— Если ты еще скажешь хоть слово, я прикажу арестовать тебя и засадить в Бастилию по обвинению в покушении на жизнь короля. Оттуда тебе уже не выбраться. Думаю, что после этого здоровье мое пойдет на поправку. Ну, выбирай, что тебе больше по вкусу!
После этого Генрих Анжуйский опустил голову, замолчат и больше не проронил ни слова. Зато вечером побежал к матери.
— Король совсем не любит меня, — обнял он ее и уткнулся лицом в плечо. — Что я ему сделал, зачем он отправляет меня в Польшу?
Она долго молчала, чувствуя, как тело любимого сына вздрагивает в ее объятиях. Когда он немного успокоился, сказала:
— Этого требуют интересы государства, Анри.
— И ты жертвуешь мною в угоду государственным интересам? Но ведь ты знаешь, как я люблю тебя!
— Знаю. Но такова участь королевских детей: они не должны думать о себе, а лишь о гибкой и мудрой политике, выгодной для их королевства.
— Неужто мне всю жизнь придется сидеть в Варшаве, и я никогда больше не увижу ни тебя, ни мою дорогую Францию? А после смерти Карла на престол сядет мой братец, который тоже желает поскорее избавиться от меня!
— Успокойся, сын мой, в твое отсутствие я постараюсь сделать так, чтобы обеспечить тебе как старшему брату, право на французский престол… Быть может, это случится даже раньше, чем ты думаешь.
— Ты имеешь в виду…
Она кивнула:
— Дни его сочтены, я и сама это вижу. Доктора разводят руками: они бессильны. Сбывается предсказание Нострадамуса. Вот и не верь после этого в белую магию.
— Матушка, ты пролила бальзам на мою душу. Я уеду, но буду ждать известий, и как только это случится…
— Я сейчас же напишу, и ты немедленно приезжай. Станешь королем Франции, сын мой, обещаю тебе это.
Такой разговор состоялся поздним вечером 21 августа 1573 года.
Двадцать третьего августа послы нанесли визит Генриху Наваррскому и королеве Маргарите. Надо было видеть их удивленные лица при этой беседе. Аббат Брантом, присутствующий при встрече, писал, что они бурно жестикулировали и оживленно переговаривались между собой. Когда же стали переводить их восторженные речи, то оказалось, что королева Наваррская — единственная, кто отвечает им на латыни; это и вызвало бурю восхищения. Новый взрыв восторга вызвал ее ответ на польском языке. После этого они превознесли ее, чуть ли не до небес, не забывая восхвалять ее наряды, обаяние и красоту.
Спустя несколько дней вечером в покоях герцога Алансонского состоялась памятная беседа, о которой упоминает Брантом. Такое времяпрепровождение было присуще царственным особам, скуки ради в обществе своих фаворитов перемывавшим кости дамам не только двора, но и жившим в далекой древности, во времена Светония и Плутарха. Бесед таких, как уже упоминалось, было немало, но ни в одной из них доселе не упоминалось имя человека, о котором надлежит рассказать. Кстати, в том же виде, в каком она была услышана этим вечером. Аббат Брантом преподнес ее в своих «Галантных дамах» полагаю, во вред господину, ибо подобное могло случиться с ним лишь в пору его юности, между тем как сейчас ему было около двадцати пяти лет.
Итак, в кабинете Франциска Алансонского, выпив изрядное количество вина и забыв на время дрязги, собрались пятеро: сам герцог, его брат Анжу, господин дю Гаст, Брантом (в ту пору он еще не был другом человека, о котором вскорости пойдет речь) и некий господин де Ла Моль, сорокалетний фат, щеголь и дамский волокита, совсем недавно появившийся при дворе, тем не менее, разбивший уже не одно хрупкое женское сердце и, как говорили, подбиравшийся даже к самой Маргарите Наваррской. Он был нахалом, задирой и повесой, и его никто не любил, но тем не менее он находился здесь в силу дружбы с герцогом Алансонским, который пригласил сюда и аббата Брантома. Что касается дю Гаста, то это был, как мы помним, человек Генриха Анжуйского. Других любимчиков, иначе называемых «миньонами», Анжу приглашать не стал: те были еще юны и набирались самостоятельно того опыта, которым эта пятерка собиралась поделиться друг с другом.
— Спору нет, Диана де Пуатье славилась красотой даже и старости, — сказал Анжу. — Говорят, она каждое утро купалась в ледяной воде родника, что у реки Шер. И это при том, что она совершенно не пользовалась помадами, румянами и белилами. А фигурой даже в последний год жизни она могла бы дать сто очков вперед многим из наших фрейлин.
— Кому же еще могла достаться такая красота, — спросил дю Гаст, — как не королю Генриху, вашему батюшке, принц?
— Да разве это показатель? Возьмем, к примеру, госпожу Д'Омон. Видели вы когда-нибудь, чтобы женщина, которой далеко за пятьдесят, выглядела так свежо и аппетитно, будто ей всего двадцать? Честное слово, Шатонеф ей в подметки не годится, и был бы я лет на десять постарше, маршальша лежала бы в моей постели.
— Да, но ведь Диане было под семьдесят, а у нее не было даже ни одной морщины.
— Говорю же тебе, она не пользовалась косметикой. Все, кто ею пользуется, быстрее стареют.
— А что вы скажете о маркизе де Ротлен, господа, матери покойного герцога де Лонгвилля? — вмешался в диалог Брантом. — Ее красота вовсе не претерпела изменений со временем, а ее восхитительные глаза и по сей день не оставляют мужчин равнодушными.
— Разве только лицо ее немного покраснело, — изложил свой взгляд Ла Моль. — Я говорю это, зная, как она выглядела лет двадцать тому назад; мы встречались с нею однажды в Орлеане. О, это была богиня, невзирая на возраст, приближавшийся к сорока. А ее глаза? Господин Брантом прав: таких восхитительных нет ни у кого.
— Так-таки ни у кого? А у мадам де Сов или, к примеру, у принцессы Конде? — Алансон решил, что собравшимся интересно его мнение. — Но речь не о глазах. И если мы завели разговор о красоте и прочих женских достоинствах пожилых дам, то уместно будет напомнить об адмиральше Франсуазе де Брион. Самому мне не доводилось видеть, но я слышал рассказы о ее небывалой красоте…
— … которая перешла к ее дочери, Франсуазе де Барбезье, — перебил собеседника дю Гаст. — Поставь их рядом — и не отличишь, кто мать, а кто дочь.
— То же можно сказать и о госпоже де Марей, — добавил Брантом. — Я виделся с нею совсем недавно, видел и ее дочь. Так вот, матушка необыкновенно хороша, несмотря на то, что ей уже под семьдесят; я не удивлюсь, если мне доведется встретить ее такою же и в сто лет. Кстати, я слышал, что красота госпожи Д'Этамп все еще не увяла, хотя, если мне не изменяет память, она родилась, чуть ли не в прошлом столетии.
— Ну, где же ей увядать, — добавил Ла Моль, — когда у нее даже сейчас есть любовник, и притом совсем нестарый.
— Кто же это?
— Господин Матиньон, гугенот. Он рассказывал, что помогал старой герцогине держать оборону ее замка во время осады Ла-Рошели.
— О том, что он ее любовник, он тоже вам рассказал?
— Вовсе нет; об этом знает весь двор.
— Кто он, этот Матиньон? — спросил Алансон. — Я знаю одного, наместника короля в Нормандии.
— Это его брат. Он служит принцу Конде и, говорят, весьма ловок с женщинами.
— Из чего вы это заключаете? — вопросил Брантом.
— Как, разве вы не знаете, что он задрал юбку баронессе Фонтен-Шаландре прямо напротив приемной короля, — воскликнул Ла Моль, — а любимицу королевы-матери Николь де Лимейль разложил прямо на подоконнике в обеденном зале?
— А вам, откуда известно?
— Свидетелем этого был весь двор.
— Но вы-то тоже от него не отстали в любовных похождениях, господин де Ла Моль, — вставил дю Гаст. — Говорят, вы алчный пожиратель дамских сердец.
— Что поделаешь, если они сами вешаются на шею.
— А если не вешаются, а вам хочется их иметь? — задал вопрос Алансон.
— Тогда, мой принц, приходится влюбляться, — отозвался Ла Моль.
— А если и это не помогает?
— Что ж, в таком случае надлежит действовать решительным натиском.
— Вам не мешало бы в свое время дать урок господину Бюсси, — сказал дю Гаст, — которого вы все хорошо знаете. Сейчас он, конечно, в большом почете у дам, но раньше был весьма робок.
— Бюсси? Робок? Уж не путаете ли вы, дю Гаст? — удивился Анжу.
— А вот послушайте, принц, какую историю я расскажу. С вашего позволения, разумеется, мсье Брантом, ведь этот рассказ тот самый, что поведали вы мне в окопах под Ла-Рошелью. Господин Бюсси Д'Амбуаз, едва прибыв в Париж, был представлен аббату Брантому. Тот немедленно познакомил его с двумя дамами, и они отправились гулять по саду. В одной из аллей они разделились и пошли в разные стороны. Господин Брантом не стал терять времени даром, а, попросту уложив свою даму на траву, принялся трудиться в поте лица. Дама вначале возмущалась, кричала «Что вы делаете? Как вы смеете? Отпустите меня!» Но, тем не менее, не слишком-то стремилась вырваться из-под него, а под конец так раззадорилась, что через несколько минут вновь выразила желание заняться любовью, но теперь уже ей захотелось «прокатиться на коне». Когда они после любовных игр нашли вторую пару, то выяснилось, что те все это время топтали аллеи парка и даже не присели, не говоря уже о другом. Господин Бюсси выражал даме искренние, пылкие и верноподданнические чувства, и встретив ее молчаливый взгляд, принялся читать Ронсара и дю Белле. Увидев эту пару, дама Брантома сказала своему кавалеру: «Мне думается, он даже не замечает, какая мягкая трава у них под ногами. Ах, как мне ее жаль, бедняжку…» Так ли я рассказываю, мсье аббат, как было дело?
Брантом кивнул: