Люба отцепила серьги, протянула их Журавскому. Самсон Иванович, совместив двое очков, словно через лупу, рассматривал янтарь, а затем, положив на стол украшение, сказал:
— Интересная работа. Старинная. Хотелось бы снять с них копию. Кстати, а больше никаких украшений не осталось у бабушки?
— Нет, — ответила Люба. — Мать вспоминала, что у бабушки был где-то такой же кулон. Но он затерялся.
— Ах, как жаль, — произнес Журавский. — Как жаль!
Тут же Самсон Иванович предложил на время снятия копии с бабушкиных серег взамен Любе другие — золотые. Увидев их, Люба согласилась.
«Какая же она жадная, — подумал Алеша. — Позарилась на золото. Но почему Журавский согласился на такой невыгодный обмен? Действительно ли его привлекла старина или он что-то знает? Здесь что-то не так…»
Расстроенный, Алеша остался ночевать у сестры в общежитии. Он не собирался уезжать с пустыми руками. Во что бы то ни стало серьги надо вернуть.
— Придумай что-нибудь, — упрашивал он сестру.
— Стыдно, — говорила Люба. — Если бы ты знал! Обменялась, а теперь идти и отбирать.
— Что же здесь стыдного? — разозлился Алеша. — Вы же на время обменялись.
Люба молчала.
— Вот что, — после недолгого раздумья сказал Алеша, — сходим вдвоем. Во-первых, я попрошу прочесть его неоконченную повесть о бабушке, а во-вторых, скажу, что серьги мать обещала подарить школьному музею. Мол, за этим и приехал.
— Не очень убедительно, — с сомнением ответила Люба. — Серьги — в музей. Они не составляют никакой исторической ценности.
— Журавскому-то составляют. Он же вон как восхитился старинной работой. Почему же музею не подойдут?
— Как знаешь, — нехотя согласилась Люба. — Мне все равно стыдно…
На звонок дверь открыла Анюта, как называл жену Самсон Иванович, долго всматривалась в пришедших, а затем недоброжелательно сказала:
— Самсона Ивановича нет.
— А где же? — вырвалось у Алеши.
— Уехал. В Заречное уехал. Захотелось посмотреть родные места. Перед смертью, сказал, хоть воздухом деревенским подышит.
У Алеши будто внутри что-то оборвалось. Нет, не воздухом уехал дышать Журавский. Не воздухом. Какое-то дурное предчувствие подсказывало ему, что поездка связана с Серафимиными украшениями. За последние годы Журавский в деревню не приезжал, хотя его и звали на встречу в школу. Как-никак — бывший председатель колхоза, журналист. Имя его не раз мелькало в областной и даже в республиканских газетах. Да и умирать вроде бы он не собирался. Его подвижности, здоровью можно было позавидовать.
— Бабушка Анюта, — попросил Алеша. — Разрешите зайти.
— Входите, входите, — недоброжелательность исчезла с лица старушки. Она откинула цепочку, державшую изнутри дверь.
Видимо, жена Журавского не сразу узнала Серооких. А узнав, повеселела, разговорилась. Пригласила их в гостиную, усадила в кресла. На те же места, на которых они сидели в первое посещение. Сегодня стол был убран, не было на нем ни книг, ни газет, ни журналов. Старенькая этажерка в углу скрывалась за шелковой занавеской.
— Бабушка Анюта, — сказал Алеша, — жаль, конечно, что нет хозяина. Но в прошлый раз Самсон Иванович говорил о том, что писал книгу о нашей бабушке Серафиме. Я ради этого и приехал. Вы бы не разрешили прочитать здесь?
У Любы после этих слов глаза стали большими, удивленными.
— О Серафиме? Писал. Но его Анастасия интересовала больше. А Серафима для отвода глаз. И какой из него писатель? Вот председателем он толковым был.
— Вам же известно, что Анастасия погибла?
— Известно. Он писал, когда она еще была жива. Потом, когда вышла замуж за… вашего сельского парня, Самусь хотел уехать из деревни… Да что об этом?..
Сообщение бабушки Анюты удивило Алешу. Самсон Иванович был влюблен в бабушку? Значит, он действительно много знал, встречался с Анастасией и Серафимой. А если что-то хотел написать, то интересовался наверняка родословной. Но почему уехал? Его же, как известно, арестовали. Неужели Томкович придумал? Мать, конечно, помнить не могла, но тоже поддерживает учителя. А здесь вдруг — уехал. Из ревности, выходит…
— Вы знаете, где та повесть?
— Где-то в шкафу, — сказала Журавская. — Только вы, детки, если найду, читайте здесь. Узнает — съест меня. У него эта, простите, Анастасия, как заноза в сердце. Уже, извините, старый пень, а только заикнусь — вы не представляете, что с ним творится…
Хозяйка открыла дверцу в книжном шкафу, порылась в ворохе бумаг и вытащила общую тетрадь в коричневой обложке. Тетрадь старая, со скрюченными кончиками листков, до черноты замусоленная, будто высохшая от времени. На первой странице остались следы от слов, написанных когда-то карандашом. Но они настолько затерты, что не прочитать.
Алеша перевернул обложку и на первой, титульной странице прочитал заглавие, выведенное ровным красивым почерком: Копия Афродиты. Чуть ниже написано: Невыдуманная история из жизни села. В самом низу листка: 1937 год.
Буквы от времени выцвели, стали серыми, водянистыми.
Удобно усевшись, Алеша склонился над записями.
Неоконченная повесть начиналась с истоков родословной Мельников. Если верить написанному, Серафима осталась сиротой и была взята на воспитание графами
Войтеховскими. Ее отец Прокоп — знаменитый мастер-печник — по воле старого графа Иозефа построил на реке мельницу по своему же проекту. Граф присвоил ему фамилию Мельник. Настоящей фамилии Прокопа никто не знал. Говорили, что он беглец с Украины, поэтому новая фамилия была ему кстати. Прокоп не только построил мельницу, но и стал ее хозяином, графским управляющим над ней. Вскоре он женился на прислуге графа Агафье. В 1900 году у них родилась дочь Серафима. Через год Прокоп, при установке мельничного жернова, поскользнулся, и его придавил громадный камень. Полгода промучился и умер. Агафья не перенесла этого…
Алеша не просто читал, а впитывал в себя все написанное. Мелькнула даже подлая мысль: украсть тетрадь. Но он сразу же ее отбросил. Зачем? Он запомнит, перепишет в свою родословную. Для надежности попросил Любку, которая также читала рукопись:
— Читай внимательно. Запоминай. Люба молча кивнула.
«…У старого графа был сын Войтек. Старше Серафимы лет на десять — двенадцать. Войтек сильно привязался к маленькой Серафиме, считал ее своей сестрой. Девочка росла умной, сообразительной, очень милой. Ее холили, учили, прилично одевали. Но она была дочерью прислуги… Незадолго перед смертью старый граф и графиня выехали в Краков, оставив имение на наследника — уже вполне самостоятельного Войтека. Молодой граф, сопровождавший родителей, вернулся назад с женой — пани Зосей».
Журавский вскользь описывал похождение молодого графа.
Первое, что заставило призадуматься Алешу, это то, что в шестнадцать лет Серафима стала любовницей графа. Никак не укладывалось в голове: граф и жена, граф и Серафима — любовница. Дальше — больше… Загадочная смерть пани Зоей. И людская молва: ее утопила Серафима. Сразу же после трагедии — поездка за границу. Граф с Серафимой. Пробыли они там месяца два…
— Ты веришь этому? — тихо спросила Люба. Алеша пожал плечами:
— Не знаю. Журавский об этом уже говорил.
— Не верю. Не могла бабушка стать убийцей. Это — вранье. Молва — еще не факт.
Алеша оглянулся. Журавской в зале не было.
«…Из поездки граф с Серафимой вернулись в феврале семнадцатого. В Рябининском уезде было очень неспокойно. Митинги, неповиновение крестьян, переросшее к осени в открытый вооруженный бунт. Местные крестьяне отобрали у графа винокурню, мельницу, разделили сад. Граф Войтеховский попытался для усмирения восставших вызвать солдат. Но уже шла революция, и, не дождавшись их, граф скрылся.
Управлять разоренным имением стала Серафима».
Вот тебе и бабушка! Алеша незаметно толкнул локтем Любу, указал глазами на текст: читай, мол…