- Тут, понимаешь, у меня разор, разорение, пожалуйста, не обращай внимания, такие, знаешь ли, пустяки... Марта с детьми в горах, куда и мы тотчас двинемся, я теперь холостяк, сам себе голова, так что...
Никакого особого разорения в комнатах не замечалось, хотя все имело слегка нежилой вид. По дороге в кабинет Полынов успел спросить о здоровье семьи, а Лесс успел ответить, потом уже Лесс задал вопрос о дороге, и Полынов ответил, но когда они вошли в кабинет и уселись, то сразу замолчали. Сложив руки на округлом, достойном Пикквика, животике, Лесс, тепло улыбаясь, глядел на Полынова, а Полынов, тоже улыбаясь, смотрел на Лесса. На стене в футляре красного дерева солидно тикали старинные маятниковые часы, и только этот звук был в комнате. Их взгляды встретились, и обоим вдруг стало хорошо, очень хорошо, совсем как прежде, лучше, чем в ту первую секунду, когда они кинулись друг другу в объятия, и в Полынове смолкла тревожная мысль о том, что сразу после объятий все было не совсем так, как должно, и еще неизвестно, будет ли впредь, как должно, и что причиной тому не долгая разлука, не естественная неловкость первых мгновений встречи, а нечто совсем иное, пока непонятное. Лесс встрепенулся.
- Ты здесь! - Словно не веря, он восторженным взглядом окинул рослую фигуру Полынова. - Да еще на день раньше, чем обещал. А я, грешным делом, уже верить перестал, что ты выберешься. Целых семь лет я тебя не видел - это надо же! - Он покачал головой. - Ну рассказывай. Нет, погоди! Побудь минуточку, я мигом.
- К чему беспокойство, я не голоден.
- Кто говорит о еде? - грозно прорычал Лесс. - Ты все забыл!
- Верно, верно, - покаянно улыбнулся Полынов. - Каюсь, забыл. Тащи свой эликсир.
Знаменитый "эликсир Лесса" давно уже стал легендой и потому, что Лесс рассказывал о нем доверительно, и потому что его мало кто пробовал, а кто пробовал, тот многозначительно крутил головой. Подобно тому как Менделеев гордился своим умением делать чемоданы едва ли не больше, чем составлением Периодической системы, Лесс считал, что истинных успехов он добился в "гастрономической", по его выражению, фармакологии. И все сокрушался, что проклятый космос мешает ему заниматься любимым делом, мало того - губит те настойки, которые он украдкой провозил на орбитальные станции. Ибо травы, как он пояснял, на редкость капризны в своих целебных и вкусовых свойствах. Брать их надо далеко не во всяком месте, в строго урочные часы, при особом состоянии погоды и даже активности солнца, а иначе получится обычная микстура, которую любой понимающий человек выльет в раковину. И потреблять настойку тоже следует в определенные часы, для каждого человека индивидуальные, согласованные с его биоритмами. Увлечение Лесса выглядело чудачеством, но Бергера от лучевой болезни вылечил именно он, и как раз травами. Поэтому, хотя над "зельями Лесса" добродушно посмеивались, говорили о них с уважением, как, впрочем, и обо всем, что делал Лесс, ибо сделанное им всегда оказывалось солидным, достоверным и значительным.
Лесс исчез из кабинета, а Полынов поудобней устроился в продавленном кресле и огляделся. Кабинет напоминал прежнего Лесса больше, чем сам Лесс. Заваленный стол, какие-то погребенные под бумагами и лентами приборы, изогнувшиеся винтом стопки книг - все было точно таким, как прежде. Разве что помещение тут было побольше, чем в космосе, и в нем находилось больше самых неожиданных вещей. Явно не к месту тут был стереовизор - такому суперу полагалось находиться в гостиной, но там, насколько успел заметить Полынов, его как раз и не было. Непонятно почему на столе расположилась и желтая пластмассовая утка. Уму непостижимо, как дотошная аккуратность в работе и скрупулезная педантичность в выводах сочетались у Лесса с умением создавать хаос всюду, где он обосновывался. На корабле ни стерео, ни утки, конечно, не было. Но там, к примеру, всегда был чайник для гостей, которые у Лесса никогда не переводились. Интересно, есть ли здесь чайник?
Чайник был. Он стоял бок о бок с диспенсором, и оба предмета - прибор и чайник - были задвинуты под кресло, на сиденье которого лежала груда каких-то стереокатушек. На подоконнике сушились непонятные корешки. Полынов взял один, понюхал и сморщился: запах был едкий.
Он еще раз окинул взглядом кабинет, смутно удивился, но не успел разобраться, что именно его удивило, потому что на пороге появился Лесс с бутылкой и стаканчиками в руках. Жидкость в бутылке была коричневой, на дне ее колыхались какие-то водоросли.
- Приступим, - торжественно сказал Лесс. - Я кладу жизнь на то, чтобы обычай пить при встрече заменить обычаем лечить. Надеюсь, твой главный биоритм остался прежним?
- Так точно, господин лекарь. - Полынов шутливо поклонился. - Это от генов, господин профессор. Ритм не меняется, ты же знаешь, - добавил он уже другим тоном.
- "Я знаю только то, что ничего не знаю". Поверь мне, это мудрость всех мудростей. Ладно, в какой ты сейчас фазе?
- Неужели и это важно?
- Важно ли? - Лесс всплеснул руками. - И это спрашивает психолог! Когда, когда мы, наконец, станем относиться к человеку хотя бы так, как мы относимся к машинам? - проговорил он с внезапной яростью. - Да, да, к машинам, и нечего удивляться! Никто не включает мотор в сеть не с тем напряжением, никто не заливает в него бензин с помоями, а с человеком мы поступаем так сплошь и рядом!
- Ну-у... - протянул Полынов. - Потребуем равенства с машинами, да?
- Ты все смеешься! Равенство, хотя бы и так... Попробуй кто-нибудь поцарапать зеркало телескопа, пережечь компьютер, бросить сор в ракетное топливо - что будет? А оскорбить человека - это можно, измотать его пожалуйста, оглупить - тем более! Не только разрешается, но и поощряется, не на словах, так на деле. Это вам не машина! Разве я не прав? Вот так-то...
Вспышка разрядилась неловким молчанием. Лесс захлопотал вокруг стола, смахнул с него бумаги, отодвинул утку, которая тут же заклевала носом, пошевелил губами, видимо рассчитывая в уме дозу, и, держа стаканчики на уровне глаз, отмерил жидкость.
Сделав глоток, Полынов сначала спросил себя, есть ли в этой жидкости алкоголь. Затем он спросил себя, а какой, собственно, у напитка вкус? И уж совсем он не смог бы ответить, нравится ли ему то, что он пьет.
А по глазам Лесса было видно, что такой вопрос не замедлит последовать. Отвратить его можно было только одним способом, и Полынов наконец решился высказать то, что с первой минуты не давало ему покоя.
- Прекрасно, - сказал он. И словно невзначай добавил: - А у тебя утомленный вид. Много работы? Или какие-нибудь неприятности?
- Что? - Взгляд Лесса метнулся. - Ах да, да, конечно, надо было бы сразу сказать, да вот не решился сразу, такие, понимаешь, дурацкие обстоятельства, просто невезение какое-то... Устал я, это верно, перенервничал, работы было много, теперь все не так, как прежде: ночь напролет - и свеж. Пустяки, конечно, но очень уж неловко, что я не в форме, и вообще...
Слова катились, как некстати рассыпанный бисер. Полынов торопливо закивал в ответ, ибо нет ничего более неловкого, чем попытка искреннего человека обойти правду.
- Что я, однако? - спохватился Лесс. Он озадаченно тер лоб. - Не то я говорю, Андрюша... Тут вот какая история: не ждал я тебя сегодня с утра. И осталось одно срочное дело, из-за которого мне придется тебя покинуть. До самого вечера. Только до вечера! А уж завтра... Не сердишься?
Он смущенно взглянул на Полынова.
- Интересно, как это я могу сердиться? - в сердцах сказал Полынов. - Я же сам виноват. Побуду один, что за церемонии!
Не рассчитав, он со стуком опустил стакан. Лесс удивленно моргнул. И тотчас же все стерла широкая улыбка.
- Ты прав. - Он вскочил. - Все это пустяки, суета сует, и для начала мы славно искупаемся. Пошли!
- Но ты спешишь...
- Время есть, успеется. Забыл: тебе понравилась настойка?
Рощу испещряли тропинки, но людей видно не было. Неподалеку гулко стучал дятел, в затененной траве матово поблескивали росинки, однако поляны уже дышали сухим зноем, и там, распуская алые плащики-подкрылки, из-под ног с треском выпархивали кузнечики.
- Тихо живете, - проследив их полет, заметил Полынов. - Пустынно.
- Так все же разъехались - лето.
- Я бы отсюда вовсе не уезжал. Лес, тишина, море - что может быть лучше?
- М-да, - неопределенно согласился Лесс. - Тишины хватает... Успел посмотреть столицу?
- Немного.
- И какое впечатление?
- Разное.
- Применимо к любой столице. Дипломатом ты стал. - Лесс коротко вздохнул.
- Боюсь ненароком задеть твой патриотизм.
- Зря. Любопытно, как тут у нас - на свежий-то взгляд?
- Непонятно.
- Непонятно?
- Видел я тут одну надпись: "Разум..."
- А-а! Догадываюсь о содержании. Просто ты не привык к нашей повседневности. Она, знаешь ли, пестрая. Порой я думаю...
- Да?
- Мы слепые.
- В каком смысле?
- В историческом. Вот этот дуб, - Лесс махнул рукой в сторону могучего красавца, - не знает, что ему предстоит цвести, а потом дать желуди. Ему это и не нужно, не в его власти что-либо изменить. А мы? Что больше всего удручает, так это невежество, которое под видом образования передается детям. Математике не жалея времени учат. А тому, например, что все свойства психики, поведения дают разброс, который может быть выражен гауссианой? О великом эволюционном значении этой кривой им говорили? Кому известно, что без ее учета все рассуждения об этике, морали ничего не стоят? В каких школьных учебниках написано о законах поведения сложных систем, которым подчиняется и наше развитие? О тупиках и ловушках прогресса? Добро бы, все эти необходимейшие знания были новостью. Так нет же! Но об ультразвуковой соковыжималке, о речах политических однодневок, спортивных играх кричат на всех перекрестках, а об этом - нет.