Это была не королева. Совсем другая женщина, некрасивая, с лицом испитым и обезображенным оспой, она смотрела на нас выкатившимися от ужаса глазами и что-то мычала. Пока они боролись, у нее выпал кошелек. Я подняла его и развязала.
— Зарих, здесь одни золотые дорлины!
— Еще бы! За даром никто бы в склеп не полез…
Зарих разжал ей рот. Женщина больше не кричала, она уже поняла, что мы не привидения, а такие же живые люди.
— Ну? — спросил он, подставляя острие кинжала к ее шее, — что ты делала в королевском склепе, дорогая?
— Пустите, мой прекрасный господин, — жалобно запричитала она, — я ничего не украла!
— А золото?
— Этот кошелек положили специально для меня! Чтобы я пришла и забрала его! Я всё делала, как он велел! Пришла вечером, вышла ночью!
— Кто велел?
— Я не знаю, мой прекрасный господин!
— Хорошо, но как он выглядит?
— Однорукий. С черной бородой. Я его не знаю, мой господин…
Женщина начала тихо всхлипывать. Зарих отпустил ее и через секунду уже забыл о ее существовании.
— Убирайся к чертовой матери! Еще раз увижу — убью!
Я подошла к нему и только тут заметила, что у него дрожат руки и дергается щека.
— Нас дурачат, Жанет. Сдается мне, сегодня будет еще один труп.
— А кто этот однорукий? Вы его знаете?
— Это Урсино, человек королевы.
— Час от часу не легче!
Плащ принца был велик мне настолько, что волочился по земле. Наверно, я была очень нелепа в нем, с моими лопоухими ушами и обезьяньим лицом, потому что принц посмотрел на меня и засмеялся долгим нервным смехом. Я тоже потом рассмеялась как ненормальная, впрочем, ничего другого нам и не оставалось.
— Ну, у тебя и шутки, лягушонок! Это же надо такое выдумать: королева воскресла! Веселенькую ты мне устроила ночь!
Я тянула его за рукав к выходу.
— Ваше высочество! Идемте, здесь же кладбище…
Во дворец мы пришли на рассвете. Усталые и какие-то опустошенные. Я вернула ему плащ, а он протянул мне кошелек этой нищенки, набитый дорлинами.
— Держи, детка. Он по праву твой.
Я сунула кошелек подмышку и долго еще смотрела, как Зарих уходит от меня по коридору на свою половину.
****************************************************************
**********************************
Во сне мне приснилась большая красивая кукла с фарфоровой головой и голубыми волосами. В жизни я никогда не видела таких роскошных кукол! Я зачем-то начала ее раздевать, потом острым ножом беспощадно разрезала ее тряпочное тельце и вынула оттуда вместе с клочьями ваты свернутые в рулон бумаги. Какие-то очень важные бумаги!
Я проснулась как от кошмара и долго еще ошарашенная сидела на кровати, не понимая: сон ли это или приступ ясновидения. Я слишком хотела помочь Зариху, последние несколько дней я только и жила этой мыслью: как бы достать ему его бумаги? Я помешалась на этой мысли. И вот, то ли Бог меня услышал, то ли я, потеряв память, приобрела взамен какие-то необычные способности, но у меня не осталось сомнений, что бумаги в кукле с голубыми волосами.
Вечером я всё рассказала Лесли. Не знаю почему, я доверяла ему безгранично. Наверно, потому что довериться было больше некому. Он отнесся к моему сну серьезно.
— Я верю, — сказал он, — что если чего-то очень захотеть, — то это когда-нибудь сбудется. А ты вообще человек очень странный, Жанет.
Он угощал меня лесными орехами и поил травяным чаем. Мне было очень уютно на этом богом забытом чердаке с сундуками, полками, клетками…
— Ты что-нибудь узнал обо мне?
— Почти ничего. Зато я много думал.
— И что ты надумал?
— Ничего хорошего, Жанет. Я склоняюсь к мысли, что тебе лучше не вспоминать того, что с тобой случилось.
— Почему?
— Да потому что ты наверняка была свидетелем чего-то ужасного. И, может быть, не только свидетелем, но и участником. Ты говоришь, что тебе первое время было не по себе?
— Мне и сейчас не по себе!
— Тоска, беспричинное волнение, тяжесть на сердце… Святой Робин тебе не объяснил, что это такое, а я объясню.
— И что же это?
— Это совесть, Жанет.
— По-твоему, памяти нет, а совесть есть?
— Да! Тебя терзают муки совести, а ты даже не знаешь почему!
— Господи, — прошептала я, — что же я такого натворила?!
Лесли подлил мне кипятку из чайника и подвинул банку с вареньем. Он смотрел на меня с откровенной жалостью.
— Впрочем, это только мое мнение, — улыбнулся он, — а я простой глупый птицелов.
Я бестолково водила ложкой по банке и понимала, что он прав. Да, всё было именно так. Я видела что-то ужасное, из ряда вон выходящее. Потом меня убрали как ненужного свидетеля. Не из страха, а так, на всякий случай. Бедной прачке всё равно бы никто не поверил. Я оказалась слишком ничтожной, поэтому до сих пор живу.