— Чушь говорите, — так и подскочила Стеклова. — Красота должна входить в быт, а не оставаться экспонатом в музеях. Вспомните древних греков или даже наше русское дворянство. Каждая вилка, ложка были произведением искусства.
— Но мы сейчас почему-то пьем чай не из тех хрустальных стаканов, заметил он. — И котлета лежит не на расписной тарелке. Значит, все это для важных гостей? Чтобы пустить пыль в глаза?
— Пожалуй. Для каждого дня слишком шикарно. Но всему свое время, раньше и этого не было.
— В чем-то вы правы, — кивнул он. — Однако разве не воровство — при книжном дефиците иметь столько книг? Лежат мертвым грузом, в то время как тысячи жаждущих могли бы удовлетворить свою жажду, будь книги в библиотеке. Было время, когда моей душе требовался Тютчев. Я обегал все библиотеки города, в котором жил, — не нашел. И что же? Оказывается, Тютчев у вас. Разве это не кража? Да вы обокрали сразу несколько тысяч человек.
— У вас своеобразные представления о собственности.
— Прикиньте на досуге, сколько в вашем доме лишних вещей.
— Неужели подсчитали?
— Зачем вам шикарная люстра и ковры чуть ли ни на каждой стене?
«В самом деле зачем? — подумала Стеклова. — Родители постарались. Хотели, чтобы молодожены начинали не с нуля, почти полностью обставили квартиру. Правда, кое-что мы нажили и сами, но когда пришло гнусное время развода и Кротов без зазрения совести предложил дележ, оказалось, что две трети имущества — родительские».
Она встала, долила Коляну чай.
— Вот-вот, еще и ухаживаете за мной, в то время, как пора бы указать на дверь. Моя бобочка уже, наверное, просохла.
Метнув в него укоризненно-злой взгляд, Стеклова прошла на балкон, сняла с веревки белье. Освободив стол, торопливо принялась за глажку.
— Все-таки спешите выпроводить? А я думал, испытываете себя на чуткость и доброту. Сейчас все занимаются самосовершенствованием, это теперь в моде.
Она разгладила рубашку и протянула Коляну.
— Благодарю, — кивнул он, оделся и опять сел. Она смотрела на него вопросительно, ожидающе. После душа и чая он разрумянился, черные волосы лежали мягкими волнами, и выглядел он моложе. Под его пристальным взглядом снова нахлынуло раздражение.
— Опять гипнотизируете?
— Знаете, мне у вас хорошо, уютно, домашне, словом, по-родственному. Но ведь я мог оказаться убийцей, а вы так доверчиво отворили мне. Плохо знаете жизнь, Татьяна Васильевна. Теперь уж не гоните. Очерк дописан, я отпечатаю его на машинке и тем самым отработаю обед и стирку бобочки. У вас есть машинка? Займитесь чем-нибудь по дому.
— Нет, это слишком, — рассвирепела она. — Вовсе нет такой необходимости — печатать. Вообще у меня собственные планы, и если вы сейчас Же не смотаетесь отсюда, то…
— То что? — перебил он. Глаза его погрустнели, и ей стало неловко своего крика. Чего, в самом деле, разоряется? Почему бы парню не прийти как следует в себя?
— Ладно, — вздохнула она. — Вы и впрямь умеете печатать?
— Попробую. — Он встал. — Где машинка?
Они прошли в комнату. Стеклова достала из серванта старенькую «Олимпию», поставила на стол. Ситуация показалась жуткой и забавной: незнакомый парень в ее доме, сидит, печатает… Не быстро, но деловито. А она не гонит его взашей. Чертовщина какая-то.
— У меня с пунктуацией нелады, — признался он.
— Всего-то? — съехидничала она, но он не заметил ее укола.
Чего терять время? Решила продолжать глажку в Юркиной комнате, застелила стол байковым одеялом и принялась за дело.
— Муж у вас мастеровой? — услышала из гостиной.
— Мастеровой, — соврала она. — А что?
— Буква «т» западает, пусть починит. Люстру повесили, а машинку новую не можете приобрести.
— Далась вам люстра! — вспыхнула она.
Что, если этот Колян не одну квартиру ограбил, потому так болезненно относится к чужой собственности? Вот уж не предполагала, что и у воров своя философия.
Зазвонил телефон. Стеклова отложила утюг, вошла в гостиную и вопросительно взглянула на парня.
— Берите, — кивнул он. — Может, подруга.
Это и Впрямь оказалась Березова.
— Иду, — коротко предупредила она, и Стеклова растерялась. Пока думала, что ответить, Надежда положила трубку.
— Сейчас она будет здесь, — сказала Коляну с некоторым вызовом.
— Очень приятно. — Он продолжал печатать. — Я, кажется, уже в приличном виде? Сообщать о моей профессии не обязательно.
— Сами представитесь.
Интересно, есть ли у него свой дом, семья? И если есть, то где? И что сказать о нем Березовой?
Почти не удивилась, когда, перестав печатать, он спросил:
— Вероятно, вас одолевает множество вопросов, откуда я, куда, зачем? Увы, я не современный Робин Гуд, у меня все гораздо сложнее. В семидесяти километрах отсюда, в Волногорске, мой дом. Детский. Единственный, где меня еще помнят и любят.
— В Волногорске? — удивилась она. — Это же город моего детства!
— Выходит, земляки? — Он развернулся на стуле. — В какой школе учились?
— В третьей.
— Ну а я через дорогу, в десятой, и наверняка пулял в вас снежками и дергал за косички.
Они как-то одновременно улыбнулись своему детству, и Стекловой почудилось, что и впрямь когда-то знала мальчишку со слегка раскосыми глазами.
— У меня в третьей дружок учился, Вовка Денисов.
— Знаю! — обрадовалась она. — Такой кучерявый, худющий!
— Он самый.
— Небось в курзал на танцы бегали?