— Чересчур? Да что вы! Я в жизни не был так очарован.
— Вы серьезно? Знаете, Уилсон хотел подсократить. Он сказал, что очень, очень, очень затянуто. И другие из «Стяга» тоже… Но вы‑то сами думаете, там всё в порядке?
— Не то что в порядке — ничего другого быть не может. Мне показалось, что в этом сама душа вещи, ее центр и источник света. Только так и должно быть… Я имею в виду сияющий символ всего романа. Этот Гефсиманский сад Андерхилла…
— О Боже! — воскликнула она. — Да ведь вы — чудо!
— Я?
— Вы это сами знаете Я и подумать не смела, что кто‑то догадается, какой смысл я вложила в ту сцену, или даже, догадавшись, полюбит ее… Так удивительно!
Она подарила меня странным легким коротким смешком, без следа горечи, а затем с улыбкой, всё еще очаровательно озарявшей ее тонкое личико, посмотрела рассеянно вниз на турецкий коврик. Я понимал, что она подразумевала под словом «удивительно» — удивительность столь быстрой и легкой встречи двух умов, какой была наша. Я понимал также, что она не хотела слишком подчеркнуть странность и красоту этого.
— Да, — сказал я со вздохом, — конечно… Можно, я возьму еще коржик.
— Берите, берите!.. Возьмите снизу, там горячее!
Я взял коржик и вернулся на кушетку. В комнате вдруг потемнело, набежали тучи, в тишине забарабанили капли по листве розового дерева, и, казалось, их звук раздавался в самой комнате.
— Дождь пошел! — сказал я. — Я люблю дождь! А вы?
— Звук дождя?
— Не только. И звук, конечно, но и свет — дождь, сколько я себя помню, всегда был для меня волшебством. В дождливые дни мной овладевает сладостная меланхолия — меланхолия, исполненная счастья, если такое определение что‑то значит для вас. Я предаюсь грустным мечтам, воображение сбрасывает оковы, я угнетен, я не нахожу себе места, и в то же время что‑то во мне стремится излиться песней… Я не кажусь вам сентиментальным идиотом?
— Ну, что вы, — сказала она, — это так мило!
Она очень осторожно встала и, подойдя к концу кушетки, оперлась о голубой подлокотник, положив одну руку поверх другой. Она глядела в окно на розовое дерево, как его мелкие листочки приседают с реверансом под каплями дождя, а потом вздрагивают, распрямляясь. Я тоже почти дрожал. Я вспомнил о ее сердце: она так немыслимо хрупка. Как может это хрупкое тело, столь эфирное и прозрачно–легкое, вмещать столь яркую и живую душу? Казалось, легчайший взмах крыла — и жар–птица вылетит навсегда из своей клетки.
— Да, — сказала она почти шепотом, как бы сама себе, — это прекрасно, и хочется петь. Как обожают его дрозды!
— Помню, — сказал я, — раз в детстве я пошел купаться в пасмурный день, и, пока я плавал, пошел дождь. Сперва я удивился, и чуть не испугался.
Вода была совершенно гладкой — ни всплеска волн — и вдруг прямо передо мной возникло восхитительное мягкое шипение: звук капель дождя в море.
Прозрачный шепчущий звук — в нем было что‑то зловещее и что‑то божественно утешительное. Я перевернулся на спину и лежал на воде без движения, а капли дождя падали мне на лицо. Я смотрел вверх на тучи, а потом медленно поплыл так, чтобы слышать дождь. Мне кажется, никогда в жизни я не был так счастлив. Будто попал в иной мир… Но когда я вылез на берег, то помню, что бегом бросился в раздевалку, чтобы не промокнуть!..
— Ну, конечно! — воскликнула она. — Ну, конечно, так и должно было быть!..
Она присела на кушетку лицом ко мне.
— Вы мне вернули одно давнее воспоминание. Тогда мне было лет одиннадцать–двенадцать. Шел сильный дождь, просто лило как из ведра. Я зашла в библиотеку поупражняться на пианино. Там было темно, как бывает в обволакивающем утреннем сумраке. Окна были распахнуты в сад, но шторы свисали совершенно неподвижно, потому что не было ни ветра, ни воздушной струи. Шел обложной отвесный дождь в тихий день, такой плотный и густой, как на японских литографиях… Я зашла в комнату и затворила за собой дверь. Звук дождя из сада показался мне таким мощным и упорным, будто его всплески и дробь были в самой комнате, заполненной дождем. Звуки были звуками воды, а свет — светом воды, и мне показалось, что я — рыба в темном аквариуме. Я стояла тихо и долго–долго, впитывая дождь, всматривалась в промокший сад, где все деревья и кусты согнулись под неутомимыми струями. Я где‑то раньше видела сильно увеличенные снимки падающих в воду капель и сейчас, подойдя к окну, я увидела, как крупные яркие капли срываются с карнизов и расплескиваются в лужах на кирпичной террасе. Я была невероятно восхищена тем, что мои капли были точь–в-точь, как те капли на снимках. Разбиваясь, они с восхитительным плеском и щебетанием превращались в изящнейшие фонтанчики, зонтики и грибы. Пузырьки подмигивали и пропадали, и есть ли на свете что‑нибудь мимолетней дождевого пузырька? — тут появлялись новые пузырьки, долю секунды они скользили вправо или влево, а потом взрывались… Когда я повернулась, чтобы подойти к пианино, у меня возникло странное чувство, будто я сама принадлежу дождю, будто я сама — дождь. И в горле у меня появилась печаль, но исполненная вдохновения, как бывает, когда хочется запеть. Я взглянула на черный глянец пианино, и оно тоже казалось водяным, темной лужей, тускло мерцающей под густой листвой. И когда я села на холодный табурет у пианино и робко коснулась пальцами клавиш, клавиши тоже были холодными, будто я погрузила руки в чистейшую дождевую влагу… Что же удивительного, если музыка казалась мне всплесками капель в саду? Эта мысль пронзила меня иступленным восторгом. Я трижды сыграла короткую сонату, наслаждаясь роскошью ее арпеджио и рулад, которые я брала тихо–тихо, пианиссимо, чувствуя, будто помогаю падать дождю… Боже! Если бы я знала тогда сюиту водяной музыки! Иллюзия была бы полной…
— Для меня она и сейчас полная, — сказал я, — мне хочется взглянуть на ваши руки и убедиться, что они всё еще влажные.
Мы улыбнулись друг другу, и наши глаза встретились с робостью, но уже осмелевшей; через мгновенье в общем порыве мы обернулись к дереву с алыми цветами, от которого доносился мягкий и неровный шепоток капель. Мы очень долго молчали. Мне кажется, мы сидели там в полной тишине, пока сиделка не вернулась за чайным прибором; я запомнил всё вплоть до мельчайших деталей садика с кирпичной оградой. Ракитовый куст в самом конце с длинными свисающими соцветиями, столь ярко–желтыми, что каменная стена казалась освещенной солнцем. Люпин вдоль мощеной тропки с блестящими глазками воды в ладони каждого листочка… Всё это до сих пор живо в моей памяти, но я не могу вспомнить, о чем же мы говорили после. Думаю, мы почти не говорили. Мы, наверно, понимали, что всё главное уже сказано. Помню только, что Райн сказала: «Уилсон» ушел куда‑то играть в крикет; она говорила еще что‑то об унылом дамском чаепитии, на котором была накануне. Но это, кажется, и всё. Вскоре я встал и откланялся.
IV
Больше я ее никогда не видел. Во–первых, я просто струсил: я боялся, что не смогу выдержать такой высоты. То, что произошло, казалось столь восхитительно совершенным, что любое дальнейшее дополнение могло лишь опошлить его. Если бы я пришел снова, там мог бы оказаться еще кто‑то, нам пришлось бы держать себя формально и отчужденно, или вообще не удалось бы поговорить. Там мог бы оказаться Уилсон с нарочито шумным энтузиазмом и отвратительной оксфордской привычкой сидеть развалив ноги в твидовых штанах.
Но в глубине меня, конечно, удерживал страх. Я влюбился в нее, и я был почти уверен, что и она готова вот–вот влюбиться в меня. Но разве мы уже не вкусили самый сладкий плод? То, что случилось, было цветом и благоуханием, и как ужасно легко было случайным ударом по дереву разрушить всё чудо… А выражаясь менее поэтически, зайдя снова, не выпустил бы я джинна из бутылки? Не нужно забывать о ее больном сердце, и о том, что мы оба, увы, уже состояли в браке. Осложнения и злосчастья, если бы мы допустили продолжение наших встреч, могли бы стать роковыми для нас обоих.
И всё же у меня нет полной уверенности, что я не посетил бы ее снова, если бы не вмешался рок, в облике Министерства иностранных дел. Через несколько недель меня направили в Рим, где обязанности удерживали меня года полтора. За это время «Скерцо» вышло в виде книги, и Эстлин прислал мне экземпляр. Я тут же сел за письмо к Райн, короткое письмецо, в котором я вновь отметил, какую несравненную радость доставила мне эта книга. Через месяц с небольшим пришло и от нее письмецо из Севильи. Довольно холодное, довольно загадочное и крайне сдержанное. Она поблагодарила меня в формальных выражениях, отметила, что чрезвычайно рада тому, что мне так понравился эпизод со сном, и согласилась, что конец романа несколько «замысловат» и не вполне соответствует общему тону повествования. Вот и всё. В конце была приписка, сделанная менее тщательным почерком, будто она сомневалась, следует ли ее добавлять, а затем всё же решила в последнюю минуту дописать. Фраза была простейшая: «Всегда вспоминаю о вас как о человеке, который любит дождь».
Вот и всё…
Еще через несколько дней, открыв «Таймс» в маленьком кафе на Авиа Трионти, я с ужасом увидел ее имя в колонке объявлений о кончинах. «18 марта в Париже скоропостижно…» 18 марта в Париже скоропостижно!.. Я сидел, тупо уставившись на объявление, и так и не дотронулся до чашки кофе с булочкой… Райн Уилсон умерла — Райн умерла. Миниатюрная девочка в темной комнате у распахнутого окна с рукавом, касающимся недвижной шторы, смотрящая на дождь — опустившая руки сквозь чистейшую дождевую влагу на клавиши пианино — видевшая крохотные серебряные зонтики — умерла. Я встал и слепо вышел на сверкающую улицу. Сам не знаю как, я оказался в Садах Борджии. Там есть прудок, по которому плавает во всех направлениях целое стадо крикливых уток, а дети кидают им хлеб в воду. Я сел на скамейку под иудиным деревом: оно было в цвету, и тропинка под ним усыпана пурпурными лепестками. Мама–итальянка отшлепала разревевшегося мальчишку, зло покрикивая: «Piango!.. Piango!.. — Ты мне здесь пореви!» Мне тоже хотелось заплакать, но я не проронил ни слезинки. Романистка Райн Уилсон была еще жива, но Райн Уилсон, темноволосая девочка, в которую я влюбился, умерла, и мне показалось, что я тоже умер.
Проходит всё, лишь дружба остаётся (фр.)