— Отец занес на чердак бабушкиного дома.
Алешка выскочил на улицу и помчался к дому бабушки Серафимы. В одно мгновение по лестнице взлетел на чердак. Сундук стоял в углу против слухового окошечка в крыше. В нем все лежало так, как и прежде. В шкатулке были те же пуговицы, лоскутки, нитки. Даже копейки. Не было только сережек. Куда же они девались?
Он спустился с чердака, прибежал домой, расстроенный, подошел к матери, стал рядом с ней:
— Мама, где бабушкины сережки?
Мать удивленно посмотрела на сына, отложила в сторону недочищенную картофелину:
— Любка в прошлый раз крутила в руках.
— Она их забрала?
— Не знаю. Может, и забрала.
— Зачем ты разрешила! Это же семейная реликвия.
— А ты много мне докладываешь, что делаешь? — сказала Антонина Тимофеевна. — Хорошо, хоть в последнее время открылся.
Алеша, опустив голову, виновато сказал:
— Они мне нужны позарез. Понимаешь, по-за-рез!
— Любе они понравились. Наверное, забрала.
— Дура набитая! — воскликнул Алешка. — Ну, я ей… Он разжал кулак и бросил перед матерью на стол
кулон. От легкого удара от кулона вдруг отделилась нижняя часть с метками. Сделав несколько кругов по столу, упала и застыла на месте.
«…Анастасия Семеновна Мельник родилась в дер. Заречное в 1918 году (со слов свидетелей). Это — моя бабушка. Дочь Серафимы. Зимой (на колядки) 1938 года Анастасия вышла замуж за колхозного мельника Голоту Тимофея Игнатьевича. Семейное счастье у них оказалось коротким.
Рассказывают, что бабушка была очень красивая. (У меня создалось мнение, что в нашей родословной все женщины очень красивые, а мужчины — некрасивые. Правда, что касается меня, то Лида иного мнения.)
Закончила бабушка начальную школу, но на то время это считалось большой образованностью. Работала. Вначале дома, с матерью, затем — в колхозе звеньевой. Рассказывали, что у бабушки был очень звонкий и приятный голос. Возвращаясь с работы, женщины часто пели, и запевалой обычно была бабушка. Люди останавливались и слушали.
Веселая, общительная, она как-то сникла после ареста мужа. Больше всего ее угнетало, что не знала за ним вины. На руках осталась месячная девочка (моя мать). Бабушка стала женой «врага народа». А это, говорят, в те времена было очень опасно. Могли и арестовать. Только Серафима к этому отнеслась спокойно, и никто не знал, что она думала о случившемся. Известно одно: Серафима была против замужества дочери. Когда Тимофея арестовали, она будто бы сказала: «Так ему и надо!»
Самая запутанная страница из жизни Анастасии — война. Установлено, что бабушка являлась связной партизанского отряда «Смерть фашизму». По заданию партизанского командования пошла на службу к гитлеровцам. В глазах односельчан и, наверное, своей матери, Серафимы, была предательницей. Поэтому, видимо, Серафима хранила в тайне место ее захоронения.
Много еще не выяснено о бабушке Анастасии. Например, почему ее звали Графиня? Может быть, за красоту и гордость или еще какой смысл скрывался за этими словами?
Недавно к нам приезжал Бородин И. Н. и военком. Иван Матвеевич, оказывается, председатель Совета ветеранов района. Вечером в Доме культуры, где собралась почти вся деревня, мне вручили бабушкину награду. Мать сидела в зале и плакала…»
Алеша снова перечитал написанное. Больше о бабушке добавить было нечего. Это его огорчило. Бабушка, по всему, была героиней, и в родословной о ней надо написать побольше. Значит, расследование придется продолжать…
Его взгляд скользнул по страничке, где писал о матери. Неприятно резанули глаз слова — «Мать немного жестокая». Справедлив ли он к ней? Последние события, связанные с получением архивных документов, перезахоронением Анастасии, вручением награды доказывали, что мать не жестокая, а как и все матери — мягкосердечная, жалостливая, скорая на слезу. Как она переживала, как убивалась! Горе, настоящее горе, пришедшее к ней с большим опозданием, наложило след и на ее лицо: Алеша заметил первые морщинки, притаившиеся в уголках глаз.
Алеша взял ручку и слово «жестокая» густо зачеркнул.
— Ты давно здесь торчишь? — Люба с нескрываемым интересом разглядывала новую прическу брата.
— Давно, — буркнул Алеша. — Приехал из дому два часа назад.
— Уж не серчай, братец, — ласково сказала Люба. — Не знала я, что ты заявишься. Небось, снова без разрешения матери?
— Где сережки? — сердито спросил Алеша.
— Какие сережки? — притворно удивилась Люба.
— Бабушкины.
— Ах, бабушкины, — вздохнула Люба. — Вот они. Алеша посмотрел на Любкины мочки и увидел в них
красивые золотые серьги с замысловатыми спиральками и висячими колечками.
— Я о бабушкиных.
— Я их обменяла на эти.
Алеша сразу сник, стало душно, на глазах выступили слезы.
— Не расстраивайся, — стала успокаивать Люба. — Ведь ты же знаешь, что такое мода. Те, бабушкины, старомодные и поцарапанные. Эти же стоят не меньше двухсот рэ. А янтарные? На них нет сейчас спроса. Их только старухам носить.
— Они же фамильные.
— Подумаешь, фамильные! — протянула Люба. — Эти тоже станут фамильными…
«Все пропало, — подумал Алеша. — Ищи ветра в поле».
Раздосадованный, он поплелся за сестрой в общежитие. Весь его воинственный пыл испарился. Уже в лифте Алеша рассказал о находке в роднике.
— Ты хоть помнишь, кому продала? — спросил он.
— Я не продала. Я их обменяла.
Несколько дней тому назад Люба повстречала в городе Журавского. Хотела пройти мимо, но он узнал ее. Остановил. Долго и внимательно рассматривал ее. Спросил, как дела, что нового, и, узнав о перезахоронении Анастасии, удивился:
— Неужели так может быть?! Время-то…
— Доказательства… Фотография в медальоне…
И вдруг Журавский пригласил Любу домой, усадил за стол, угостил чаем. Посмотрев на серьги, заинтересовался:
— Странные какие-то…
— Это бабушки Серафимы, — ответила Люба.