Вместо ответа администратор звонко хлопнул себя по колену:
— Вспомнил! Это валялось в одной из комнат. Я был уверен, что кассета из гостиничной коллекции…
— В одной из комнат? Случайно не в Б-4? — Асакава нарочито медленно задал свой вопрос, чтобы старичок не пропустил ни слова.
— Извините, но я не помню. С тех пор ведь уже месяца два прошло…
На всякий случай Асакава еще раз спросил у старичка, просматривал ли он эту запись. Администратор перестал улыбаться, покачал головой и очень серьезно ответил:
— Нет. Не смотрел.
— Ну, так я ее возьму.
— Вы хотите на нее что-нибудь записать?
— Ну, в общем… Возможно…
Старичок быстро осмотрел кассету и сказал:
— Вы знаете, у нее язычок отломан. Так что записать не получится…
Выпитый в номере виски давал о себе знать — Асакава рассердился не на шутку. «Идиот, сказано же тебе — давай кассету! Что ты уперся как баран», — выругался он про себя. Но вслух, разумеется, ничего не сказал. Независимо от того, пьян он был или трезв, он никогда на людях не давал волю чувствам.
— Я вас очень прошу. — Это прозвучало на редкость проникновенно. — Совсем ненадолго…
Старичок-администратор никак не мог взять в толк, почему гость так заинтересовался невзрачной кассетой. Может быть, это что-то безумно интересное? Может быть, кто-то записал что-то и забыл стереть? Он даже пожалел, что не посмотрел кассету сразу же после того как нашел. Соблазн поставить запись прямо сейчас был очень велик, но не тот это случай, чтобы отказывать клиенту. Старичок протянул кассету Асакаве. Тот торопливо полез за кошельком, но администратор замахал на него руками:
— Что вы, что вы! Как можно. Берите просто так.
— Огромное вам спасибо. Я очень быстро ее верну. — В подтверждение своих слов Асакава легонько помахал кассетой, зажатой в руке.
— Буду вам крайне признателен. Особенно если это что-то интересное…
Старичок окончательно потерял голову от любопытства. С тоской оглядел полки с виденными-перевиденными фильмами. «Как же я ее проглядел-то? — думал он. — Ведь помирал же от скуки… Ну ладно. Чего теперь говорить. Может, это просто очередная теледребедень». Но как ни пытался старичок обмануть себя, таинственная кассета не шла у него из головы. Ему очень хотелось, чтобы гость вернул ее как можно скорее…
Пленка была перемотана на начало. Обычная двухчасовая видеокассета — такую можно достать где угодно, только у этой отломан язычок. Стало быть, администратор не соврал. Асакава включил видеомагнитофон. Сунул кассету в щель. Уселся, скрестив ноги, прямо на полу перед телевизором и нажал на клавишу «play». Послышался звук прокручивающейся пленки.
Асакава очень надеялся, что кассета содержит в себе разгадку четырех таинственных смертей. «Хоть бы какой-нибудь намек, пусть самый ничтожный…» — думал он, нажимая на кнопку с треугольничком. Ему казалось маловероятным, что сам просмотр может быть опасным для жизни. Видео, в целом, абсолютно безвредная вещь.
Процесс пошел: картинка на экране задергалась, послышался неприятный треск. Асакава несколько раз пробежался рукой по кнопкам, нашел нужный канал, и сразу же, как будто кто-то плеснул чернил в электронно-лучевую трубку, — телеэкран окрасился в иссиня-черный цвет. «Наверное, там что-то со звуком не в порядке», — подумал Асакава и пододвинулся поближе к телевизору.
Предупреждаю! …не вздумайте это смотреть… …пожалеете — снова всплыли перед глазами слова Иваты. «Не пожалеем, — отбросил дурные мысли в сторону Асакава. — Мы люди привыкшие». Как-никак, а за плечами несколько лет работы в отделе социальной хроники. За эти годы Асакава такого понасмотрелся, что жестокость его не трогала, а уж жалеть себя он точно не будет.
На черной поверхности экрана вспыхнула яркая точка — будто с обратной стороны кто-то проткнул экран светящейся иглой. Точка замигала, постепенно начала увеличиваться в размере и вдруг заметалась беспорядочно по всему экрану, пока не застыла в нижнем левом углу. Через несколько секунд из точки полезли во все стороны тоненькие лучи — образовался всклокоченный световой пучок, который пополз по экрану, оставляя за собой извилистый, напоминающий червя след. Кривая светящаяся линия складывалась в слова…
Ничего похожего на допотопную технологию спроецированных титров в немых фильмах. Скорее казалось, что кто-то за кадром водит невидимой кистью, и на мягкой черной бумаге остаются неровные белые знаки. С некоторым трудом, но все же можно было прочесть появившуюся надпись: «Смотреть до конца». Словно приказ. В одну секунду эти слова исчезли с экрана, и вместо них поползли новые строчки: «Мертвец тебя сожрет». Опять три слова. Насчет мертвеца не очень понятно, вряд ли он собирается сожрать зрителя просто так. Наверное, между этими двумя предложениями пропущена связка «иначе». Тогда налицо угроза: «Не стоит останавливать кассету, не досмотрев, иначе произойдет что-то ужасное».
Фраза про мертвеца разрослась до огромных размеров, вытеснив с поверхности экрана черный цвет. Светлые буквы заполнили все пространство — черный фон превратился в молочно-белый. Однообразие сменилось однообразием.
Цвет был неестественным и неровным. Больше всего он напоминал поверхность холста, на котором, используя лишь разные оттенки белой краски, невидимый художник пытался выразить свои сокровенные идеи: прорыв подсознания, долгие годы в мучениях искавшего выхода наружу; пульсирующая воля к жизни. Казалось, мысль обрела невероятную силу, уподобилась чудовищу и сожрала тьму.
Останавливать запись не хотелось. Мертвец не ужасал, мощный прилив энергии приятно щекотал нервы…
Глаз уже привык к черно-белой гамме, но вдруг на экран хлынул красный цвет. Одновременно с этим сразу со всех сторон возник глубинный гул. Звук не имел определенной направленности, и от этого возникала иллюзия, что дом слегка потряхивает, как при землетрясении. Трудно было поверить, что маленькие телевизионные динамики способны воспроизводить звуки такой силы.
Вязкая красная лужа взорвалась изнутри, полетели брызги. Временами красной волной захлестывало весь экран.
Пока что все перемены происходили только с цветовым фоном. Четкое, бескомпромиссное чередование: черное — белое — красное. Никаких реальных образов. Интенсивная смена цвета, абстрактные образы — все это начинало утомлять. Неожиданно, будто прочитав мысли зрителя, красная волна схлынула. На экране появилось изображение горы с пологими склонами. С первого взгляда становилось понятно, что это вулкан. Изображение разрослось. Вулкан выплевывал в безоблачное небо клубы белого дыма. В следующем кадре движение камеры началось от подножья, на экране замелькали наваленные тут и там черные куски застывшей лавы.
И снова тьма — синее безграничное небо в одну секунду окрасилось в черный цвет. Затем в центре экрана появилась красная капля. Помедлив, потекла вниз. За ней появилась еще одна, а потом изображение взорвалось: миллионы красных брызг разлетелись во все стороны. Сквозь алую завесу едва виднелся расплывчатый контур горы.
По сравнению с предыдущими сценами этот образ можно было назвать конкретным. Происходящее вполне адекватно выражалось словами — извержение вулкана. Выплескивающаяся наружу лава стекала по склону в сторону камеры. Откуда же это, интересно, снято? Ладно бы они еще с воздуха снимали, а так — того и гляди, камеру захлестнет все прибывающей лавой.
Подземный гул усиливался. Буквально за секунду до того, как камеру окончательно накрыло раскаленным потоком, пошла новая сцена. Никаких связок между ними не было. Кадр внезапно сменился.
На белом фоне проступили черные широкие линии. Они сложились в чуть размытый иероглиф: «гора». Каждая линия была окружена ореолом черных точек разной величины — как если бы кто-то писал чрезмерно смоченной кистью, разбрызгивая по листу чернила. Иероглиф застыл неподвижно посреди экрана.
Потом картинка снова поменялась: две игральные кости двигаются по кругу на дне чаши. Белые кости в черной свинцовой чаше. Знаки на костях проставлены красной краской. Опять те же три цвета: белый, черный и красный.
Кости двигаются бесшумно, постепенно их движение замедляется. Вот они остановились: выпали единица и пятерка. В стороне одна красная точка, а рядом — пять черных на белом фоне… Что бы это значило?
В следующем кадре камера выхватила из темноты морщинистую старуху, неподвижно сидящую на двух циновках, расстеленных поверх дощатого пола. Левое плечо чуть выставлено вперед, руки покоятся на коленях. Старуха смотрит прямо перед собой и что-то медленно говорит. Глаза у нее разной величины. Время от времени она моргает, словно подмигивает с экрана.
«е…И с кого хойка следтова? Внимавай, че както си играеш с водата, дявола можеш да викнеш. И се пази от непознати. Нали ште раждаш догодина. Слушай старата какво ти говори. Местните пык зашто не ти харесват…» — старуха проговорила все это без выражения и неожиданно исчезла. Далеко не все из того, что она сказала, было понятно. Судя по тону, старуха кого-то поучала, что-то кому-то втолковывала. Но к кому она обращалась? И что имела в виду?
Теперь в кадре появился младенец. Его лицо заняло весь экран. Послышался крик новорожденного. Звук шел явно не из динамиков. Казалось, что он раздается где-то совсем близко, откуда-то снизу. Как будто настоящий плач живого младенца.
Камера отъехала, стали видны руки, поддерживающие ребенка. Левая — подложена под детскую головку, правая — поглаживает спинку. Красивые женские руки, которые осторожно держат ребенка. Асакава, на секунду оторвавшись от телевизора, вдруг заметил, что повторяет все жесты, которые видит на экране.
Громкий плач раздался прямо у его лица. Асакава в ужасе отдернул руки — ему показалось, что он чувствует у себя в ладонях тяжесть крошечного тельца, еще не обсохшего от околоплодных вод и крови. Сделав несколько резких движений кистями рук, будто стряхивая с них капли воды, он широко растопырил пальцы и поднес ладони совсем близко к лицу. Понюхал. Ему почудился легкий запах крови. Либо это кровь роженицы, либо… Глупости какие! Это все ему кажется. Руки у него абсолютно сухие и ничем не пахнут. Просто показалось, что он коснулся чьей-то влажной кожи. Асакава снова уставился на экран. Несмотря на беспрерывный плач, лицо младенца оставалось спокойным. При этом все тельце содрогалось от рыданий: дрожали пухлые младенческие ляжечки, дрожал зажатый между ними крохотный розовый комочек.
Но вот началась следующая сцена: чьи-то лица крупным планом проплывают одно за другим — их не меньше ста — и на каждом прочитывается злоба и враждебность. Плоские, как дощечки, они будто нарисованы цветными красками.
Лица оседают, уходят вглубь экрана. Каждое в отдельности, удаляясь, уменьшается, но в целом лиц становится все больше. Громкие голоса, наслаиваясь один на другой, льются из динамика.
У Асакавы появилось странное ощущение, что огромная толпа, состоящая из одних голов, собралась, чтобы обсудить какой-то очень важный вопрос. Головы выкрикивают что-то, широко открыв рты. Их число увеличивается, а размеры уменьшаются. Сквозь шум и гам не разобрать ни слова. Но очевидно, что толпа недовольна. Шум складывается не из похвал и приветственных возгласов, а из криков и брани. Вдруг один голос перекрыл все остальные: «Наглая ложь!» Вслед за ним другой: «Мошенничество!»
Лиц уже стало больше тысячи, но постоянно прибывают все новые и новые… Чем больше их появляется на экране, тем громче становится шум. Вот уже десять тысяч раскрытых ртов кричат каждый свое. Остался только гомон, потому что лиц теперь совсем не видно. Только черные точки — крошечные головы — заполнили весь экран, так что он стал темно-серого цвета, как если бы телевизор был выключен. Наконец шум прекратился, но у Асакавы еще некоторое время звенело в ушах. Экран был пуст.
Неожиданно Асакаве захотелось вскочить и убежать куда-нибудь. Он почувствовал, что растревожил осиное гнездо, что даром это ему не пройдет…
Экран снова ожил. Возникло изображение — на маленькой деревянной тумбочке стоит телевизор старой модели: круглый переключатель, диагональ девятнадцать дюймов, торчащая, как заячие уши, комнатная антенна. Это вам не театр в театре. Это — телевизор в телевизоре. «Внутренний» телевизор ничего не показывал, хотя был включен в сеть — горела красная лампочка рядом с ручкой переключателя. То и дело с короткими промежутками по маленькому экрану проходила дергающаяся полоса.
Постепенно промежутки укорачивались, и в какой-то момент полоса замерла, а потом сложилась в иероглиф «непорочность». Изображение подергивалось, картинка то сжималась, то росла. Иероглиф начал истончаться в верхней своей части и постепенно истаял вовсе. Так под мокрой тряпкой исчезает слово, написанное мелом на черной доске.
Внезапно Асакава начал задыхаться. Сердце бухало у него в ушах, он чувствовал, как кровь давит на стенки артерий. Потом откуда-то потянуло странным запахом, во рту появился кисло-сладкий привкус, кожа горела, как от ожога. Будто кроме звука и изображения у этой записи был еще один способ воздействия, который спонтанно, как воспоминание, ударял сразу на все пять чувств, не довольствуясь слухом и зрением. Асакаве стало не по себе.