– Хай! – снова сказал переводчик в трубку. – Вам открывают эшелон. Счастливого пути!
От самолета откатили трап. Через минуту самолет взлетел.
– Ну вот. Основное давление сняли. Портреты внуков из головы теперь вон. Что называется, «заспал», харя пьяная, – сказал Борис Белову. – А остальное – тебя поищут, но схватить не схватят. В тюрьму ты уже никогда не попадешь. Не суждено.
– Точно?
– Точнее не бывает. Точно! Ведь матрица судьбы твоей кончается на… – Тренихин осекся и вздрогнул, услышав нечто неслышимое для Белова. – Все! Больше – ни слова! Так… Ладно. Что же, Коляныч? Расстаемся!..Вот и прощай!
– А почему «прощай»? Да еще так печально, слушай… Я сейчас расплачусь.
– Не плачь, не надо. Ты сам ведь так решил. – Борька пожал плечами. – Конечно, грустно, что и говорить. Я мог бы, я могу сказать и «до свиданья», но что это меняет? Два слова ничего не меняют, – он улыбнулся. – Почти ничего. Ты прости уж, Коляныч, если что не так вышло…
– Я все равно тебе не верю, гнида хитрая, – сказал Белов. – Шанс есть всегда. Шанс есть у всех. Даже в русской рулетке есть шанс. Мир так устроен!
– Никто не знает, как устроен мир!
Эта последняя фраза еще стояла в ушах Белова, когда он понял вдруг, что снова стоит на полустанке, на разъезде «1952 км», – в дурацком кашемировом пальто, весь мокрый вдрызг, без денег, без надежд, без перспектив…
Калачев постучал в дверь с надписью «Судмедэкспертиза».
– Позвольте?
– Здравствуйте. Мы выполнили вашу просьбу. Человеческая рука по линии запястья отрывается усилием пять-шесть тонн. Максимум.
– То есть если я попытался бы с руки сорвать наручник, – уточнил Калачев, – который разрывается усилием десять тире четырнадцать тонн…
– Вы оторвете себе кисть руки наручником – и только, – закончил эксперт.
Думать было нечего, надо было продолжать жить.
Не ново, впрочем, не свежо – ведь именно этим он и занимался последние десятилетия.
Белов зашел в осевшее на один бок, перекосившееся здание полустанка.
Сто лет назад крашенные стены – в застывших потеках краски. Сто лет назад краски было, видать, выше крыши.
Скамейки. Две. Облупленные, выщербленные.
Бачок с водой и кружка на цепи.
Закрытое окошко кассы. Решетка на окошке. Занавеска за стеклом.
Вот, рядом с кассой – расписание. «В Москву» и «Из Москвы». Написанное от руки, дешевой шариковой ручкой… Она, эта ручка, то писала, а то и нет…
Стоять перед окошком или сидеть на лавочке можно было сколько угодно: но ничего не высидишь…
Белов постучался в дверь с надписью «Служебный вход».
– Да-да!
Он приоткрыл дверь. Две женщины средних лет сидели возле пульта связи и пили чай.
– Что вы хотите? – спросила женщина, не поднимая глаз от чая.
– Хочу уехать в Москву.
– Идите в зал, к окошку. Билеты за час до поезда… – она подняла взгляд на Белова и даже вскрикнула – от ужаса…
– Что?! Что такое?! – еще больше испугался сам Белов.
Метнулся к зеркалу: фу-у-у, слава тебе, господи: клыки не выросли…
– В каком вы виде?! Боже мой!
– Ну… Провалился в болото…
– В таком виде вас в поезд могут и не пустить!
– Да у меня и денег нет – к тому же, – почти что с похвальбой в голосе сообщил Белов.
– Ох, удивил чем! У нас их тоже нет.
– Зато у вас есть телефон… Вы разрешите – может быть, мне вышлют.
– Что, обокрали вас, что ль?
– Не то слово… – уклонился Белов от прямого ответа.
– Сними пальто-то… К печке сядь вон, погрейся!
– Хотите чая?
– С удовольствием!
– Да как ты вешаешь пальто-то? Да за неделю так не высохнет. Сначала наизнанку. Перевесь сюда, там же от окна тянет… Вот, хорошо. И карманы выверни.
Как только Белов начал выворачивать первый карман, из него выпала стодолларовая купюра…
Белов поднял ее – она была практически сухая…
– Что сей сон означает?
– Ого! А говорил, что нет денег!
– Здесь есть где поменяться?