Сходились во дворец князья, митрополиты, бояре, попы, дьяки, воеводы, сходились именитые думные.
Царь снова слезно молился перед иконостасом, земные поклоны клал, истово кресты заносил.
Суздальский игумен Павел Спасо-Евфимьевского монастыря, поглядывая на царя, шептал за думным столом блюстителю патриаршего престола, митрополиту Питириму, рядом восседающему:
— Сказывают, Никон озлоблением силен в заточении и велел передать царю, что за обиды, ему нанесенные, был два раза мор в стране, а царское войско терпит пораженья от бунтарской рати Стенькиной, и будто представилась в видении Никону царская палата, и какой-то старец рек: «Волчьи головы в палате сидят, а придет ягненок — всех волков сожрет». Сим ягненком Никон себя пророчит. Прийти же он может только тогда, ежели Стенькины разбойники освободят низложенного патриарха. Сказывают, на это злой старик крепко надеется.
— Ужо бог пошлет, — щипал бороду митрополит, — изловим вора Стеньку и Никона дубинами доколотим.
Царь отмолился, благословение у митрополита взял, сел за стол и думной палате рассказал о замысле окольничего Родиона Стрешнева.
Князь Борятинский нахмурился, — он понял, что, после перенесенных поражений в битвах с голытьбой Разина, царь не верит больше открытым битвам своих войск, а ищет спасенья в кривых дорогах, рассчитывая на удачу бывалых мастеров по делам предательства: боярин Стрешнев и князь Трубецкой, эти новые любимцы царя, слыли отменными пройдохами.
Царь спросил нахмуренного Борятинского:
— Что, княже, задумался? Али не по нраву тебе затея донская?
Князь отвечал:
— Великий государь! Я привык воевать по-военному, а ежели воровская рать Стеньки над войском твоим верх брала, — моя ли тут вина, когда врагов в десять раз больше, да часть войска на сторону мятежников перекинулась. Воеводы же доносят, что врагов меньше, что воры дубинами, кистенями, топорами сражаются, а выходит все противное: у врагов пушки, ружья, кони кормленные, дерзость великая, в огонь-воду лезут, и тех врагов окаянных полчища несметные. Что же до затеи донской, будто Стеньку изловить можно, тут я не советчик. Это — как удастся. Ибо с Дону до сей поры выдачи не было.
— А теперь будет! — воскликнул царь. — Там свои люди подосланы, свои охотники на соколов.
Думный дьяк Лопухин, боярин Морозов, князь Хованский, архимандрит чудовский Савва, князь Ромодановский, воевода Хилков, протопоп Ферапонт да боярин Ртищев — на перебой бросали:
— Боярских сыновей снарядим!
— Монахами переоденем!
— Свои стрельцы поедут!
— Измены не будет!
— Войска мало — возьмем хитростью!
— Хитрости хватит!
— Иначе все одно — пропадем…
— Изловим Стеньку!
— Черкасский монастырь — святая защита!
— Корнило Яковлев выдаст Стеньку!
— Замысел праведный!
— Боярин Стрешнев пособит.
— Господь благословит…
— Великий государь благословляет!
— Спасенья ждем! Изнемогли!
Царь обратился к князю Долгорукому:
— Князь Юрий Алексеевич, — ты разбил польское войско Гонсевского, ты победил под Могилевом гетмана Сапегу, ты у меня первый воевода — я от тебя совета, решенья жду, как скажешь — так и сделаем. Ибо смута злодейской голытьбы потрясла все государство наше, а воровская рать Стеньки множится и на Москву, на престол мой, двинуться дерзает. Спасай, княже. Сними голову Стеньке, как снял его отцу.
Юрий Долгорукий поднялся:
— Великий государь! Праведны слова твои, что отныне на Дону заботами твоими быть выдаче злодейских казаков — кто из них повинен супротив трона твоего самодержавного, господом богом хранимого. Тебе и нам не по нутру эта вольность казачья, уродившая проклятого врага нашего Стеньку Разина. Однако эта вольность донская, не ведающая доселе выдачи, где безбоязненно собирается жить-зимовать Стенька с есаулами, сама теперь может помочь нам, ежели затея боярина Стрешнева с черкасским атаманом Яковлевым будет благословенна удачей. Стенька крепко на Дону надеется на казачье установление о невыдаче и, значит, вольно проживать станет в своем Черкасске, у жены. Схватить там его будет легко, лишь бы уменья достало вывезти злодея с Дона. Изловим Стеньку, казним лютой казнью здесь, расстроим, собьем спесь воровскую, задавим мятежный дух, — и тогда двину я на Волгу войска твои верные, что из боярских сынов ставленные. Двину во славу спасения твоего, великий царь всея Руси!
Царь расцеловал князя-воеводу.
— С нами бог!
На обрывной вершине утеса, у трех бугров, стоял Степан перед Волгой и небом.
Стоял распоясанный, в алошелковой рубахе, без шапки, с засученным правым рукавом и распахнутым настежь сердцем.
Верховой ветер взметал русокудри, делая его загарное, небоглазое лицо источником животворящей силы.
Степан землей смотрел в небо и, размахивая кудрями по ветру, орал нещадно:
— Величием сердца своего, возвеличенным яростной молодостью и разливной любовью к народу своему океанскому на великой русской земле, величием огненного сердца своего — заклинаю вас, силы небесные и силы земные, любить и жаловать каждого, кто беден и волен, кто верен и чист, кто молод и трепещет от бурного желания жить, как велит удалое, вольное сердце.
— Свети, грей и пали, ярое солнце, рожай жизнь для жизни, играй, круглое, для радостей на земле.
— Голубейся голубинными глубинами, небо, отражайся простором раздольным в зорких, бирюзовых глазах сермяжных душ.
— И ты, земля родимая, размашная без берегов, вскормившая-вспоившая здоровенных, млечнокровных, матерых, отчаянных детин, ты, земля, вспаивай-вскармливай нас и дальше, и больше, и сытнее, во славу твою знатную.
— И ты, молодецкая, песнелейная Волга, лей-разливайся самоцветным, самотворным счастьем.
— Шуми! Бурли! Неси! Зови! Волнуй! Буди!
— Твори в сердцах привольные песни, расцветай нежданно-нечаянными расцветами, наполняй дни сочной мудростью.
— Силы небесные и силы земные, заклинаю вас звончатыми струнами, с ветром играющими, заклинаю своим ядреным сердцем, беременным спелыми песнями, заклинаю крыльями сильными-соколиными, — сберегите народ вольным, несокрушимым.
— Не давайте люд в обиду супостатам всяческим, посягающим заковать в кандалы вольные руки.
— Не давайте на мученские распятия молодые жизни, сохраните от напастей зла.
— А пособите расти и цвести самородными, могучими силами.