В живых остались Генрих Наваррский, принц Конде, оруженосец Генриха Д'Арманьяк, его первый камердинер и кузен барон де Миоссен, Лесдигьер, Шомберг, Матиньон, Жан де Лаварден, дю Барта, дю Плесси-Морней, видам Шартрский и Монтгомери. Последний, который в день покушения на адмирала вместе с отрядом покинул Париж, но квартировал неподалеку, на окраине предместья Сен-Жермен, был разбужен на рассвете одним гугенотом, ставшим свидетелем начавшейся резни и чудом переправившимся вплавь через реку. Сразу все поняв, Монтгомери вскочил на лошадь и бросился галопом из предместья по дороге в Исси. Вслед за ним — видам Шартрский. Знай, Екатерина, что Монтгомери под самым ее носом, она заранее приказала бы окружить Сен-Жермен. Ее подвел Таванн. Умная мысль с опозданием пришла в голову бывшему прево Марселю и Ризу, когда было уже поздно. Узнав о бегстве Монтгомери, Гиз бросился за ним в погоню, но не догнал.
Читатель уже знает, как и кем была организована Варфоломеевская ночь, еще раньше он наверняка был знаком с другими материалами на эту тему, быть может даже, первоисточниками; теперь он прочел об этом в моем труде. Что же думают по этому поводу историки — как современники, так и нынешние исследователи той далекой эпохи? Все сходятся в одном: акцией руководили Екатерина Медичи и Гизы. Что же руководило королевой-матерью? Только ли чисто религиозные мотивы, ведь доподлинно известно, что она была равнодушна к религии? Но любила свое семейство! Хотя и не всех одинаково. И, судорожно цепляясь за власть, устраняла любыми путями врагов — всех тех, кто мешал ее сыновьям и сеял смуту в королевстве. Хотя то были новые силы и начиналась другая эра в истории человечества, бороться против которой бессмысленно, ибо рождался другой человек — делец, торгаш, предприниматель — на смену старому рыцарю, облаченному и металлические доспехи.
Екатерина Медичи пыталась покончить навсегда с внутреннем»! гражданской войной в государстве. Следовательно, мотивы ее поведения были чисто политическими, а не религиозными, кик она сама всем старалась показать и как пишут об этом некоторые исследователи. Однако она не смогла предвидеть фактического размаха бойни, но уж коли так случилось, то надо было настроить умы против Гизов, их обвинить в содеянном. Этой мыслью, в общем-то, и руководствовалась она в самом начале, когда дала согласие на устранение протестантских главарей, имея при этом в виду, что, мстя за них, гугеноты уничтожат и Гизов.
Но, как бы там ни было, а вина все же лежала на ней и, лелея материнские планы на будущее, она не могла не отдавать себе в этом отчета.
Испытывала ли она угрызения совести за содеянное? Спустя несколько лет — может быть. Но не сейчас. А в ночь на святого Варфоломея? Испугалась ли она? Было такое. Оба, — она и ее сын Анжу, — гуляя этой ночью по парку Тюильри, вдруг ужаснулись задуманному, будто пелена спала с их глаз, и устрашились того, что затеяли. Словно вернулась вдруг трезвость рассудка, которая покинула их, едва стало известно о неудавшемся покушении на адмирала — тонкий расчет мадам де Немур. И, встрепенувшись, побежали оба к Лувру и послали офицера к Гизу, чтобы тот оставил мысль о покушении на Колиньи… Да было уже поздно. А когда все началось, то она даже была рада тому, что офицер опоздал, ибо живо представила себе, что случилось бы, если бы эти озверевшие, ничем и никем уже не управляемые парижане пошли на ее дворец.
На следующий день после Варфоломеевской ночи она в окружении толпы фрейлин вышла во двор Лувра, и они все вместе со смехом предавались созерцанию мужских половых органов у обнаженных трупов. Потом, решив проверить соответствие оных у дворян и простых горожан, которые грудами лежали на набережной, они отправились туда.
В эти дни она была в упоении от самой себя. Она утешилась — и это было главное: нет больше адмирала, нет мятежных подданных, а значит, ликвидирована опасность внутренней и внешней франко-испанской войны. Но, женщина расчетливая и дальновидная, она все же не сумела предвидеть того, что ее деяние обернется против нее же самой. Мало того, что ее осудили иностранные государи и самые просвещенные умы, она еще и нажила себе лютых и непримиримых врагов в лице гугенотов, с которыми совсем недавно заключила мир и которых так подло обманула, использовав для этой цели родную дочь Маргариту. Последняя утром вбежала к королю и прямо с порога бросила в лицо ему и своей матери:
— Убийцы! Во что вы превратили мою свадьбу! Вы воспользовались мною как приманкой, чтобы заманить в Париж Генриха Наваррского и его гугенотов, а потом всех их безжалостно перебить! Моя свадьба была на крови! Вы знали это и использовали меня как игрушку, как вещь, нужную вам для низменных целей! Бог не простит вам!..
— Замолчи, дура! — крикнул Карл.
— Ты сам дурак! — закричала она ему. — Несчастный психопат! Что ты сделал с Парижем? Выгляни в окно и полюбуйся на дело рук своих! Ты превратил город в кладбище! Ты — король кладбища, убийц и мертвых!
— Не твое дело, убирайся отсюда! — воскликнула Екатерина.
Вся в слезах от негодования, Маргарита выбежала вон.
Что касается Елизаветы, супруги Карла IX, то, по свидетельству Брантома, ей доложили о кровавых событиях только утром, после пробуждения, когда она пожелала узнать причину необычного шума во дворце и за его пределами. И хотя все историки в один голос утверждают, что она была склонна к Реформации и покровительствовала гугенотам, то тут, как уверяет Брантом, она лишь выразила крайнее удивление и поинтересовалась, известно ли ее супругу о том, что творится. А когда ей сообщили, что не только известно, но он самолично принял решение об избиении гугенотов, она лишь спросила, кто пыли те люди, которые подговорили ее мужа на такую акцию, и принялась неистово молиться о прощении ему Господом греха, ибо слыла весьма набожной католичкой.
Не данью ли восхищения красотой, кротостью, небывалой любовью к Карлу, несмотря на его многочисленные измены, чистотой и добропорядочностью Елизаветы навеяны Брантомом эти дифирамбы в ее адрес? И как быть при этом с теми мемуаристами и историографами тех времен, которые утверждают, что, едва началась резня, она ворвалась в кабинет к Карлу в сопровождении фрейлин и потребовала, чтобы он прекратил это немыслимое злодеяние? Правда, пишет Брантом, она не одобрила содеянного Карлом, но, тем не менее, всей душой желала изгнания из страны адмирала и его приспешников, ибо они сеяли смуту в королевстве, которым управлял ее супруг.
Кто здесь прав, кто нет — пусть о том судит читатель, ибо если в таком духе подходить к часто весьма противоречивым изложениям историками событий, то и вовсе опустятся руки.
Что же касается Генриха Гиза, то после Варфоломеевской ночи он приобрел среди народа и солдат такую славу неутомимого и бесстрашного борца за святую веру Христову, что его за глаза стали называть подлинным королем Парижа. Услышав это однажды, он самодовольно улыбнулся и повторил знаменитую фразу, которую восемь веков назад римский папа Захарий сказал Пипину Короткому, франкскому королю, первому из династии Каролингов, отцу Карла Великого, от которого, как считал Гиз, и ведет свое начало Лотарингский род: «Лучше именовать королем того, кто имеет власть, чем того, кто ее не имеет». Эти слова семнадцать лет спустя вспомнит Генрих III и прикажет убить Гиза…
Теперь протестанты совсем отдалились от королевского двора и позапирались в своих городах, которые не так-то легко было взять приступом, даже подойдя к их стенам с целой армией.
Одним из таких городов и была Ла-Рошель. Сюда стеклось большое количество гугенотов, уцелевших после избиения, здесь они заперлись и отсюда стали просить помощи у Елизаветы Английской. И вот тут Екатерина не на шутку перепугалась: это была беда, которой не ждали. Новая внешняя война! И снова внутренняя, четвертая по счету, ибо Варфоломеевская ночь принесла плоды, обратные тем, о которых думалось Екатерине Медичи: гугеноты озлобились и угрожали двору из своей твердыни. Если англичане высадятся в Гиени, они завоюют пол-Франции. Она просто не успеет собрать войска, да и негде будет их взять, она озлобила против себя всю Европу. Где она возьмет тогда вторую Жанну Д'Арк?
И тогда она посоветовала королю искать примирения с гугенотами. Тут же были посланы вестники во все провинции с письмами о том, что король глубоко раскаивается в содеянном, что уже примерно наказал зачинщиков, казнив некоторых, а других, отправив в изгнание, и что он хочет мира в королевстве, а потому просит гугенотов жить с правительством в дружбе и выражает надежду, что Ла-Рошель откроет ворота своему новому губернатору Бирону, которого он, исполненный самых миролюбивых намерений, и отсылает с целью утихомирить буйные головы и обеспечить мир и согласие в королевстве отныне и на века.
Бред? Конечно. Поверили ли ему? Разумеется, нет. Но у него не было другого выхода, потому что ему доложили, что Елизавета Тюдор начинает собирать войска для высадки их на западном побережье Франции.
Екатерина с сыном заперлись в Лувре и со страхом ждали грядущих событий. Бирон отправился под стены Ла-Рошели.
В конце сентября пришло известие из Нидерландов от герцога Альбы. Он писал, что захватил Монс и Валансьен, а протестантов поголовно истребил, уцелели лишь некоторые и в их числе Ла Ну, известный полководец и предводитель. Но потом выяснилось, что Ла Ну он все-таки взял в плен и обходился с ним весьма миролюбиво. Узнав об этом, король попросил отпустить Ла Ну, и когда тот прибыл в Париж, Карл, обласкав его и уверив в извечной дружбе и раскаявшись перед ним и всеми гугенотами в его лице в содеянном, попросил отправиться под стены Ла-Рошели и уговорить жителей открыть порота новому коменданту. Ла Ну отправился с королевским поручением, но не добился ничего. Его не приняли, ему просто не поверили, мало того, обвинили в измене протестантскому делу и в том, что он продался королю.
Призвав на помощь все красноречие и уверив в конце концов жителей города в том, что он по-прежнему остается верен их религии и для наглядности продемонстрировав им свою искалеченную в битве за веру, еще при жизни королевы Жанны Д'Альбре, руку, за что и получил прозвище «Медная рука», Ла Ну был впущен в город и принял на себя командование гарнизоном.
Генрих Наваррский тем временем подвергался дальнейшим унижениям, как со стороны королевы-матери, так и со стороны двора. Мало того, что его заставили в сентябре принять мессу, он вынужден был еще писать постыдные письма: одно — в Рим папе Григорию, где юный король Наваррский просил принять его в веру, в которой он был рожден; второе — в Беарн об отмене протестантской религии и обращении всех жителей в католицизм. С этой миссией, позорящей его мать и адмирала, в Беарн выехал новый наместник господин де Граммон, тоже ставший католиком по принуждению. Третье послание предназначалось жителям Ла-Рошели, в нем Генрих призывал горожан не устраивать смуту в королевстве и подчиниться требованиям короля. Но гугеноты знали изворотливость Генриха Наваррского, его умение притворяться, поэтому они нисколько не усомнились в том, что его отречение от веры было вынужденным, совершенным под давлением, и не испытывали вражды ни к нему, ни к тем, кому пришлось разделить его участь, в том числе Конде.
На его письмо двор не получил ответа, и король, решив устранить опасный очаг заражения, которым считал Ла-Рошель, послал туда войско с намерением осадить город и взять его приступом.
В ноябре многотысячная армия католиков под командованием герцога Анжуйского выступила в поход и осадила крепость. Странное это было войско: и католики, и гугеноты вперемежку, и те, и другие с ненавистью и подозрением глядят друг на друга, и у тех, и у других под плащами кольчуги и кирасы. Генрих Наваррский и Конде тоже здесь, им приказали поднимать других против своих бывших единоверцев, и они, прекрасно играя роль послушных сынов церкви, с громкими криками, предупреждающими осажденных об атаке, вели в наступление солдат. Но ни один выстрел не был направлен в цель, и ни одно ядро не упало за стены города, а осажденные, выглядывая из-за городских стен, порою спрашивали у осаждающих, как там их король, ему, бедняге, теперь, наверное, очень трудно, труднее, чем им, ведь ему приходится вести двойную игру.
Неизвестно, чем закончилась бы эта новая война, неизбежное следствие Варфоломеевской ночи, если бы стараниям и Екатерины Медичи ей не удалось уговорить поляков посадить к ним на трон своего сына, Генриха Анжуйского.
Узнав об этом, брат короля в июне 1573 года немедленно снял осаду, подписал мирный договор с гугенотами и спешно со всем войском отправился обратно в Париж. Теперь он был польским королем и ему было не до Ла-Рошели.
Но это уже тема другой повести.
Что же до наших друзей, то дней десять спустя они покинули Париж и по примеру своих собратьев отправились в Ла-Рошель. Однако, подъехав к ее стенам, обнаружили сильные отряды католиков на подступах к городу. Это было не королевское войско, возможно, то были местные отряды губернаторов соседних провинций; искать с ними стычки было безнадежным делом, и все трое повернули к замку герцогини Д'Этамп, стоявшему близ Пуатье. И вовремя, потому что через несколько дней те же отряды подошли к стенам замка и окружили его, пытаясь выбить оттуда гугенотов числом две сотни человек.
Началась осада, такая же, как и других замков и городов. В ноябре под стены Ла-Рошели прибыло королевское войско с герцогом Анжуйским во главе; отряды католиков, видя такой оборот дела, отправились искать приключений в другом месте, и часть их пришла на подмогу осаждавшим жилище герцогини Д'Этамп. Осажденные заперлись наглухо в стенах и отражали недружные и немногочисленные штурмы, предпринимаемые католиками.
Герцогиня же очень обрадовалась, увидев всех троих живыми и невредимыми, но весьма опечалилась, узнав о том количестве ранений, которые получил каждый из них. Когда же ей довелось услышать невеселый рассказ об ужасах Варфоломеевской ночи в Париже, она плакала навзрыд и призывала проклятия на головы убийц и зачинщиков этого гнусного злодеяния, коими не без оснований считала партию Гизов и Екатерину Медичи, от которой она ничего иного и не ожидала.
А пока она стала для них доброй сиделкой и любящей матерью. У нее они и стали жить, залечивая раны и дыша здоровым и бодрящим воздухом, текущим с гор, который вливал и них новые силы для будущей борьбы с врагами.
Итак, чем же закончился для Франции 1572 год? Королевское войско, состоявшее как из папистов, так и из обращенных в римско-апостольскую веру гугенотов стояло под стенами Ла-Рошели. Банды католиков рыскали по стране и где только можно расправлялись с протестантами. Друзья наши находились за стенами замка герцогини Д'Этамп, где, кстати, была и дочь Лесдигьера Луиза вместе со своей воспитательницей. А король Карл IX разъезжал по всей Франции, и в таких крупных городах, как Байонна, Блуа и Бар-ле-Дюк, давал увеселительные представления и устраивал пышные приемы, стараясь тем самым погасить недовольство у местного дворянства, вызванное недавними репрессиями против гугенотов.
Но это еще не все. Меры эти были вызваны острой необходимостью, и если уж не сам король, то его мать прекрасно понимала это. Дело в том, что гугеноты затворились в своих городах Сансере, Ниме, Монтобане, Обене, Прива, Монпелье и других и благодаря действиям синода, пасторы которого возглавили их партию, устроили настоящее собственное государство на юге Франции. Таким образом плоды, которые мечтали пожинать католики после Варфоломеевской ночи, оказались совсем не теми, которыми им представлялись. Вышло все наоборот, гугеноты не пришли к покорности, а выступили против двора, что привело в конечном итоге к пятой гражданской войне три года спустя. Нынешняя же война дала начало второму периоду гражданских войн, который отличался от первого тем, что речь теперь не шла о том, чтобы править от имени короля, взяв его под свою опеку. Свержение неугодной династии — вот какой лозунг избрали для себя восставшие. А поскольку они оставались в меньшинстве и прекрасно понимали это, то дворяне и создали на юге страны свое государство.
Но, вопреки утраченной надежде на выполнение их требований, король, понимавший, насколько серьезным становится положение, пошел на уступки: кроме того, что, признавая преступлением ужасы Варфоломеевской ночи, он позволил повстанцам свободно исповедовать их религию везде, кроме Парижа и близлежащих городов. Решение было обнародовано на съезде в Мило, в конце 1573 года при согласии большинства католиков, опасавшихся, что гугеноты устроят реванш за ночь святого Варфоломея.
Но это будет еще не скоро, сообщению об этом будет отведено место на последних страницах этой части. А пока вернемся к тому, что королевское войско осаждало Ла-Рошель. Узнав об этом, Лесдигьер, Шомберг и Матиньон вознамерились пробраться в крепость и помочь осажденным, но Анна Д'Этамп отговорила их, указав на небезопасность такого путешествия, на невозможность проникновения в осажденный со всех сторон город, на огромный риск, связанный с их отъездом из замка и, наконец, на необходимость присутствия всех троих в ее доме в качестве защитников. Поэтому они решили остаться и держать оборону жилища герцогини. Надо сказать, это вполне удавалось. Дворянам и солдатам помогала вся прислуга, которая со стен старинного замка бросала на головы идущих на приступ католиков камни, лила кипяток и горячую смолу — ну точь-в-точь как это делали века три-четыре тому назад. А так как оружия у герцогини в доме было предостаточно, да к тому же имелись еще и пушки с ядрами, то гугеноты не особенно беспокоились за штурм их крепости, на который католики шли, надо сказать, без особого энтузиазма, ибо ряды их с каждым днем таяли. Все же защитники замка не теряли бдительности и зорко охраняли ворота, которые противник мог поразить ударами ядер (но пока пушек у католиков не видно было), благодаря чему все приступы были благополучно отбиты и доходило даже до того, что осажденные предпринимали удачные вылазки в стан врага.
И вдруг в один прекрасный день все неожиданно закончилось, к позору осаждающих и к радости осажденных: католики торопливо свернули лагерь и, бряцая оружием и посылая проклятия в адрес гугенотов, убрались восвояси. Защитники замка в растерянности глядели им вслед, недоумевая, и подозревая, что это — уловка врага с тем, чтобы выманить их из замка и, окружив на равнине, сходу перебить; или же они ушли за подкреплением, а заодно и за продовольственными припасами, которые у них давно кончились и достать которые во всей округе было негде. Что поделаешь, это — неизбежное следствие всех войн, несущих смерть, голод и разруху, как для воюющих, так и для мирных жителей, проживающих в районах боевых действий.
Все выяснилось спустя несколько дней, когда однажды к замку подъехал одинокий всадник, по виду дворянин, и стал колотить кулаками в ворота. В башенке слева открылось зарешеченное окошко, и кто-то довольно грубым голосом спросил:
— Чего надо?
— Открывай, бездельник, с тобой разговаривает дворянин! — послышался такой же недружелюбный голос снизу.
— Откуда я знаю, быть может, ты переодетый шпион? — отозвался стражник.
— Я не шпион, я протестант и зовут меня Агриппа Д'Обинье. Передай это твоей госпоже и тем, кто ее окружает, полагаю, мое имя должно быть известно гугенотам. Знает же кто-нибудь, черт возьми, в этой стране имя участника сражений при Жарнаке, Понсе, Жазнейе и Рошабейле!
Окошко захлопнулось. С четверть часа ожидал дворянин, стоя у ворот, и хотел уже возобновить удары кулаками и массивную железную дверь, как она неожиданно раскрылась и его пригласили войти.
Во дворе замка у главной башни он увидел трех человек, с улыбками разглядывавших его. Он остановился. Взгляд застыл, будто остекленел. И вдруг он рванулся с места с протянутыми вперед руками:
— Лесдигьер! Клянусь головой Иоанна Крестителя, это вы! Вот так встреча! А рядом с вами Матиньон! Я узнаю вас, мсье!
— Агриппа Д'Обинье! Каким ветром вас сюда занесло? Мы не виделись с вами года три и думали, что вас уже нет в живых.
— Я же говорил, что найду здесь кого-нибудь из своих друзей! — воскликнул Д'Обинье. — Вот третьего, что с вами, я не знаю, но думаю, он нашей веры, иначе, что бы ему делать здесь, в вашем обществе, да еще и в доме герцогини Д’Этамп.
— А, так вы уже знакомы с хозяйкой?