Толпа шумела, волновалась, кричала:
— Батюшка!
— Отец!
— Кормилец!
— Солнце наше красное!
— Душа наша!
— Сердце наше!
Степан, пьяный от встречи, шатаясь, подошел к принцессе, а потом разом осушил кубок и снова запел, приплясывая:
— Эх, Мейран, чуешь ли ты, что у нас тут кругом праздник напропалую разгуливает. Смотри: там наши есаулы сундуки с богатством выворачивают, — персидское ваше золото-серебро-шелк сермяжникам да бабам по совести делят. И всё до ниточки раздадут и вином заморским потчевать станут, до капли последней. Неужели тебе, Мейран, этого добра не жалко?
— Нет, — ослепляла улыбкой Мейран, — мне только жаль, что этого богатства очень мало, а бедных очень много. Я люблю бедных, люблю ваш народ и люблю бедный персидский народ, и мне стыдно, Степан, любимый мой, что я — принцесса, и за это меня не будут любить друзья твои.
Принцесса в горсть собрала концы кос и закрыла лицо, будто луну тучами.
— Много ума, много правды в тебе живет, — гладил Степан руки любимой, — и гордо знать, чуять сердцем, что ты хоть и принцесса, а мудро жизнь понимаешь и радуешься затеям нашим сермяжным, любишь вольницу и за нами от светлой души идешь, от чистоты своей юности. И то правда, что осудят тебя за отца твоего, да и меня осудят, что с царевной связался, а, видно, у любви свой суд есть, свои дороги неосудные. Вот люблю я тебя, Мейран, огненно люблю, и в этой любви — крылья мои, весельё мое и молодость, будто твой сад апельсиновый.
Мейран обвила могучую шею:
— Небо… земля… солнце… полумесяц серебряный… путь золотой… люблю тебя, песней твоей быть хочу, глотком вина счастья в победах твоих…
И когда пришел вечер, и загорелись костры на берегу астраханском, когда расшумелись песни, Степан вышел на берег и всю ночь лихо гулял-пировал с голытьбой.
Тридцать три негра плясали вокруг серебряной бочки с вином и пели свои знойные песни, хлопая в ладоши, ударяя в гонг и рыча тиграми.
Васька Ус на мачту взобрался и оттуда соловьем свистал.
— Раздувай паруса!
— Удивляйся ветрам попутным!
— Ветры и те с нами!
— Пособляют, сердешные! Разумеют в лоб!
— Не зевай, рулевой!
— Дуй, ядреный лапоть!
— Наворачивай! Эх, мазь-яры, ну и берега тут — размалиновые.
— Знай угощайся:
Легкие, раздольные, осенние дни, будто кони стожильные, мчали вольницу от Астрахани к Царицыну, где встречали по-бывалому дорогих гостей.
От Царицына — к приютному Камышину, где текла родной водой речка Камышинка, по которой с Волги не раз заплывали малые струги с молодцами вверх, а там сушью переволакивались на речку Иловлю, — оттуда на Дон выплывали. Так и обратно на Волгу, как было и в первый путь.
Три разгульных денька, три гулящих ноченьки пила вольница камышинскую брагу за это самое место приворотное, причальное, да удачливое, — почти все молодчики отсюда на Волгу вытекли и на Дон связь держали.
Отгостились, в Саратов двинулись.
И в Саратове хлебом-солью встречали батюшку, отца родного, Степана Тимофеевича с соколиками ясными, залетными, перелетными, жизнь окрыляющими.
Отпраздновали круто да жарко, вспоминая о славных огненных днях, когда с боем лихим отвоевали царский-боярский Саратов да сразу вольность казацкую установили и крестьян от рабства помещичьего избавили, от поповского обиранья оттянули, от всяких даней-повинностей очистили, от воеводских злодеев спасли.
Было вспомнить о чем, было чему возрадоваться, ежели кругом, на сколько глаз хватал, благодать жила да дума заботная: только бы удержаться!
Правда, много было и таких в подворотнях, в монастырях схоронившихся, кто беду каркал: вот, мол, погодите — сила царская сломит солому сермяжную, учинит расправу во имя божие, покарает бунтарскую голытьбу. Да только мало кому верилось, что разудалую вольницу победить можно, раз у этой вольницы на плечах — великая разумом голова Степана Тимофеевича.
— Эх, только бы удержаться крепче, — вздыхала молва людская.
А для того удержанья вольности, кровью добытой, всюду, где появлялась вольница, атаман с есаулами перво-наперво ставленных помощников строго проверяли и наказы по устройству казацкому чинили твердо.
Из Саратова вольница в Самару двинулась, и там знатно встречали сермяжных хозяев, и там вспоминали о бывалых жарких днях, и там порядок наводили, наказывая:
— Крепи, храни вольность устроенья жизни, будь настороже, — врагов у нас много, а ежели попадутся — перекладин для царских голов не жалей, иначе несдобровать. Царь с попами да воеводами не спит.
Отведала хлеба-соли, квасу ядреного самарского отпила вдоволь вольница, дружно отгостилась и направила паруса в гнезда насиженные — в горы Жигулевские, к золотым берегам осени волжской, к приюту излюбленному.
— Эх, Васька, смотри, — трепетал Степан, — Волга-мать, будто за руку, ведет вас, малых ребят, на место приживное, пригретое, приласканное.
Васька Ус окинул глазом водную ширь:
— А кабы не Волга, не вылез бы я из пермяцкой берлоги, не отступился с рогатиной от сохатого, не свалил бы кедр, что два века для меня рос, не выделал бы себе самоходной лодочки, не погнал бы с Камы с песнями к тебе, не нашел бы ясного сокола — отменного Степана Разина, не придумал бы: али есаулом твоим стать, али башку сложить за любовь нещадную, за просто так, за здорово живешь. А только и отрады было — что Волга да слава о тебе, о делах неслыханных. А слава будоражила, — говорили разное, праздничное, больше эдак: с донской стороны проявился на Волге богатырь Степан Тимофеевич Разин, силищи непомерной, красоты невиданной, ума могутного, доброты щедротной, а как песню заведет про удаль молодецкую — так все люди вокруг отдают ему животы свои на дела потребные, вольные, праведные. А как кумачовым платочком взмахнет — расписные, острогрудые кораблики подплывают к берегу, а на корабликах здоровенные, рослые молодчики в бархатных кафтанах, сафьяновых сапожках с топориками да кистенями ждут своего атамана Тимофеевича в путь пуститься — молодость потешить, добром купецким запастись, с царской силой посчитаться, померяться. Ох, велика твоя слава богатырская, а атаманова слава шире и круче.
— Шут с ней — со славой атаманской, — замычал Степан, — не люблю я этой славы, не надо мне ее — я не воевода, не князь Юрий Долгорукий — я простой человек, ветхий человек. И никогда не желал я атаманом быть, брать на себя этакую власть непомерную, а ежели взял атаманство, — голытьба упросила, послушался. И пошла моя славушка гулять буйным ветром по свету белому, — ишь какой богатырь сыскался — Илья Муромец, а настоящий-то богатырь — голытьба сиротская, рабы, холопы господские, крестьяне крепостные, люд мастеровой, люд подневольный. Им слава пристала, — ими все сделано, кровью омыто, головами откуплено. И никакой власти голытьбе не надо, — пускай сами управляют собой через выборных, по-казацки. Ежели казацкое устройство худо и не по нраву, — найдут, как наладить жизнь и без нас.
Степан долго молчал, долго смотрел в звездную ночь на горы вдали иссиня-изумрудные.
На весь свет громом кровавым раскатилась великая слава о победах понизовой вольницы.
Страшное, будоражное имя атамана сиротской голытьбы, мятежное имя Степана Разина наводило страхи и ужасы на правительство московское: бояре, князья, помещики, духовенство, купечество, — оплот самодержавия и православия, — все защитники веры, царя и отечества пребывали в гневном недовольстве военными мерами, принятыми против смертного врага — сермяжного бунта.
Все походы царские терпели неудачи и до сей поры бессилие испытывали горькое.
Потрясению не виделось конца.
А царь Алексей Михайлович возлагал все надежды на господа бога и неустанно-слезно молился о ниспослании победы над супостатом-анафемой, пока, наконец, близкий ему друг, окольничий, боярин Родион Стрешнев не стал меж иконостасом и царем:
— Великий государь! Сам ведаешь, колико вор-разбойник Стенька с воровской голытьбой завладел Волгой от Нижнего до Астрахани, и того гляди двинется рать проклятая на Москву, а у нас сил нету держаться, ибо и здесь голытьбы окаянной не оберешься. Смута и тут внутри одолела, да еретик Никон беды немало наделал, — твоих верных бояр «придворным говном» прозвал. Кругом беда налезла. И вот, государь великий, прямо тебе в светлые очи говорю: время не терпит, — твой державный престол в опасности, — надо искать неукоснительного и скорого спасения. А спасенье перво-наперво в том состоит, чтобы не войском взять, а хитростью изловить окаянного Стеньку. Того ради замышленья дозволь мне самому на Дон отправиться с тайным порученьем к черкасскому атаману Корнилу Яковлеву, верному твоему холопу, бывалому доносчику да жадному до милостей твоих и особливо до золота. Вести от наших лазутчиков дошли, — будто анафема-Стенька с воровским отрядом зимовать ныне на Дон, в Черкасск, собирается, где Стенькина жена с двумя ребятами проживает. Вот, государь великий, и хочу я туды направиться со стрельцами, из боярских сыновьев избранными. Направимся в Черкасск тайно, — там монастырь есть — так под видом чернецов проберемся и жить станем, покуда не изловим Стеньку. А на донской границе войско поставим и попутно в городах. Не могли взять злодея Стеньку пушками — возьмем голыми руками. Испытаем последнее средство — дадим волю лукавому иуде Яковлеву, да я, твой слуга, помогу ловчее.