Дверь с шумом распахнулась, и появилась мать, лицо все мокрое, красными пятнами, и встревоженная тетя Ага.
— Вот, посмотри! — сорванным голосом сказала мать.
— Мама…
— Молчи! — вдруг страшно закричала мать. — Я тебе всю задницу исполосую, чтоб не знал куда сесть!
— Ну-ну, погоди, не кричи, зачем же так, — тетя Ага захлопотала вокруг Камила. Она осмотрела рану, концом бинта вытерла сочащуюся сукровицу и затем успокаивающе произнесла: — Да тут уже ничего страшного и нет.
— Ничего страшного! Я им сделаю страшное! — срывалась мать. — Всех родителей под суд отдам! Вырастили бандитов!
— Мама, мам… Он нечаянно, он не знал, не хотел… Он думал, я шпион, крестоносец…
— Я ему дам крестоносцев! — не унималась мать. — Я ему покажу! Игрушку нашли!
— Кто это? — тихо спросила тетя Ага.
— Бортишек…
— Я немедленно иду туда! — схватилась мать. — Я пойду… Я им устрою!
У Камила вновь холодно заныло сердце.
— Мама] Мам, не надо! Нельзя туда. Я обещал… У него отец сейчас на войне… — Камил осекся. Выдал. Я же их всех сейчас выдал! Что же я наделал — я ведь им клялся! Клялся! И выдал.
— Какая война? Какая сейчас война?! Я им сама войну устрою! Я им побоище устрою!
— Обожди ты, — тихо сказала тетя Ага, внимательно смотря на Камила. — Нет у нас в селе никакого Бортишка. Да и имя какое-то чудное. Имя — не имя, не кличка.
— Так ты еще и врать? — мать замахнулась на Камила, но тетя Ага ее удержала. — Матери — врать?! Ты у меня шагу из дому не ступишь, пока отец не приедет!
— Успокойся, — тетя Ага налила стакан компота и начала отпаивать мать. Зубы стучали о стекло и она, перехватив стакан, сама стала, обливаясь и дрожа, пить.
— Я ему… Я ему…
— Ну-ну, — успокаивающе поддакнула тетя Ага и наклонившись к Камилу сказала: — Иди на кухню — умойся. Да осторожней, рану не мочи. — Она легонько подтолкнула его в сторону кухни и добавила: — Я потом приду, дам поесть.
— Я ему дам! — всхлипнула мать. — Я его накормлю…
— Ну-ну, — тетя Ага похлопала мать по руке, и, снова обернувшись к Камилу, сказала: — Иди.
Камил угрюмо кивнул и, зажав под мышкой грязную разорванную рубашку, ушел на кухню. Есть ему совсем не хотелось.
Мать все-таки сдержала свое слово, и последующие два дня Камил шагу не мог ступить из дому. На следующее утро, только он попытался вынырнуть прямо из-за стола на улицу, не спросясь, будто ничего и не случилось, мать поймала его за шиворот и, сопроводив возглас: “Ты куда?” — совсем не скупым подзатыльником, загнала его в спальню, где и заперла на ключ. Сперва он попытался проситься у матери, но она была неприступна, как крепостная стена в первые дни осады, потом он перешел на обиженное всхлипывание, но это тоже ни капельки не помогло, и тогда он надулся и замолчал, не отвечая ни на какие вопросы.
Под вечер пошел дождь и лил всю ночь и весь следующий день. Это был какой-то праздник, и мама, смягчившись, разрешила ему выйти к телевизору, но Камил отказался. Мать с тетей Агой месили тесто на яблочный пирог, говорили о папе, о папиной работе, о папином начальнике, о ценах в городе, о моде, о соседях, о том, что дождь — это хорошо, в огороде все растет как на дрожжах… Негромко, в полсилы, ни для кого гудел телевизор, а Камил, насупясь, сидел в спальне на подоконнике и сумрачно глядел на серый, весь в лужах, двор, по которому уныло бродили нахохленные, мокрые куры. Как там в замке?
Он представил себе большую залу, где они с Бортишком ели, длинный деревянный стол, вкопанный в земляной пол, два масляных светильника с золотыми огоньками….. На своем любимом табурете сидит Порту и чинит конскую сбрую, прокалывая дырки большим и острым как жало шилом. Брови при этом ползают по его лбу, как две большие мохнатые гусеницы, а борода топорщится и шевелится, как клок соломы на ветру. В углу Марженка что-то споро стряпает, изредка она останавливается и подолом вытирает глаза — словно от дыма. А Бортишек поминутно выскакивает во двор и выглядывает из-под навеса на разверзшиеся хляби. Когда же кончится дождь?
Камил вздохнул. Ему было немного не по себе, настороженно, словно в каком-то предчувствии, ныло сердце. Только бы в замке ничего не случилось и никто не подумал, что он предатель. Пусть даже мама с теткой Агой близкие ему, самые близкие ему люди, но ведь он обещал молчать! А он… Он… Когда Камил вспоминал позавчерашнее, у него начинало першить в горле.
Ночью дождь перестал, но небо так и осталось заволочено тучами, и под утро они излились на землю сильным летним ливнем. Однако, часам к десяти тучи разбежались с неба грязными мокрыми тряпками, и показалось небо. Чистое, только что вымытое, и вовсе не голубое, а синее, глубоко синее, что даже дух захватывало, и страшно холодное.
Мама с тетей Агой готовили на кухне завтрак, и Камил, воспользовавшись этим, проскользнул на крыльцо. На улице было довольно холодно и слякотно — не мешало хотя бы обуться, — но тут сзади послышались мамины шаги, и Камил, уже не раздумывая, кубарем скатился с крыльца.
Мамин возглас: “Куда?” — застал его как раз в тот момент, когда он перемахивал через забор. Потом, уже на улице, он дал себе удовольствие выслушать только тираду: “Ну, погоди! Только вернись мне!” — и скрылся в первый же подвернувшийся переулок.
Когда он вбежал в рощу, с деревьев на него обрушился целый водопад, но это вовсе не сделало его осторожней. Он продолжал бежать, и с каждым шагом сердце его все сильнее сжималось в предчувствии какой-то неясной беды, страшной и неотвратимой. На ноги налипли целые лапти грязи, которая комками срывалась с пяток и ляпала по спине, словно подгоняя. Он уже не чувствовал холода, хотя был насквозь мокрый и грязный по уши — им владела теперь только одна мысль, одно желание. Только бы в замке все было хорошо, только бы там ничего не случилось, только бы…
Камил выскочил на поляну и остановился. Сердце больно сжалось комком, так что невозможно стало дышать. Вместо Козинского замка мокрым черным пепелищем громоздились развалины.
Камил, все еще не веря себе, своим глазам, оглядел развалины, а затем медленно на негнущихся ногах начал спускаться вниз. Он уже почти подошел к перелазу, как услышал звяканье сбруи и слабое похрапывание коней. Он сперва не поверил своим ушам, как только что не поверил своим глазам, прислушался, но тут какая-то лошадь заржала, не оставив никаких сомнений, и он, стремглав подскочив к стене, буквально взлетел на нее.
К обгоревшему столбу, который раньше поддерживал навес из жердей, были привязаны три лошади, но первого взгляда на них было достаточно, чтобы сказать, что это чужие. Вороные, блестящие, как из железа, крупы их закрывали широкие белые попоны, а у одной даже был такой же белый нагрудник. И седла, необычные и странные — с высокими раздвоенными луками.
Камил в надежде огляделся, но не увидел ни одной живой души. Дворик был захламлен битым сланцевым кирпичом, давно погасшими головешками и притушен пеплом. И было здесь необычно сухо, словно дождь шел только по эту сторону стены.
Камил осторожно, чтобы не наколоть босые ноги, спустился во двор и снова огляделся. Затем подошел к обвалившемуся углу замка и, все еще не веря себе, прикоснулся к нему пальцами. К мокрым ладоням пристала сажа.
— Бортишек, — тихонько позвал Камил, но ничто ему не ответило. Даже эхо. И тогда он понял, что никогда уж не отзовутся на его зов ни Бортишек, ни Марженка, ни Порту.
Сзади послышался шум, кто-то пьяно рассмеялся и Камил, обернувшись, увидел, как из полуразрушенного погреба вылезли трое здоровенных дядек с окладистыми растрепанными бородами и в железных доспехах. Они тоже увидели Камила и остановились. Затем один из них, рыжебородый, начал что-то гортанно говорить, посматривая на Камила, но те двое только отмахнулись от него и стали тянуть к лошадям. Рыжебородому это не понравилось, он вырвался и тогда его товарищи, окончательно махнув на него рукой, пошли седлать лошадей.
Рыжебородый постоял немного напротив Камила, пошатался, словно обдумывая что-то, затем, покопавшись у себя за пазухой, вытащил темный сухарь и, протянув его Камилу, стал подзывать его как бездомную собаку. — У-тю-тю-тю!
Камил только высоко поднял брови, но с места не сдвинулся. Пьяница Шико, со второго этажа, тоже всегда угощал его конфетами, о он их никогда не брал.
— У-тю-тю-тю-тю! — сложив губы трубочкой, повторил рыжебородый и, шагнув вперед, споткнулся о груду тряпья. Он еле удержался на ногах, непонятно чертыхнулся и пнул ее ногой.
Тряпье как-то странно вздрогнуло, из-под него высунулся карикатурно стоптанный сапог и Камил, охватив взглядом всю эту груду в целом, вдруг с ужасом осознал, что никакое это вовсе не тряпье, а Порту, хромой конюх Порту, только вот такой вот, тряпичный и неживой… На мгновенье глаза его застлала пелена, но она сразу же спала слезами злости и праведного гнева.
— Гад! — закричал он рыжебородому. — Га-а-ад!
Он схватил обломок булыжника и запустил ему прямо в лоб. Рыжебородый взревел, пошатнулся и, выронив сухарь, схватился за голову. Корчась от боли, он размазал кровь по лицу и бороде. Наконец, оторвав руки от лица и увидев на них кровь, он разъяренно двинулся на Камила.
Камил снова бросил в него камень, но на этот раз попал в панцирь, и камень с глухим стуком отскочил в сторону, не причинив рыжебородому никакого вреда. Он хотел бросить еще, нагнулся, ища булыжник, но тут заметил, что рыжебородый продвинулся к нему почти вплотную. Бежать было некуда, рыжебородый везде успел бы перехватить его, и тогда Камил, повернувшись к нему спиной, быстро юркнул вверх по развалинам.
Рыжебородый, почувствовав, что добыча ускользает, недовольно зарычал и попытался было, сопя, последовать за Камилом, но оступился и загремел всеми своими доспехами по булыжнику. Вдобавок, Камил обрушил на него сверху увесистый обломок стены.
Казалось, он уже не встанет. Но он все же выкарабкался из-под груды наваленных на него камней и долгим мутным взглядом из-под рассеченного лба уставился на Камила. Дружки его, уже сидя на конях, реготали во все горло, тыкали в Камила пальцами, науськивая какими-то выкриками, вроде: “Ату! Ату его!” — но рыжебородый только молча сплюнул себе под ноги и пошел прочь.
Камил подождал, пока он подойдет к лошади, и, выбрав булыжник поувесистей, спустился вслед за ним. “Это тебе напоследок”, — сцепив зубы, подумал он.
Рыжебородый долго возился у седла и вдруг, с необычайной прытью выхватив из чехла арбалет, повернулся к Камилу. Камил уже занес руку, но бросить так и не успел. Что-то свистнуло в воздухе, ударило его в горло и швырнуло на землю. Последним, что он услышал, был довольный хохот рыжебородого, вскочившего в седло, и удалявшийся топот копыт.
На этот раз Йон-воевода не доверил слежку за Камилом Стриге и сам пошел во главе отряда следопытов. Стрига шел сбоку от него, обиженно косился, сопел, но молчал. Да и говорить-то в разведке не полагалось.