткани после операции геморроя, пухнут десны от парадентоза. С другой стороны в родных пенатах не миновала бы меня горькая чаша болезней только нахлебался бы отечественной баланды в совлечебницах без разовых шприцов.
Здесь-то меня оперировал знаменитый хирург, чей палец удостоился чести попасть в анналы местных миллионеров и крупных деятелей. А дома... Мне слишком хорошо знакома социалистическая медицина по противотуберкулезному диспансеру в Москве и санаторию в Калужской области. И по моргу где лежала моя Наташа.
И все-таки за четыре года всеми клеточками своего тела я ощутил, что тропики - это не жара и не влажность, тропики - ползучая, как подземный пожар, эрозия.
Страшнее физического обветшания - эрозия души. Мы стареем не потому, что идут годы, а когда теряем надежду. Когда жизнь вдребезги разбивает наши иллюзии.
Оглядываясь на самого себя, я понял, что за четыре года, проведенные в совколонии, верить в вечные идеалы стало неизмеримо труднее. Из-за другой истины, которую в полной мере можешь осознать только перейдя рубеж совдепии. Есть такое понятие в международной торговле - режим наибольшего благоприятствования.