Он рисовал, но нехотя, с трудом. Слишком хорошо было кругом, спокойно на душе, без напряга, погода – на атас, в природе – безбрежный безмятег налившегося до краев лета…
Борис же вовсе ничего не рисовал. Он только шлялся по окрестностям, пил водку на пилораме и в мехколонне с работягами, часами в кузнице о чем-то до остервенения спорил с кузнецом. Обхаживал одну вдову, Аглаю – и небезуспешно, надо заметить.
И как– то утром, день на пятый или на шестой их жизни в Шорохше, Борис его, Белова, достал, что называется, за завтраком:
– Сегодня в три мы идем с тобой на свадьбу. К Морозовым.
– Ну вот, приехали! – Белов аж поперхнулся. – Ты чего? Головой со стога упал?
– Не, точно. Нас вчера старик сам, Морозов, пригласил. Он женит старшего сына сегодня. В три венчанье, и сразу после этого – за стол.
– Меня никто и никуда не приглашал! – решительно отмел Белов.
– А вот и врешь! Старик мне еще вчера, встретились, сказал: оба приходите.
– Тебе сказал? Вот ты и иди.
– Вместе с тобой!
– Я не пойду. Мне надо работать.
– Всех денег все равно не заработаешь.
– А ты всех вдов не потребишь.
– Ну вот, на том и порешили. – Тренихин вытер губы рукавом и встал.
– Не знаю, что ты порешил, а я-то точно не иду.
– Да почему, Коляныч?
– Да потому что свадьба на деревне – это смерть. Сам знаешь лучше меня. Сегодня водка, завтра водка кончится, в дело пойдет самогон, на третий день – похмелка, – это уже на свои, из магазина, а на четвертый день – приход назад, в товарный вид – ну, отмоканье. Иными словами деревенская свадьба – это четыре дня. Четверо суток в трубу под хвост вылетят.
– Да ну и пес бы с ними! Мы же отдыхаем. Вот, видишь, воздух, елочки! А свадьба – это тоже ведь природа, естество, самобыт! И материал, какой, Коляныч, а? Фактура же!
– Ты, Борька, знаешь – у меня ведь вернисаж висит, подвешен: в сентябре. И я обязан по контракту не меньше ста шестидесяти работ вывесить. Иначе меня враз накажут – неустойка дикая.
– Да это ерунда! Еще начало августа. Успеешь тысячу раз!
– Если буду делать по две работы в день. Каждый день. И без поблажек.
– Понятно. – Борька хмыкнул. – А времени сколько сейчас? Не скажешь? Я свои часы вчера где-то оставил.
– Восемь ровно. Обедать будем в два.
Громкий щелчок отвлек Белова, испугал.
О господи! Да это же глазок в двери щелкнул.
Да. Он сидит в тюрьме!
Неожиданно ему пришло в голову, что если бы он отстегнул той самой цыганке на вокзале, то мог бы за сто пятьдесят баксов – всего-то! – иметь сейчас дальнюю дорогу и кучу счастья в личной жизни.
Дежурный, оглядев узилище, снова щелкнул шторкой, закрывая.
Нет, это пустое! И думать не следует. Время не поворачивается вспять.
История – наука, абсолютно чуждая эксперименту: никто не в состоянии сказать, что было бы с человечеством, если Бисмарка, например, еще в детстве убил бы пьяный извозчик. Версий построить можно море; проверить же их нет никакой возможности.
Это забавно: будущее, может быть, каждый из нас и может каким-то образом изменить, поправить, перетянуть на свою сторону, как одеяло. Может быть. Но, превращаясь в настоящее, это самое будущее становится вдруг совершенно определенным и, застывая в текущем моменте, отходит окостеневшей трагедией назад, в прошлое. Окаменевшее прошлое отодвигается все дальше и дальше от настоящего, подергивается дымкой забвения и где-то там, вдали уже, рассыпается в пыль, превращаясь в ничто…
Действительно, – кто жил здесь, на этих просторах Земли, сто тысяч лет назад, например? Все они напрочь забыты вместе со своими именами, датами, заботами, надеждами, верами, любовями, войнами и делами. Даже если дела эти были отменные: кто-то ведь придумал первым колесо…
Колесо – да, осталось… Люди же, даже память о них – пшик. Хорошо сбалансированное колесо истории изжевало их как резину.
Остается только смириться с этим – что ж теперь сделаешь? От сумы да от тюрьмы, как говорят, не зарекайся.
Один раз в своей жизни Белов уже сидел за решеткой, причем приблизительно с таким же предвкушением дальнейшего расклада: посадили всерьез и надолго – на годы и годы – плотненько. К счастью, сидел он тогда не один, а в компании с Борькой Тренихиным.
Это было в восемьдесят втором году, в Пемзе.
Белов вспомнил и улыбнулся…
В Пемзе, областном крупном городе, им обломилась приличная халтура. К Седьмому ноября нарисовать портреты всех членов Политбюро ЦК КПСС – два на полтора метра.
Портреты членов предназначались для повешения на фасаде пемзенского обкома.
К их приезду в Пемзе все было заготовлено на высшем уровне: двухместный «люкс» в обкомовской гостинице, бесплатная шамовка там же, в ресторане, под мастерскую зал отвели в самом обкоме.
Инструмент, расходные, вентиляция и даже холсты были уже натянуты на подрамники и загрунтованы.
Ну и работали они как звери, конечно.
Даже сам обкомыч, заглянув к ним, как-то не счел нужным скрыть восхищение:
– Мастера, сразу видно! Любо-дорого посмотреть!..А вот скажите, ребята, вы мой портрет нарисовать – это как? По отдельной ведомости, конечно?
– Рады стараться!
– А справитесь? Здесь-то у вас работа привычная, рука, вижу, набитая.
– Напротив! – возразил Борис. – Ваш портрет писать мне, лично мне, гораздо приятней. Свежий материал, фактура у вас самобытная, выразительная. Одно удовольствие! Без всякой лести!
Обкомыч был, в самом деле, такой: помесь слона с медведем и что-то неуловимое от мохнатой дворняги: умной, искренне преданной – «чего изволите?» – и вместе с тем готовой уклониться в ноль секунд от любого камня с любой стороны – натура яркая.
– Что это будет стоить?