Я, уже изрядно набравшийся, прислушался к его странно монотонно-резкому голосу, завораживающему, властному. Шум вокруг утих; карлик продолжал, водрузив шапочку на абсолютно лысую голову:
— Послушать вам придется, чресла, о! — мои слова! Мою чрезсмертную поэму о страшных событиях, историю, от которой в стылах жинет кровь! О том, как в прошлом годе случились кары, небесные и прочие — жрецы выли, ныли, мыли и плыли! И никто не знал, когда закончится эта кара, мара, шара!
От изумления я даже протрезвел. Этот коротышка, сам того не зная, поимел мое восхищение по полной: великий оратор, он играл вниманием людей, легко заставляя их благоговейно внимать себе, как пророку, между тем как сам нес откровенную чушь. Но тон, тембр, интонации — о, я чуть было не застонал от удовольствия, одновременно ощутив холодную дрожь, сбежавшую от затылка к копчику. Самое ужасное и удивительное заключалось в том, что тему он выбрал страшную, наболевшую, жуткую. И распинал ее сейчас о лбы притихших людей, раздирая на клочки и собирая снова. Негодяй и позер, сквернослов — я не мог им не восхищаться. Мастер, мастер! Подавив желание зааплодировать, я продолжил слушать дальше, уже почти готовый признаться в любви этому шибздику с узкими, жадными до внимания глазами. Еще через пять минут я все свои силы положил на то, чтобы не сползти под стол, скрючившись от смеха; однако люди вокруг воспринимали речь карлика как некое откровение — и это была сила звуков, издаваемых его хрустальным, нежноголосым и сильным горлом. Мне стало интересно, все ли в таверне послушны этой маленькой флейте на ножках; и я стал осторожно скользить взглядом по посетителям, потно и чувственно внимавшим карлику. Пара проституток, их сутенер, матросы с кораблей, торговцы соленой рыбкой, воры и грабители… Все они вздымались грудью, когда его пятерня взлетала вверх, на пару с тоном; и шумно выдыхали спертый воздух, когда он понижал голос, страшно округляя глаза. И лишь в темноте угла, куда я поначалу не удосужился заглянуть, не было отклика на речь этого гения. Из тени высовывались сапоги с узкими носами, чуть задранными кверху. Оттуда же несся запах хорошего, дорогого табака, вина и беззвучный смех. Я подхватил свой кувшин с белой настойкой (жаль, не догадался заказать что-нибудь подороже, было немного стыдно подсаживаться с таким пойлом) и аккуратно, стараясь не потревожить толпу, пробрался к заинтересовавшему меня столику. Его хозяин даже не повернул в мою сторону головы — он смотрел на карлика. Лицо его скрывала шляпа с широкими и низко опущенными полями, но я услышал восхищенное причмокивание и понял, что не ошибся.
Умостившись на стул, я лукаво посмотрел на импровизированную сцену, где представление уже подходило к концу, и непринужденно заметил:
— Он великолепен.
Незнакомец за столиком двумя пальцами приподнял край шляпы, и, мелькнув озорной улыбкой на узком лице с холеной бородкой, произнес:
— Ш-ш-ш-ш…
И я был с ним полностью согласен. Этот номер следовало дослушать до конца. Зрители, загипнотизированные голосом карлика, кивали в такт его словам, а он нес уже совершеннейшую белиберду:
— Разверзлись, злись, и не трудись! Повернись, и впереди пусть! Ничего-о-о-о!
— О-о-о-о… — протянула за ним толпа.
Маленький засранец, как ни в чем не бывало, спрыгнул со стола и направился к столику, за которым я имел честь просиживать самое дорогое, что у меня осталось. Я не слишком удивился: что-то было общее у этих двоих, словно некая невидимая нить. Карлик, не обращая на меня ни малейшего внимания, резво вскочил на стул, уселся и придвинул к себе мой кувшин. Вблизи я разглядел его хорошо — умное, сморщенное лицо, черные бусинки глаз, как у птички, и обветренная кожа.
— Ган, продул ты пари. Я же говорил тебе, что смогу. Хочешь, они дышать перестанут?
Таверна тем временем, непривычно тихая, стала понемногу терять клиентов. Люди задумчиво и вдохновенно выливались на улицу, неся в лицах свет и отсутствие всякого сомнения в смысле жизни.
Карлик покосился на меня и подозрительно сощурился:
— Ган, а почему он не в рыбообразном состоянии? Он что, глухой? — и зачем-то помахал ладонью у моего лица.
Вместо ответа я побарабанил пальцами по столу и звучно пропел несколько строк из военного марша, сочиненного мной для одной патриотической пьесы много (а много ли?) лет назад. Результат не заставил себя ждать — последняя пара, протискивающаяся в двери — два моряка, обнявшиеся в пьяном угаре, — воодушевлено завопили: 'Да, вперед!' и ринулись во тьму и ночь, полные неуместной отваги. И это при том, что языка, на котором я декламировал, они не знали.
— Он не глухой! — Заорал карлик, размахивая кувшином чуть ли не больше себя самого. — Он — конкурент!
Я улыбнулся и развел руками.
— Ган! Ты решил меня подставить?
Незнакомец в шляпе засмеялся.
— Что ты, Шен, и в мыслях не было; этого человека я вижу первый раз в жизни. Кстати… — он приподнял поля, опять таки двумя пальцами, — мое имя — Ганвар Росса, капитан помойного суденышка под названием 'Ласточка'.
Я успел заметить татуировку на нижней губе капитана — три точки.
— А я — его кок! — встрял карлик, — а ты кто такой, горбатый незнакомец?
Я представился: вскочил и подмел пол воображаемыми перьями на воображаемой же шляпе.
— Джок Просперо. А вы, маленький (отнюдь не в духовном смысле) человек, именующий себя Коком, мой кумир навеки.
— Слышишь, Ган, я все-таки и его уел. Кумир — ты слышал?
— Его зовут Шенба, и он действительно кок у меня на судне. Но кок — это не имя, а должность, означает — 'повар'. Выпьете с нами?
— С удовольствием, больше которого может быть только удовольствие от выступления вашего товарища. До сих пор в себя прийти не могу — блестяще!
Умиляющийся хозяин, тоже попавший под поток красноречия карлика, принес еще вина и кружку по первому же щелчку капитана.
— Выпьем за скорый развал этого мира, раскол вдребезги, кончину нескончаемого абсурда! — поднял кувшин карлик.
— Шен, ты не на столе, и вокруг не тупая толпа, выражайся без этих своих вывертов, — укорил его Ганвар.
— За жизнь! — заорал маленький кок зычным басом.
— О, это правильно!
И мы выпили.
А потом еще.
Под утро мы поняли, что пора покинуть гостеприимное заведение, которое, как выяснилось, называлось 'Шинт'Са', или 'Селедка' на моем языке. Обнявшись, мы втроем едва протиснулись в двери, что вызвало у нас приступ очередного веселья. Шенба, обозвав нас 'толстожопыми слонами', ободрал о косяк щеку и вывалился наружу, ругаясь на трех языках. Я восхитился, причем весьма бурно, и потребовал, чтобы меня научили всем этим чудесным, щелкающим словам.
— Хага тха унуас-са! — жизнерадостно поведал Шенба, — что значит: 'Дерьмовая жизнь имеет меня по всякому!'
— Восхитительно! Еще!
— Ха! — отозвался карлик, — за руганью прошу к этому верзиле, мнящему себя бороздетелем морских просторов; хотя я назвал бы его бороздетелем в несколько ином, более низменном — с этими словами Шенба указал себе на промежность, — смысле!
Ганвар только хмыкнул, не отрицая, но и не подтверждая сказанное другом.
— Куда? Направо? Неважно, — карлик фыркнул, — нет, ты скажи, как ты меня обычно называешь? А?
— В бордель, — решительно махнул рукой капитан и упал в ту сторону, куда махал. Мы с Шеном подняли его и понесли в указанном направлении. Но, несмотря на очевидную недееспособность друга, карлик все не отставал, дергая того по пути за ухо:
— Как ты меня называешь? Ну?
— Н'хагаш, — пробормотал Ган.
— А что это значит? — поинтересовался я, не оставивший надежды выучить все ругательства на свете.
— Подъедающий говно, приятель!
— Чей приятель?
— Да без 'приятеля', тупица. Подъедающий, сам, без друзей, в гордом одиночестве! — прыснул Шен.
Я глумливо захихикал: