Но неожиданно Генрих заболел. Видимо, сказалось испытанное нервное потрясение и ночь без сна. И пока целую неделю трепала его жестокая лихорадка, войско пополнялось гугенотами, стекавшимися к нему со всей Пуату. Теперь под его знамена встало восемьсот человек. С такой армией можно было брать города.
И через две недели Генрих, благословясь, дал сигнал к отъезду. Уже в пути он узнал, что Жанну похоронили в Вандоме, в фамильном склепе монастыря Сен-Жорж, рядом с ее мужем, Антуаном Бурбонским. Это было нарушением пункта завещания, и сын решил по приезде в Париж добиться перезахоронения тела, но, занятый приготовлениями к свадебной церемонии, отложил это мероприятие на неопределенный срок, который так никогда и не наступил.
Путешествие продолжалось медленно; наконец восьмого июля они прибыли в предместье Сен-Жак. Здесь, на площади, ограниченной с трех сторон великолепным особняком, похожим на замок (загородной резиденцией королевского дома Валу а), церковью Сен-Маглуар с юго-запада и церковью Сен-Жак-дю-Го-Па с севера, и произошла первая встреча гугенотов с представителями высшей аристократии двора. Их поджидали дядя Генриха кардинал Бурбонский Карл и старая принцесса Конде — его тетка Маргарита Неверская, чья дочь Екатерина совсем недавно вышла замуж за молодого герцога Гиза. Вторая дочь, Мария, по которой тайно вздыхал Генрих Анжуйский, была замужем за Генрихом Конде, своим двоюродным братом, Молодая пара стояла в первых рядах встречающих, рядом блаженно улыбался адмирал, за его спиной стояли представители семейства Гизов — кардинал Лотарингский и герцог Монпансье. Дальше, позади отряда из пятисот всадников, юного правителя Наварры ожидали городские старшины, которые проводили короля до ворот Сен-Жак; через них Генрих и въехал в город в сопровождении Колиньи, Конде, Лесдигьера и Ларошфуко, остальные следовали позади.
Его не особенно радушно встретили в Лувре. При нем оставили пятьдесят человек, остальных ему велели распустить во избежание недовольства придворных и ввиду нехватки мест для всех прибывших. Единственным человеком, искренне обрадовавшимся приезду юного короля, была его сестра. Она бросилась на шею, и они долго стояли так, обнявшись, не говоря ни слова; но оба знали, что думают сейчас о своей матери.
Искусственными, растянутыми чуть ли не до ушей, улыбками встретили Генриха Екатерина Медичи и члены ее семьи, — которые, впрочем, сию же минуту выразили соболезнования, — а придворный штат лишь сдержанно наклонял головы; некоторые пробовали улыбаться, у иных получалось. Пожалуй, искренне радушным был король Карл, по крайней мере, многие так решили. Стиснув Генриха в объятиях и еще раз, выразив соболезнования, он наговорил своему кузену кучу любезностей, потом обнял его и потащил к себе, чтобы без помехи наговориться.
Что касается Маргариты, то жених произвел на нее скорее отрицательное впечатление. Она сразу же пожаловалась фрейлинам, что от него дурно пахнет и выглядит он настоящим мужланом на фоне разнаряженных придворных, к которым она привыкла. Вопреки мнению, которое о нем здесь составили, он оказался весьма робким в беседе. И, как выяснилось, очень скверно говорил на чистом французском языке и совершенно не умел вести светскую беседу. Так в действительности все и было. Увидев свою невесту в ослепительном наряде, уловив тончайший запах духов, исходивший от нее, и узрев в ней настоящую красавицу, которых доселе он не встречал, Генрих растерялся. В голову сразу пришла мысль о невозможности, о полной абсурдности брака между такими разными людьми, какими был он, выросший в деревне и всю жизнь питавшийся молоком, чесноком, луком и мясом, и она, взращенная в праздной атмосфере двора, красивая, культурная, начитанная, образованная, питавшаяся блюдами, которые готовили лучшие парижские повара. Разумеется, беседа их в силу этих причин сразу же не заладилась, и Маргарита была глубоко разочарована юным наваррским увальнем, которого прочили ей в мужья; оставшись одна поздно вечером, она горько плакала, вспоминая ненаглядного герцога Гиза, которого продолжала любить и ждать. А Генрих, нахмурив лоб и заложив руки за спину, нервно вышагивал по полу новой квартиры и думал о том, какую тяжелую школу ему еще придется пройти, прежде чем стать хоть немного похожим в манерах, речах и поведении на любого из этих расфранченных придворных, с которыми его невеста так мило и непринужденно беседует. Да еще надо понравиться ей и постараться завоевать ее любовь, ведь скоро она станет его женой. А впрочем, это ни к чему, ведь его женят не на ней, а на принцессе царствующего королевского дома, брак с которой положит конец губительным войнам.
На другое утро Катрин первой вбежала к Генриху в спальню и бросилась в объятия.
— Брат, уедем отсюда! — просила она, прижимаясь к нему. — Здесь так трудно дышать… Мне все кажется, что кругом одни заговорщики, все о чем-то шушукаются по углам, а при моем приближении сразу замолкают. Никто меня здесь не любит, одна только Маргарита, она подарила мне собачку…
— Значит, тебе удалось завоевать ее любовь?
— Она ко мне всегда внимательна и любезна.
— Теперь и мне надо добиться того же, Катрин. Как только мне это удастся, мы все вместе уедем в Нерак, ведь только она одна нам здесь нужна. А там, дома, я подыщу для тебя хорошего мужа.
Сестра тяжело вздохнула:
— Дурные предчувствия мучат меня. А однажды даже снился сон.
— Какой же?
— Будто бы стадо беззащитных овечек безжалостно зарезали волки, целая стая… Кровь лилась и ручьями стекала в реку.
— Какой странный сон, — пробормотал Генрих.
Он обнял ее, погладил по голове и поцеловал в лоб.
— Успокойся, Катрин, это от того, что мы с тобой теперь сироты. А кровь, что ты видела — это кровь нашей матери, за которую мы будем мстить.
— Кому?
— Ее убийцам.
— Значит, мы не уедем? — обреченно спросила она.
— Пока нет. Еще рано.
— Как бы не оказалось поздно, — ответила сестра.
— Ах ты, моя Кассандра.
В этот же день мадам Екатерина позвала будущего зятя к себе. Присутствующие врачи, скорбно поклонившись молодому наваррскому королю, объяснили причину смерти его матери и зачитали результаты вскрытия тела и черепа больной. Никаких признаков, указывающих на то, что королева была отравлена. Вполне естественная при таком заболевании смерть, пусть даже и неожиданная. Несколько раз кидал Генрих на мадам Екатерину испытующие взгляды, собираясь прочесть на ее лице хоть малейшую тень смущения, но не увидел ничего, кроме живейшего сострадания. Оно было скорбным, бесстрастным и удивительно спокойным, ничто не дрогнуло на нем, ни одна жилка. Так не мог вести себя человек, совесть которого нечиста, и Генрих решил, что ошибался в своих подозрениях. Виновных искать не было смысла. А Рене, о котором говорил Лесдигьер? Что ж Рене… Он сам подумал, что королева отравлена, потому и пришел с противоядием.
В середине июля, получив донесение об осаждении испанцами Монса и о потерях, которые несут гугеноты, адмирал вновь выдвинул на обсуждение проект оказания помощи французским войскам в Нидерландах, но король, помня взрыв недовольства, которое выразила его мать, медлил, не решаясь прекословить старой королеве. И все же адмиралу удалось уговорить его, Карл дал согласие. Де Колиньи немедленно отправил четырехтысячное войско к границе, а сам поехал в арьергарде с пятьюстами всадниками. И кто бы мог подумать, что через три дня войско попадет в засаду и будет разбито. Узнав об этом, король поспешил к матери. Та выслушала его и отрывисто засмеялась:
— Посмотрим теперь, захочет ли он еще раз поступить наперекор моей воле.
Карл вылупил глаза:
— Так это была ваша затея? Но для чего вы это сделали, матушка?
— Скоро ты об этом узнаешь, Карл.
Но, вернувшись, де Колиньи, как ни в чем не бывало, вновь потребовал войско, уверяя, что все вышло совершенно случайно, их застала врасплох целая армия испанцев, когда они ночью спали в лесу. Король потерял терпение и ответил решительным отказом. Боясь, что вожди гугенотов встревожатся неожиданной немилостью короля и, чего доброго, самовольно выступят в поход с целью сделать из Нидерландов гугенотскую республику, королева-мать заторопилась с приготовлениями к свадьбе.
Неделю спустя пришло письмо из Рима от французского посла; он уверял мадам Екатерину, что разрешение на брак от папы получено и его благословение уже в пути; какие-нибудь несколько дней — и оно прибудет в Париж. Екатерина тут же показала это письмо кардиналу Карлу Бурбонскому, и потребовала назначить дату венчания; к тому времени благословение уже прибудет. Кардинал внимательно осмотрел письмо, печать и подпись, прочел лживое донесение французского посла и в конце концов дал согласие. Немедленно принялись оговаривать все детали и решили, что обряд венчания будет происходить в понедельник восемнадцатого августа, в соборе Парижской Богоматери.
Едва кардинал ушел, Екатерина позвала одного из капитанов личной гвардии.
— Ты возьмешь две роты всадников, — сказала она, — и не медленно поскачешь по дороге на юг к границам Италии. Раздели отряд на три части и контролируй дороги: через Салуццо, Савойю и Франш-Конте. Папский посол не должен прибыть в Париж раньше восемнадцатого августа. Возьми этот кошелек, в нем двести луидоров, это для тебя и твоих людей. Выполнишь поручение — получишь столько же. А теперь ступай.
В один из дней накануне свадьбы Конде доложили, что его хочет видеть какой-то господин. Имени он не назвал, но просил передать, что приехал издалека, с границ Пуату.
Пожав плечами, Конде небрежно махнул рукой:
— Что ж, пусть войдет.
Через минуту в комнату, где сидел у окна принц и листал Плутарха, тяжело ступая грязными дорожными сапожищами, грузно ввалился человек в плаще и, широко улыбаясь, остановился у порога.
Конде поднял голову; книга выпала у него из рук.
— Матиньон! Старый друг моего отца! Это вы?
— Я, принц, клянусь халатом Моисея, кто же еще! — воскликнул Матиньон и от всей души обнял молодого человека, совершенно не стесняясь при этом пыльного костюма.
— Где вы пропадали, Матиньон? — искренне сокрушался Конде, а глаза его так и сияли счастьем, разглядывая старого воина. — Мы все так долго не видели вас!
— Вы ведь знаете, принц, где я был, — ответил Матиньон, и как ни в чем не бывало, развалился в кресле, — а вот теперь здесь, и, черт меня подери, если я в течение двадцати четырех часов куда-нибудь двинусь с этого места, исключая, впрочем, набеги на кухню и винный погреб.
Конде рассмеялся.
— Да, да, — воскликнул он, — вы пожинали лавры победителя женского сердца в объятиях герцогини Д'Этамп, я помню это. Но что же заставило вас покинуть ее? Вы ей надоели, и она вас прогнала?
— Что, прогнала меня? Ха-ха, как бы не так! Да она вцепилась в мои штаны и не отпускала до тех пор, пока я не пообещал ей, что вернусь, как только наш король женится. «Per Вассо!»[14]
— Значит, вы приехали на свадьбу Генриха Наваррского?
— А как вы думали, мой принц? Разве мог я усидеть дома, в то время как мои друзья и боевые соратники, съехались в Париж на празднества по случаю такого невиданного бракосочетания? И если я что-то и оставил в постели герцогини, то уж никак не свою совесть, веру и желание служить вам, ваше высочество, как я служил вашему отцу.
— Как, — растроганно произнес Конде, обнимая за плечи сидящего Матиньона, — вы приехали в Париж, значит, не только ради свадьбы?