Ольга знала, на что она шла.
Ночью я не сомкнул глаз. Утром мне не полез кусок в горло. Весь день вздрагивал при каждом шорохе. Через сутки от меня можно было зажигать спички.
Дальше — больше. Федор стал раздражать. Долина возненавидел. Едва они в дверь, я скрывался в своей комнате. Но и в одиночестве было не легче. Сам себе опротивел. Готов был головой о стену биться. Заговариваться стал.
И знаешь, сколько это длилось? Трое суток! И все это время — каждый час, каждую минуту — не переставал думать: она ж без пищи, без воды. Все мозги прожгло. Настал момент, когда почувствовал — невмоготу больше. Спекся. И вот тогда я и увидел.
Было это так. Где-то около вечера горбился я на своей кровати, скулил от тоски. Каково, терзаюсь, ей там? Одна, в глухом подвале. Исхудала, извелась, вон какие круги под глазами. Сидит, бедняжка, в драной качалке. Колени к подбородку подвела, сжалась комочком и ждет, ждет...
Рисую себе эту картинку и, представь, даже не удивляюсь откуда мне известно — и про подвал, и про качалку, и что сидит в ней Ольга, поджав колени. Оказывается, я знаю, и где подвал. Да в доме же!
Лечу через гостиную в кабинет. Тот, что весь в приборах больше на лабораторию смахивает. Там перед дверью коврик, я его еще раньше приметил, он показался мне чужаком среди проводов и ящиков. Откидываю коврик ногой — под ним крышка с ручкой, утопленной в гнезде. Тут уж я не стал раздумывать открыл, полез.
Не просто подвал — бункер. С освещением, вентиляцией. Обустроено на совесть, капитально. Двери со звукоизоляцией. Одна дверь, вторая. Толкаюсь в ту, куда ноги сами ведут, и первое, что вижу, — Ольга в кресле-качалке. Я только глянул — от жалости у меня дыхалку закупорило: что с ней сталось. Почернела, осунулась. Глаза — одни зрачки, как у ночного зверька. Смотрит потерявшимся и счастливо найденным ребенком. Слез еще нет, но губы подрагивают.
— Милый! — рванулась навстречу. — Наконец-то!
Меня от ее голоса совсем проняло. Обнял, тискаю. Прости, говорю, если можешь. Какие же мы — это я о себе и о Федоре — какие же мы скоты, заставили так долго ждать, столько страдать! Она ведь хотела, очень хотела, чтобы хоть кто-нибудь почувствовал, как ей здесь страшно и одиноко. Кричала, звала, а мы, глухие толстошкурые твари, мучили ее, мучили...
— Да нет же, совсем не мучили, — она не слушает, перебивает. — Я верила в вас, надеялась. Вы гениальные мальчики! Пробились ко мне, увидели. Получилось!
А я и сам уже понял, что получилось. Потом узнал: получилось не только у меня. Брат тоже увидел. Еще утром. Но Долин не пустил к Ольге. Велел ждать, когда «прозрею» я.
После той встряски мы стали другими. Все четверо. В отношениях между нами исчезла настороженность. Мы как бы сблизились, сроднились. Я бы даже сказал: срослись душой, удивительное это состояние. Никто ничего друг в друге не ищет, не требует. Ни взаимных претензий, ни обид. Нас постоянно тянуло друг к другу, и когда собирались вместе, нам было легко и покойно. Причем внешне это никак не выражалось. Никто не лез с расспросами о здоровье и самочувствии, не уверял в своей привязанности, не навязывал своей участливости. Всякие слова и знаки внимания показались бы фальшью. Мы все чаще молчали и в молчании полнее, понимали друг друга. Но Долину этого было мало.
«До цели, — сокрушался он, — также далеко, как до Р-облака». Ольга тоже считала, что мы еще в самом начале пути. «Осталось начать и кончить». Занятия наши продолжались.
Однажды я решил блеснуть своими успехами. Мы были дома втроем, без Долина. Брат засел за какую-то писанину, и чтобы не мешать ему, я увел Ольгу на веранду, Устроившись по-птичьи на перила, мы вполголоса болтали, стараясь особенно не шуметь. И тут мне в голову пришел экспромт: развеселить Федора. Попросив Ольгу помолчать, я мысленно позвал его и стал насвистывать про себя арию герцога из «Риголетто». Удалось. Брат выскочил на веранду.
— Не мешай работать!
Ольга расхохоталась, но тут же скуксилась.
— Плохо.
— Что плохо? — не понял я.
— То, что он прибежал и сказал. Вот если бы мысленно, как ты... Диалога не получилось.
Я пообещал: не все сразу, поднатореем и в диалогах. Она посмотрела на меня грустными глазами.
— Не успеем.
Времени и вправду было уже в обрез. Не заметили, как промотали отпуск. Завтра выходить на работу. Ей к своим вундеркиндам, мне к дисплеям. На наши совместные упражнения оставались выходные дни, ну и, конечно, ночи. Я продолжал жить у Долиных.
Кстати, бдительная общественность Космоцентра каким-то образом пронюхала, что мы с братом обосновались в доме Радиобога. Пустили байку: мол, полковник Севцов втихаря женился, а при нем брат-балбес, и оба навалились на старика, объедают его со всех сторон. Молва для нас с Федором не очень лестная, но удобная. Родственники мы теперь Долиным, и заткнитесь — кому какое дело, что живем под одной крышей.
Федор, правда, считал, что пора нам «рассекретиться». Когда-то же надо сказать о парасвязи. Пусть люди знают, на пороге какого открытия стоит мир. Уговаривал старика сделать заявление. Если не широковещательное, не для публики, то хотя бы на ученом совете или подать записку Главному.
Долин об этом и слышать не хотел. События, мол, никакого нет и быть не может. Еще в самых ветхозаветных письменах сказано и пересказано, что человеки через Космос изначально связаны между собой, что они едины в своей астральной сути и могут потусторонне общаться. Называлось это по-другому, не парасвязью. Никак не называлось. Но дело же не в названии. Так что Америк мы не открывали. Пытаемся лишь опытно пощупать, экспериментально использовать.
— Разве этого мало? — поймал его на слове Федор.
Старик даже не взглянул на него. Без паузы продолжал:
— Парадокс-то в чем? Использовать, возможно, и удастся! А вот доказать — вряд ли. Потому как связь эта — надчувственная, она за пределами материального мира Ее не потрогаешь пальцами, не попробуешь на зуб. В нее можно только поверить, как в Святой Дух. Но ученый совет не та компания, которая склонна верить.
— Выходит, — не унимался Федор, — мы никого ни в чем не убедим?
— Вот именно.
— Если даже у нас получится?
— В любом случае.
— Зачем же тогда мы из кожи лезем?
— Не о том печетесь, полковник, — усмехнулся старик. — Об экспедиции надо думать. Как вам выкручиваться, когда попадете в переплет. Это прежде всего вам нужна дубль-связь. Чтобы не затеряться в Р-облаке. Вернуться бы. А остальное, — он взмахнул кистью руки, как бы отбрасывая что-то от себя, — остальное — мусор.
Брат терпеливо выслушивал наставления, но думал о своем. И в какой уже раз пугал меня неистовой решимостью:
— Будет вам связь, состоится. Заставим состояться!
...С этой клятвой он и отправился в Космос.
Прощание у нас получилось многоступенчатое. Накануне отлета вечером собрались в гостиной за парадным столом. Сидели вначале вчетвером, потом без Долина, затем ушла Ольга, и мы с братом остались вдвоем. Я пересидел всех. В одиночестве долго еще перебирал в памяти перипетии ужина. Переваривал то, что мы наговорили друг другу. А сказано было немало.
Стараниями Ольги стол смотрелся празднично. Белоснежная скатерть, сервизный фарфор, хрусталь, до хруста накрахмаленные салфетки. Она не поленилась съездить на цветочный рынок, и перед каждым прибором торжественно торчал полураскрывшийся розовый бутон.
Но ощущения праздничности все равно не было. И не потому только, что сидели не на именинах. Пришло время последних откровений. Каждый понимал: выкладывай сейчас, если что не так, не по-твоему, потом будет поздно. Четверо законченных идиотов должны были напоследок удостовериться в своем взлелеянном идиотизме и готовности продолжать свою идиотскую игру.
Начал старик. Мял, мял в кулаке бороду и выдал:
— Что если отказаться? Поиграли и хватит.
Нам не надо было объяснять, от чего отказаться. Уставились на него, как на подвешенного за ноги, ждем: сам перевернется или помочь? Он продолжал висеть вниз головой.
— Что вы на меня так смотрите? Я вполне серьезно.
По старшинству первым отреагировал Федор:
— Какой-то вы сегодня... занятный.
Старик спокойно проглотил комплимент.
— Возможно. Сказать, почему?