– А ты-то кто, дружок? – спросила она с удивлением.
– Я? Маляр, – признался честно Николай Сергеевич.
– А, вот и хорошо. Иди ко мне, маляр… И никакая я не рецидивистка. А просто я тебя люблю!
Утром же, после завтрака, собираясь домой, Лена неудачно сняла свой пластиковый пакет, висевший на вешалке, рванула нескладно. Ручки остались на крючке, а сам пакет выскользнул из рук. По полу покатились две совершенно одинаковые шаровые…
– Мы разве их две штуки купили? – удивился Белов, не сразу врубившись.
– Конечно, нет! Одну, первую, купила я. В Кожухово еще. За две минуты до того, как подошел ты.
«Господи! – подумал тут Белов. – Вот это девочка! Сама собою шаровая… Ну, шаровая! Шаровая молния!»
Тут– то и выяснилось, что они, оказывается, познакомились еще полгода назад, на Крымском валу, на одном из чьих-то фуршетов или презентаций, что ли? Тогда, полгода назад, Белов, вечно замотанный делами и заботами, совершенно не обратил на нее внимания, пропустил ее «мимо ушей», что называется.
Того же самого никак нельзя было сказать о Лене. Она его заприметила сразу, запомнила и почему-то запала на него, «старика», в отцы ей годящегося.
Он даже ей снился, тогда еще, весной.
А еще ей безумно нравилось, как он рисует. Лучше, талантливее его картин был только он сам – милый, интеллигентный и такой одинокий художник Белов. Понятно, что, совершенно случайно столкнувшись с любимым художником в автомагазине, Лена восприняла это как перст судьбы и не могла ни за что упустить такой случай.
– Вторая шаровая им тоже пригодится! – успокоила Лена Белова. – Сегодня же отправлю им в Кировскую… Только сначала обед тебе надо, наверное, сварганить – спохватилась вдруг Лена, что-то вспомнив. Она сняла одетый было плащ. – Ты что предпочитаешь на обед?…Щи?
Оба покатились от безудержного хохота.
«Вот девка! – мелькнуло тогда в голове у Белова. – Все отдать – и мало!»
Как хорошо им было тогда! Да и потом все у них было не хуже.
И вдруг все рухнуло? Из-за чего? Зачем, за что?
Как же это так: все рушится – и безо всякой причины?
В его голове вновь закрутилась та самая ночь, переломившая гладкое течение жизни, и пятьдесят девятый скорый, бешено стучащий в сторону Москвы во мраке лесов и молоке туманных полей Ярославских окрестностей.
Поезд тронулся, и жалкие станционные постройки Секши поплыли назад. Коренастая фигура сошедшего с поезда сцепщика завернула за будку обходчика и скрылась, растаяла во мраке. Поезд убыстрял бег.
Белов поправил свою постель, молча лег.
– Пойдем покурим? – предложил Борис.
Он казался совершенно трезвым, но крепко взвинченным.
– Кури здесь. Окно не плотное, сифонит, выдует.
Тренихин закурил, и, глядя на него, Белов не выдержал, сел на постели, тоже закурил.
– Что скажешь? – Борьке явно не спалось, тянуло на дискуссию.
– А что здесь скажешь? Сказать нечего!
– Да ладно! – махнул с досадой Борька. – Меня вот лично, вот что меня потрясает. Нет, не сейчас – вообще, всегда, всю жизнь. Ты можешь взглядом передвигать предметы… Видеть людские судьбы… Лечить… Учить детей… Писать картины… Открывать новые законы… Цена тебе будет одна – бесплатная похмелка. И это в лучшем случае. И чин твой, место в иерархии, что ты ни делай – ты сцепщик! В оранжевом балахоне без рукавов! Со станции Буй! Что за страна такая?
– А в Штатах, ну, в Европе – иначе, что ли?
– То же самое! – махнул Борис рукой. – Повсюду козлы наверху сидят. Тупая, но хитрая и жадная сволочь. Но там хоть что-то, что-то! А у нас – полный ноль, зеро. Ни на фиг никому не нужно. Таков менталитет. Да и мы с тобой, Коля, сцепщики со станции Буй. Россия – страна Буев и Буевых сцепщиков.
– Ну, почему? Не так уж… Почему же?
– Да потому что вот сейчас в Москву вернемся и пойдет: звонки, контракты, протоколы о намерениях, закупочные комиссии, протеже, друзья, дела, придурки, бляди, комитеты, отпускные цены, прямой канал на замминистра, банкеты, фуршеты, педерасты, отзывы в прессе, херня с утра и до ночи, и этот, блядь, еще какой ни будь там – культурный атташе фигвамского посольства… И все. Все побоку. Попал на колесо – покатился. Дай бог-то к лету вырваться опять на природу, в глаза посмотреть ей.
– Все так… Это верно!
– А чудо, таинство – нет, не-ет! Не про нас. Нам же что нужно срочно, сейчас? Белил, блядь, цинковых достать по брежневской цене – вот это дело! Это – да!
– Да что ты вскипятился?
– Жизни жалко. Жизнь в дерьмо уходит, в дрянь. Вот вспомни: были мы на первом курсе – денег нету: эх, хоть бы в школу наняться бы, оформить к новогодней елке! Второй там, третий курс, опять нет денег, выше поднимай – какой-нибудь интерьер столовой в детсаду быстрей намазать: все же заработок! Свободы? Да ни вправо, ни влево! Зашибить копейку – одно на уме. А чтобы зашибить, следует подняться. Хоть на ступенечку. В обойму, к должности прилипнуть, втереться в комиссию какую ни-то, в комитет – еще слаще… А в Англию-то, помнишь как? Я первый раз летел в загранку, а ты уж тогда летел раз шестой, поди…
– Я – третий, – уточнил Белов.
– Да я тогда сознание чуть не терял. В аэропорту – от собственной значимости. Вспомнить страшно – как это было все давно, глупо! Да и бездарно. Зачем было нужно так переживать: тревоги, выпустят – не выпустят, шекспировские страсти? Ведь этот сцепщик может нашу жизнь прочесть как книгу, пролистать, запить и выйти… Как просто! Да и книги эти, книги судеб, смешные, наверно – уссаться! Я сам, бывает, когда занесет случайно на кладбище…
– А может быть – нет? Может быть, он не может пролистать нашу жизнь? Или не захочет?
– Да, именно! Ну, на хрен наша жизнь кому нужна? Мне самому ее листать удовольствия ни малейшего не доставляет. Помнишь, пушкинское: «И с отвращением читаю жизнь мою, Я трепещу и проклинаю…». Я его понимаю: поганейшую жизнь прожил, если в глубь смотреть. Наплодил спиногрызов, долгов наделал, обидел пол-Питера, с царем разругался, декабристам – пламенный привет! – а ведь друзья были…
– Как так ничто не меняется? – удивился Белов. – Ты о чем, куда тебя несет?
– Ничего не меняется! Ты открой глаза, оглянись. Нам было восемнадцать – вагоны были те же – что изменилось за полжизни? Мы переползли из плацкартных вагонов в СВ? Ты глянь в окно! Все та же мразь, темнота. Тьма! А у нас с тобой за это время произошли изменения: зубов поменьше, долларов побольше… На что ушел большущий кусок жизни? Лучший кусок – а? Картины, скажешь? Да это не стоит ничего. Интеллигентный способ извлекать деньги из карманов крупных жуликов, включая государство, и перекладывать в свой бумажник. Такой легальный способ перераспределения! А можно было бы и шубы подавать в вестибюле… Другой способ. Тоже – вроде живописи.
– Куда тебя несет, не понимаю?
– Мне конъюнктура надоела. Рисуешь, а вот здесь, на заднем плане, уже «сколько стоит» сидит – за собой-то разве не замечал?
– Уж к сорока-то пора побоку пустить извечные вопросы русской интеллигенции: кто виноват и что делать, если делать нечего. Ты выпил, Борька, ложись спать. Все очень интересно, здорово. И я с тобой согласен. В Москве доскажешь.
– Иди ты в жопу со своей Москвой! Давай, Коляныч, как сейчас приедем, махнем назад, ну, вот куда сказал он, в Приполярье. А? Это было б дело!
– С ума сошел! Ты чего – серьезно, что ль? С одной бутыли и уже абажур осыпался?! Борька, Борька! Давай-ка ты спать!
– Не, я всерьез: ты сам подумай!
– У меня просто слов, Борис, нет! Мы и так излишне задержались, ты же знаешь! Тебя, поди, уж ждут такие, ну с ручками и чековыми книжками наперевес. У меня вернисаж в сентябре. Со Свешникова бабки надо снять, если в Альбионе продались мы. А я надеюсь, честно говоря, что мы продались. Что ж я тебе, как ребенку, должен все перечислять.
– Во-во! Все бабки, бабки, бабки!