— Я собираюсь научиться здесь всем премудростям, кои мне сможет предложить это заведение — нагло прогнусавил я стражу. Но его меланхоличность без труда победила мое нахальство. Он просто ткнул мне пальцем в домик неподалеку, с дверной ручкой в форме головы орла. Два чахлых лимонных деревца по бокам порога, и надпись, с претенциозными завитушками: 'Приемная комиссия'.
Приосанившись (с хрустом) и воздев подбородок (со скрипом) я распахнул дверь; минуя темный коридор, попал в светлую комнату по правую руку, и узрел совсем еще молодого кахийца. Это племя отличается чванливостью, курчавым волосом и полным отсутствием юмора. Данное воплощение собственной значимости держало седалище на краешке стула, опасно перенеся вес тела на пятки, упирающиеся в стол, заваленный бумагами. Он приводил в порядок руки, от нечего делать — видимо, нечасто сюда заявляются желающие овладеть магией.
— Я прибыл, чтобы поступить в вашу Академию, считающуюся, безусловно, самой лучшей на Юге. Слава ваших мастеров долетела и до тех краев, где я доселе…
Тщательно заготовленная речь была смята одним только постным взглядом. Неопределенный источник звуков, такой как я, не мог и надеяться отразиться в этих полных самолюбования глазах.
— Ты слишком стар, старик, — брезгливо ответил юнец, орудуя пилочкой для ногтей, — ты старый, а таких старых, как ты, старик, мы не берем. И даже менее старых не берем.
Казалось, упоминать в разговоре мой возраст ему было приятно. Еще бы, он то сидел и пилил свое молодое тело, и частички его молодых ногтей падали на пол, какое расточительство…
Я не стал спорить. Я вернулся домой. К милым леди, летающим на облаке, и папоротнику.
В одном из залов этого, весьма в прошлом богатого дома я нашел зеркало. Думаю, раньше под тогда еще не провалившимся куполом находился гарем. Потом лианы почти полностью заплели фривольные мозаики, роскошь давно ушла отсюда, и лишь плесневело морщились шелковые драпировки на стенах. А в углу стояло медное зеркало.
Я осмотрел, надо отметить, весьма критически, свое желто-коричневое отражение, употребил разлезающийся на глазах шелк для протирания пыльной поверхности, даже подмигнул себе. Есть у меня такая дурная привычка — относиться к своим отражениям, как к живым существам. Хотя, почему дурная — вы вот уверены, что когда вы отворачиваетесь, ваше отражение не корчит вам рожи за спиной? Я нет. И кончим на этом, препираться я здесь не собираюсь. Я подмигнул самому себе, и точка. И даже поздоровался.
— Ваше Бывшее Величество, Самодержец, Безумец и Вор, как себя чувствуете?
Пальцы легли на набрякшие веки, потянули их к вискам, придавая мне сходство с Цином. Патина точно легла на сетку лопнувших кровеносных сосудов на отражении носа — почти один в один. И я подивился повторяемости природы, и ответил самому себе:
— Не забывайте, милейший, вы еще и Актер. И многому научились.
Да, это так. Ладони мои взопрели, голова разболелась, как перед дождем, хотя до оного было еще два с половиной месяца, хватающих ртом раскаленный воздух; закололо подмышкой, но спустя полчаса (всего полчаса!) я заметил улучшение. Явное и не поддающееся сомнению.
Этому фокусу меня научил один актер из нашей труппы. В целом — ничего сложного в нем нет, и только спустя годы я понял, что легким этот фокус является лишь для тех, у кого есть магические способности. Вот у меня они есть, хоть я в магию до сих пор не очень то верю; и у моего напарника они были. И 'натренированность лицевых мышц', как он объяснял это чудо, тут ни при чем. Менялось не только лицо, но и руки, и вообще тело. Но я отвлекся. Вы помните — я же стою перед зеркалом и корчу рожи; так вот, вернемся ко мне, тогдашнему.
Главное — это практика. Прошло два дня, и я мог, не тратя ведро пота и воз изощренных ругательств, преобразиться, да так, что зеркало, привыкшее отражать сочных красоток, прячущих прелести расшитыми покрывалами, изумилось, увидев в себе (на себе?) мужчину, возраст которого колебался между тридцатью и тридцатью тремя. Разве что — горбатого, но кого может удивить в наш век такая мелочь? Тем более видавшее виды зеркало. Видимо, мне на роду написано привлекать внимание… да я и неуютно себя чувствовал бы, если б в меня перестали тыкать пальцами — из-за горба ли, странных угольно-черных глаз, как в детстве, сумасшествия…
Весь процесс, как туда, так и обратно, стал занимать у меня столько же времени, сколько неопытному юнцу нужно, чтобы залезть на женщину, возбудиться, а затем стыдливо и удовлетворенно отползти прочь.
И я отправился обратно в Академию.
Большим искушением было усмехнуться в лицо тому юноше и сказать: 'ТЕПЕРЬ-то вы меня возьмете?'. Но случай лишил меня этой маленькой, и, откровенно говоря, дурацкой мести. На месте юноши сидел совсем другой чиновник от магии, толстенький, бородатенький, весь в уменьшительно-ласкательном смысле — притом умненький. У меня он вызвал смешанные чувства — с одной стороны, сальность и вязкость его тона раздражала; но одновременно он внушал уважение неторопливостью и вежливостью, сразу видно, старая школа. Воспитание, полученное в аристократическом доме. Он даже подвинул мне низкий стул 'враскорячку', поправил на нем подушки и предложил холодного шербета. Я не отказался, сдержанно улыбнулся, демонстрируя свое достоинство. Мне приходилось помнить — на Юге совсем иные правила приличия и общения, нежели в моих родных местах. А что я познал за эти месяцы, пока любил Дор-Надир изнутри, живя в самых темных его закоулках? Нравы преисподней, помойных ям. Сутенеров и воров. Тонкое искусство изворотливого слога меня если не оставило, то разленилось вконец; но я быстро учусь. Всегда.
То, что он перед началом разговора будто бы рассеянно посмотрел в окно, поэтически увлажнив выпуклые, черные глаза, говорило о том, что прямо вести разговор он не намерен. Ибо подозревает, что вынужден будет мне отказать — со всем уважением, естественно. Аффар Ндир Дин, назвался он, жмуря глаза в истоме человека, уверенного в том, что все знают его в лицо и безмерно восхищаются. Я изобразил долженствующее почтение резким поднятием бровей.
— Ах, да продлят Боги Ваши дни, в такой прекрасный день ничего иного, кроме сладкого меда благодетельности не должно истекать с наших уст, не так ли?
Это я так завернул в самом начале. Пусть знают наших.
— Это так, многоуважаемый…?
— Джоселиан… Просперо.
О, пресловутые Боги, я совсем не подумал об имени. Назвался своим настоящим, данным от рождения — и лишь фамилию успел поймать на самом кончике языка, сменить на сценический псевдоним. Пухлые пальцы моего собеседника замерли над пером, ловя драгоценными камнями колец (на всех пальцах, кое-где по два) лучики солнца из открытого окна.
Заметил паузу. Дерьмо. Или нет? Кому какое дело до моей скрытности?
— Вы северянин, — утвердительно произнес он, макая перо в красные чернила, и ленивым жестом смазал полуулыбку из-под усов. Я знал, к чему это приведет.
К тому и привело. У Академии были строжайшие правила по поводу иноземцев. Никаких исключений — почти. Про это 'почти' я постарался выгрызть достаточно информации, в том числе и у доктора моего, носочесательного Цеориса. Еще живя у лекаря, я задумал обратиться в Академию, к магам — и поделился с ним моими планами почти сразу, как выздоровел. Или наоборот, после того, как окончательно сбрендил? Он признался мне, что сам когда-то хотел поступить в Академию, и тоже страдал прискорбным отсутствием 'правильного' происхождения. Потому и вызнал все досконально.
'Если правила не изменились, что вряд ли, советую поднажать на легенды', - сказал мне лекарь, прощупывая пульс.
'На легенды?', - спросил я, и получил толстенный свиток, обтрепанный по краям: красочные сказания об иноземцах-магах, приносивших пользу Югу (а, если конкретно, Султану и его Визирям), и Цеорис читал мне сей бред до полного изнеможения, своего и моего. Зато потом я стал практически экспертом по древнейшей истории Дор-Надира в области магии, и не раз мелькала мысль — за каким, спрашивается, чертом я так стремлюсь в волшебники, если вполне могу устроиться сказителем на базаре? И получать, надо сказать, неплохие деньги! А?
В общем, я встретил скептицизм (правда, приправленный изрядной долей шербета) моего собеседника во всеоружии. Лениво заныли зубы от ледяного и сладкого (ужасное сочетание) напитка, я улыбнулся, отставил чашу, расписанную птичками, и излил поток своего красноречия на Аффара. Красноречия, подкрепленного фактами, как крепят коньяк спиртом.
Когда я закрыл рот, прервавшись на глоток шербета, лицо у чиновника скривилось, как от пресловутого спирта.
Затем он, наморщив лоб, сделал вид, что как минимум не расслышал сказанного, или даже вообще не уверен в том, что было произнесено хоть что-то.
— Примеры, приведенные Вами, несомненно, имели место в нашей славной истории и весьма похвально с Вашей стороны интересоваться славными деяниями… — Милейший Аффар, с лимонной долькой вместо улыбки, будто извиняясь, повел подкрашенным веком и закончил: — Но, понимаете ли, времена сейчас другие…
Я на мгновение поменялся выражением глаз с собой прежним, со стариком, хоронившим детей в отсыревшей от слез земле. Это его проняло. О, как его продрало — до самой печени, подпорченной многочисленными возлияниями! На его лбу выступил крупный пот, сверкая хоть и не столь ярко, как бриллианты в кольцах, но зато куда более выразительно.
— Я… Я понимаю, ведь Вы, то есть… — он запутался, но потом вышел таки на проторенную дорожку церемонии, — Я уверен, что не ошибаюсь ни в Ваших талантах, ни в Вашей способности использовать их на благо Академии. У Вас ведь есть средства, чтобы внести предварительный взнос?
Они у меня были. Их хватило даже на то, чтобы 'внести' оставшиеся части платы за обучение. В конце концов, до Проклятия Богов городской лекарь Цеорис был весьма преуспевающ, имел много богатых клиентов и не гнушался брать с них оплату, соответствующую как своему мастерству, так и толщине их кошельков. А я не погнушался изъять эти деньги из коробочки с хитрым замком, хранящейся в его кабинете. До лучших времен, разумеется, мой добродетельный друг, до лучших времен. Хотя я подозреваю, что у тебя они не наступят никогда — слишком много ты потерял в этой жизни.
Отвратительный осьминог распахнул передо мной свои объятия. Здравствуй и процветай, Академия, если сможешь — я пришел отнять у тебя знания, использовать тебя и выбросить.
Итак, мой первый день в Академии…
Для начала меня протащили по галерее известных людей, выпускников Академии. Я вдоволь насмотрелся на лица, ужаснулся выражению глаз на портретах — видок у прославленных магов был такой, словно они не одно столетие мучаются несварением желудка. Если это неизбежный недостаток обучения магии, то я пас, — подумалось мне, а тем временем мы с моим гидом, все тем же круглощеким Аффаром, остановились у картины, изображающей основателя Кафедры Предсказания, Вандора Ньелля; судя по светлой масти и чертам лица, он был моим земляком. Я разразился подходящими панегириками по случаю — вспоминая, что было написано в цеорисовом свитке.
— О, великий Ньелль. По легенде, имел пять ног, что не мешало ему беречь их от работы, и передвигался он исключительно на носилках, — улыбнулся я, жалея, что портрет изображал корифея магии только до пояса. Интересно было бы посмотреть на многоногого человека.
— Любезный Джоселиан, не стоит в этом заведении давать волю приверженности глупым и пустым слухам, уверяю Вас. Мастер Ньелль был и остается весьма уважаемым человеком, как здесь, так и за пределами Академии. Он до сих пор впечатляет многих студентов, что приходят на него посмотреть… то есть, это большая честь, и не каждому достается…
— Так он жив? — не удержался я от вопроса, чувствуя, что в пальцах просыпается зуд — верный признак того, что происходит что-то важное, — ведь, насколько я понял, Кафедра основана более ста пятидесяти лет назад, разве не так?
— Именно так, милейший, но профессор Ньелль и сейчас живет, в так сказать…
— И я могу увидеть его? Поговорить с ним?
От волнения у меня вспотели ладони. Еще один бессмертный; о, как много я хотел и мог сказать ему, и еще больше — спросить у него; может, он знает способ или работает над тем, чтобы можно было… излечиться от бессмертия! О, да! Пальцы зачесались еще сильнее.
Аффар переступил вбок, чтобы солнце, проникавшее в узкие окна галереи, не светило в лицо.
— Увидеть, наверное, сможете, но вот поговорить… Профессор находится в усыпленном состоянии, лет сто назад он был поражен неизвестной болезнью, и его погрузили… в некую субстанцию, я, к сожалению, не в курсе… — толстячок, казалось, чуть не плакал от своей неосведомленности, — Но я знаю, что он в некоем роде жив и когда найдут лекарство…
Я не знал об этом, в свитке ничего такого не говорилось. Ха, прощай профессия сказителя на базаре.
— Жаль, жаль, так хотелось пообщаться с соотечественником, — я вытер ладони о штаны и подошел к следующему портрету, — а это кто?