Никакого почтенного старца — вместо того, чтобы сидеть у камина, гладя по головке внуков, изредка позволять им играть с моей короной и сетовать на молодежь, я ношусь, как угорелый, по борделям портового города, убиваю людей, схожу с ума и попираю святыни.
Расчудесный возраст!
Девочка тем временем, учуяв наживу, уже вовсю крутилась вокруг меня, гладя пальцами мои щеки. Малютка… ох, малютка…
— Милая, тут должен быть мужчина. Лет двадцати на вид, полный. И пьяный. И кретин, каких свет не видывал — не замечала таких?
Эта нежная серна продажной любви кивнула.
— Да, господин, он лежит в комнате у Зикки. Вас проводить?
Я отодвинул тяжелые занавеси, скрывавшие душную, заваленную подушками комнату. У медного зеркала прихорашивалась красавица лет тридцати; напевая, она расчесывала волосы и не заметила моего появления. Зато я сразу заметил сваленного в углу Пухлика. Растрепанный, залюбленный до обморока, он храпел, почти заглушая пение щедрой своей любовницы. Подозреваю, что первой.
— Фасмик! — я отодрал его от стены и встряхнул, — очнись! Сейчас же!
Он промычал что-то невнятное. Я скрипнул зубами и прошипел:
— Н'хагаш!
Красотка у зеркала оживилась:
— О, я, кажется, слышу знакомое ругательство! Так матерится Шенба, этот сладкий коротышка!
— Передавай ему привет, — раздраженно ответил я из-под пухликовой тушки, которую все-таки умудрился водрузить себе на плечи, — жаль, что мы не встретились, хоть он и обещал.
И тут из-под груды покрывал и подушек в центре комнаты высунулась до боли знакомая голова.
— Ба, приятель! Ты стоишь сейчас аккурат в той позе, когда удобно врезать тебе по яйцам! Но, вижу, ты спешишь — отложим до следующего раза?
Интересно, подумалось мне, я так же мерзок для окружающих, когда шучу? Видимо, да. Но я был не в состоянии сердиться на кого-либо. Я улыбнулся шлюхе, маленькому коку и со всей возможной поспешностью покинул это гостеприимное заведение.
Прыть моя значительно поубавилась, когда я взвалил на себя Мика; он же ни в какую не желал идти сам, валясь на бок при каждой попытке принять вертикальное, естественное положение. Так что я не стал тратить время на невозможное, и просто потащил его к Академии.
Пыхтя и обливаясь потом, я подобрался почти к самым воротам, когда мне вдруг пришло в голову глянуть на башню. Маленькая фигурка наверху как раз устанавливала красный флаг.
Полдень.
— Пы-вы-агр! — рыгнул мне в ухо Пухлик, в котором стены родной Академии, видимо, разбудили некое подобие сознания.
Я поднажал. Осьминог качался предо мной, посмеиваясь и шевеля щупальцами. Подмывало все (а именно, Пухлика) бросить, но мое чертово упрямство опять дало о себе знать. В самую последнюю секунду, когда стражник, удручающе качая головой, прикрывал створки ворот, я поставил Мика на ноги и изо всех сил пнул его, так, что он пролетел эти конечные несколько локтей, как стрела. И скользнул в ворота, словно маслом намазанный. Я же с удивлением наблюдал, как половинки осьминога сходятся вместе; раздался звук 'бом-м-м', и они плотно сомкнулись.
Вот и думайте, кто кретин в этой ситуации. Осьминог? Хотелось бы, но это не так.
Я присел на корточки у стены, окружавшей Академию и ощутил, как ноги буквально отваливаются. Да и руки тоже.
Шестьдесят лет, подумать только. И что я сделал в своей жизни? Уничтожил несколько стран, пойдя на них войной? Спас человечество? Да, я написал пару вполне приличных пьес. И все? В голове у меня копошились горькие и мелкие мысли. И еще я здорово злился на Мика, до кипения крови, но сил ругаться не было.
Некоторое время спустя я еще сидел под стеной, размышляя о бренности всего окружающего мира. Так никуда и не ушел, и это было хорошо, потому что вскоре я почувствовал затылком взгляд.
Я поднял голову и увидел Аффара, висевшего между зубцов стены. Он торчал наружу почти до половины своего коротенького тельца, и мирно улыбался.
— Я выяснил, что водяные часы сломались, и смотритель вывесил красный флаг на десять минут раньше, чем следовало. — Он трагически изломал брови и покачал головой. — Я нижайше прошу прощения за эту ошибку, и надеюсь, что смогу искупить когда-нибудь свою вину. Была допущена прискорбная халатность. Каюсь, каюсь…
Повисла странная, приторная пауза.
Не дождавшись от меня положенного в такой ситуации вежливого ответа, Глава Кафедры раздраженно прикрикнул:
— Джок, я уже сказал вам все, что следовало. Не изображайте оскорбленного и униженного, это вам не к лицу. Идите обратно, сюда.
Я поднялся с корточек и прищурился на него.
— Скажите, Аффар — как вы забрались наверх?
С такой высоты лица его было толком не разглядеть, но мне показалось, что я увидел намек на немедленное смертоубийство в его глазах. И на то, что оно может произойти прямо здесь, если я не закрою рот.
— Я стою на приставной лестнице. — Со вздохом, больше похожим на рык, признался он. — Теперь вы идете?
— О, да.
Я величаво вплыл в приоткрытые ворота. Как король, возвращающийся с триумфом с войны; как виртуозный актер, сорвавший аплодисменты тысяч людей. С высоко поднятой головой. Стараясь упрятать стыд поглубже. Подумать только, до чего я докатился — жертвую собой ради пьяного полудурка, считающего себя моим другом… И что самое страшное — получаю за это поблажки!
Неделю я не разговаривал с Пухликом; как тот ни унижался, как ни умолял слезно, я хранил ледяное молчание. И даже больше, чем ледяное — кристальное. Стальное.
Ровно неделю. До тех пор, пока не узнал, что водяные часы действительно сломались.
Тогда я обозвал свое отражение в зеркале старым, чванливым идиотом, дал ему по роже и пошел мириться с Пухликом.
Другом.
Мы снова стали общаться, как и раньше, и даже ближе, чем раньше. Он не вспоминал о том случае, когда я спас его от отчисления, а я был благодарен ему за то, что он не обижался на меня за мое дурацкое молчание.
На следующей неделе я сходил в порт, и поспрашивал народ у причалов. Мне сказали, что 'Ласточка' ушла на Острова, откуда родом ее капитан. Когда вернется — неизвестно, ибо была она из судов, живущих удачей, и болталась по Океану и морям, как ей вздумается.
Я, честно говоря, не думал, что мне посчастливится встретиться с этой нарушающей привычное равновесие разумного мира парочкой вновь. Хорошо, что я ошибался.
Но некоторое время все было тихо.
***
Повисли обычные будни, заполненные учебой. Асурро, разузнав уж не знаю, каким способом, о моем приключении в переулке, похвалил меня за успехи. И тоже посоветовал лед на следующий раз. 'Если этот следующий раз будет', - огрызнулся я. Слишком много неприятностей выходило из этих гулянок. Я решил, что больше не буду выходить в город, и Пухлика туда не пущу; но, конечно же, вышло все наоборот. Мик разнылся, что ему не хватает 'общения', хотя, как я подозревал, он стремился в 'Развратную селедку', к своей ненаглядной Зикки. Пришлось отпустить — но сам я ходил приглядывать за ним, чтобы не случалось никаких опозданий. И частенько пользовался моментом — М'моно, управитель борделя, даже хотел занести меня в специальный лист постоянных клиентов, но я отказался. Мик — нет, и его имя, вырисованное красивой вязью, висело на входе, радуя его глаз и смеша мой. Почему я не разрешил вписать меня туда? Кто знает, но меня смущала эта показушность. Знали бы они, сколько мне на самом деле лет, наверное, меня самого приколотили бы к доске на всеобщее почтительное обозрение. Это учитывая мои постельные подвиги.
Я думаю, что именно наша общая с Пухликом привязанность к 'Селедке' и сыграла свою роль в один прекрасный весенний вечер, когда судьба снова свела меня с веселым капитаном и его коком.
Я как раз отдыхал в обществе прелестных девушек, в количестве двух штук — на этот раз мы просто болтали, и пили вино; хотя я не исключал, что чуть позже я отошлю одну из них, а с оставшейся предамся всем возможным удовольствиям. Не то чтобы я не справился бы с двумя, но я придерживаюсь строгого правила: женщина, пускай даже на ночь, пускай даже шлюха, должна быть единственная. Я старомодно рыцарственен, о, да. Пухлик в этот раз со мной не пошел — готовился к трудному экзамену по Траволечению, на который я решил не идти, чтобы не высушить себе мозги окончательно, ибо большей нудятины я в жизни не встречал. И вот, я как раз находился в моменте сладостного и трудного выбора между двумя красавицами, как вдруг мне приспичило отлить. Я пощекотал за ушком милашек и обещал скоро вернуться, а потом, отдернув занавеску, чуть пошатываясь, прошел по коридору мимо комнаты Зикки. Оттуда раздавались голоса, воркование и смех; и я порадовался тому, что Мик сделал выбор в пользу учебы. С него бы сталось устроить прямо тут душераздирающую сцену ревности. Я прибавил шаг, потому что мочевой пузырь ощутимо давил на желудок (или куда там), а идти до сортира, находящегося во дворе, было еще долгонько. Придерживаясь рукой за шероховатую стену, я спустился по винтовой лестнице во внутренний дворик и поплелся к нужнику, отметив при этом, что луна сегодня прелестно тонка, и ее рожки в разрывах облаков навевают меланхолию… Даже размокшая после обильного весеннего дождя земля не испортила моего романтического настроя. Дело дошло бы и до стихов, но тут меня грубо вернули в реальный мир — звуки, раздавшиеся со стены: шорох, шебуршение, приглушенные голоса… Кто-то лез в бордель через стену. Какой черт меня дернул пойти посмотреть — не имею ни малейшего понятия; ведь это вполне мог оказаться незадачливый любовник одной из девочек, не имевший денег, чтобы пройти с парадного входа. Такими занимался Руга, вышибала и эстет. Швыряя этих бедолаг на улицу, он зачитывал им строки из лучших поэтов Пряного Века. Естественно, они не могли оценить столь тонкую поэзию, но я, застав эту сцену, всегда рукоплескал Руге, и ставил для него стаканчик-другой.
Но это были не клиенты. И вот я, прижав на время бедрами нетерпеливое желание поссать, перетек в тень, обратившись в слух, и заметил, что темные фигуры переваливают что-то большое и продолговатое через стену. Труп? Идиотизм, кто же прячет трупы в борделе? Или я чего-то не знаю о М'моно, и он замешан в опасных делах? Я решил подождать: посмотреть, что выйдет.