– Кто? – Наташа, проводница, не узнала голос, удивилась, но интонация стоявшего за дверью незнакомца была настолько теплой, дружественной, располагавшей к себе, что она сразу, ни секунды не колеблясь, открыла.
На пороге ее квартиры стоял Калачев. Наташа хмыкнула несколько разочарованно. В лицо-то она его узнала мгновенно – тот самый, из угрозыска.
– Что случилось? – поздоровавшись, спросила она.
– Ничего. Я знаю, Наташа, что вы слегка приболели. Но дело у меня, к сожалению, срочное.
– Ну, заходите.
– Спасибо, но я никогда не захожу, я всегда на бегу. И только два вопроса. От вашего ответа на эти два вопроса зависит судьба человека. И может даже – что и не одна. А много судеб. Скажите, прошу вас, честно ответьте мне – договорились? Вы согласны ответить мне честно, Наташа?
– Да, согласна.
– Вот эти двое… – Калачев полез за фотографиями.
– Да помню я, о ком вы говорите, помню!
– В ту ночь, двадцать четвертого, они спиртное пили? Бутылку коньяка, две водки, а?
– Две водки – да. А про коньяк не знаю.
– Вопрос второй. Сцепщик из Буя, Егор Игнатов, с ними в купе выпивал?
– Да.
– Тогда скажите…
– Только два вопроса. – Наташа показала на пальцах. – Два. Ведь только от них зависят судьба человечества, – ее голос звучал с откровенной присадкой горького сарказмом.
– Ну… – Калачев усмехнулся в ответ: – Два – так два.
Дорога превращается в корыто, и колеи исчезают. Кажется, будто с земли полосой сняли дерн, сняли кожу, и черная рана не сохнет, а лишь замерзает.
Через пять километров колеи возвращаются вновь, словно хлестнув пару раз по грязи. Грязь костенеет здесь, звонко хрустит, подмороженная. Мерзлая грязь костенеет. Гусеничные колеи устраиваются в ней поудобней и – вверх.
Вверх, вверх, вверх…
Сколько же в гору по этой грязи! Подъем, расхлюстанный ручьями с ледяной каймой. Обходы меж деревьев.
Мокрые ноги еле идут, еле толкают вперед.
Странно: течет со лба, хотя устают вроде ноги.
Снова трясина. Скала слева. Поворот направо. Прямая. Немного вверх. Триста метров вперед. Крутой рывок. Прямая. Опять рывок. Перед каждым подъемом – полузамерзшая лужа. Колеи слегка ополаскиваются в ней и бросаются вверх, словно на стену. Путь будто лежит на ступенях огромной лестницы, поросшей лесом. Дорога заранее знает, где чуть осыплется ступень к ее приходу.
Дорога стремится туда.
Пробег. Подъем. Снова пробег.
Тракт словно вылезает из подъемов на какую-то поверхность и покрывается удивительно выпуклым – странным – зеленовато-светящимся льдом…
Мохнатые стволы елей справа и слева закручены штопором…
Сухие их сучья запутались сами в себе.
Безлюдье и полная глушь. Уже пятьдесят километров, наверно, за спиной. Вечереет. Но полной, идеальной темноты не будет. Полярный круг вот он – рядом.
Тишина. Тишина абсолютная, ватная. Мертвая тишина. Как ее много тут – умершей в лесу тишины!
– Скажите, где живет вдова Аглая?
– А вон, зеленый домик третий слева…
…Аглаю Калачев увидел издали. Он точно так ее себе и представлял по акварели, подписанной «Николай Белов»…
– День добрый!
– Здравствуйте.
– А вам привет передавали!
– Ну? От кого же?
– От Бори. От Тренихина.
– Вот радость-то! – Аглая едва не сплюнула. – А вы-то кто такой сами?
– Я – знакомый Борькин. В командировке здесь, в Вологде. Да вот решил заехать в Шорохшу – думаю дом на лето снять. С семьей.
– Дом вы едва ли снимете целиком. А пол-избы – всегда.
– А где почище здесь?
– Вот выдумали! Где хочешь. Всюду чисто.
– Народ спокойный-то у вас? Я ведь с детьми.
– А что ж? Вон, дети, не видишь – полно детей бегает!
– Не очень пьют-то мужики у вас в Шорохше?
– Да как везде!
– А то Борька говорил, что ему на свадьбе глаз подбили…
– А, пусть не врет! По носу дали чуть – так ведь за дело!