Асурро почесал кончик носа с заметным облегчением. Вернее, мне заметным, ведь я знал его уже довольно долго и правильно понял изменение цвета глаз.
— Уходя с поста Главы Академии, я поставил это условием, — кратко пояснил он.
Он знал, хитрый лис, знал, что после такой 'жертвы' у меня не хватит духу ему отказать. Ну что ж, подумал я, плохого в этом предложении ничего нет, а с профессором Ньеллем я смогу увидеться и как с Главой, а не как с преподавателем… Я посмотрел на сидящего, будто он проглотил свой же посох, Асурро, и кивнул.
— Согласен. Надеюсь, новое назначение не накладывает запрет на выпивку в вашей компании?
— Конечно, нет, — невозмутимо ответил Асурро, — ее будет даже больше, чем раньше. Ох, демоны дери, — ровным голосом добавил он, подняв голову и глянув на флаги, — я пропустил лекцию у аспирантов. Ну и черт с ней. Пойдем, выпьем вина?
Вот так я и стал достопримечательностью Академии — вернее, стал ею в большей степени, чем раньше. Многие студенты, прослышав о моем 'назначении', подходили со словами сочувствия. По их мнению, я находился в ужасном положении — лишенный возможности учиться у кого-то, кроме Профессора Боевой Магии, обделенный и одинокий… Некоторые, самые проницательные и умные, поздравляли меня, и даже завидовали. Они знали, что в Предсказании я не силен (правда, после объяснения Ньелля о сути настоящих предсказаний, я уже не был в этом так уверен), а Темные Искусства — предмет довольно сложный и муторный, так что мне даже повезло. Стать действительно серьезным специалистом в одной области магии, а не посредственным в нескольких — это было даже престижно. Единственный, кто вызывал больше зависти, чем я, — Пухлик. Тут уж ни для кого не было секретом, что он сможет стать мастером во всех областях, и некоторые даже недоумевали, почему Мика не позвали на все Кафедры. Только я догадывался — почему. Потому что он был всего лишь человеком, и, учитывая нагрузки, просто умер бы от истощения. У него итак мозги кипели, и в те редкие минуты, когда мы с ним пересекались (в основном в саду или в коридорах), я замечал, что он стремительно теряет в весе. Казалось, даже вышитый на его мантии осьминог — эмблема Академии, — стал выглядеть замученным. Пухлик же перестал напоминать крутобокий корабль, осунулся и посерьезнел, хотя по моему — куда уж было дальше.
А видеться мы с Миком и вправду стали редко; всего спустя неделю после первого занятия по Боевой Магии Асурро предложил мне переселиться к нему, в подсобную комнатку рядом с кабинетом. Я поворчал для виду, но был так захвачен перспективой получать информацию круглые сутки, что согласился довольно быстро. А информация эта того стоила. Я вгрызся в книги, как в жесткое мясо времен голодного существования на улицах Дор-Надира, стал довольствоваться тремя часами сна в сутки (по методике Асурро, кстати, весьма занятной), и общался только с учителем. Исключением был Пухлик, но назвать словом 'общение' те несколько фраз, которыми мы обычно перебрасывались в столовой или, пробегая по коридору, у меня язык не поворачивается. Значит, будем считать, что общался я только с Асурро. Зато вволю…
Прошло полгода, прежде чем я утомился и попросил учителя дать мне отдых. Он, как всегда, не показывая своих истинных чувств, тут же определил мне неделю на развлечения и пожелал удачи в 'Селедках', сразу в двух. Но я, как ни странно, не пошел ни в одну из них, а первым делом отправился в гости к Мику и Зикки, благо начало моего отпуска совпало с общими выходными. Я накупил сластей, вина, фруктов и, с трудом удерживая все эти свертки и корзины в объятиях, двинулся в путь, смутно припоминая дорогу. И только когда, сбив себе ноги о камни (они, вернее, она жила в пригороде), спустился вдоль ручья, берега которого были со вкусом выложены красным песчаником и уткнулся в воротца, сообразил, что Мика тут может и не быть. Он ведь тоже учился по усиленной программе, как и я, даже еще тяжелее… но — была не была, хоть Зи повидаю, решил я и протиснулся в калитку, ругаясь на торговца, не пожелавшего (даже за отдельную плату!) дать мне слугу донести продукты… Мне повезло, и Пухлик, и Зи были дома; я высыпал на них корзинки и облегченно свалился на подушки. Мы шумно пообнимались, потом поплакали от радости, потом снова пообнимались (это была идея Зикки, я тут ни при чем), а потом съели все, что я принес. И только к вечеру мы с Миком смогли поговорить наедине — по традиции, после сытного обеда мужчинам полагалось выйти на небольшую террасу в компании кальяна и задымить все вокруг. Женщины отправлялись в свое крыло дома, и там… не знаю, вышивали, наверное… никогда не интересовался, и ни одной приличной женщины тогда не знал. Так что могу только догадываться, что делала конкретно Зикки — либо и впрямь вышивала, либо сбегала к подружкам посплетничать.
Я обеспокоено осмотрел Мика, нашел его весьма похудевшим (что ему шло), и утомленным, что, естественно, его портило.
— Друг мой, не кажется ли тебе, что мы пытаемся прыгнуть выше головы? — спросил я, пуская дым колечками.
— Мне лично не кажется, — пожал плечами Мик. В отличие от меня он не выделывался, и выпускал дым тугой струей, прямо перед собой.
— У меня скоро ум за разум зайдет… но знаешь — мне это нравится… — и мы переглянулись с легкими улыбками. И тут, даже несмотря на, хоть и несколько душный, но прекрасный вечер, хорошую компанию и вкусный табак, я почувствовал неприятное покалывание в груди. Где наша юношеская бесшабашность? Озорное веселье? Мы стали унылыми и скучными… Ну я то, понятно, наконец-то начал взрослеть (или стареть), но Мик… Мику ведь всего двадцать один год — да, я знал, он уже не мальчик, но… Я посмотрел на друга и, чуть прибавив мысленно морщин и седины представил, что ему сорок… И удалось мне это сделать до дрожи легко.
— Мик, а все-таки мы с тобой как-то увяли… нету прежней прыти, отваги… желания сделать что-то великое, геройское, а? — я и сам не знал, к чему веду, но он, похоже, прислушался. Отнял мундштук ото рта и в глазах его сверкнули искорки смеха.
— Геройское, говоришь? — протянул он. — Вроде того, как мы с тобой пошли смотреть на Ньелля?
— Ага, — обрадовался я, — а помнишь, как мы?…
Вечер с кальяном превратился в вечер воспоминаний… Ничего геройского мы не сделали, но хотя бы заглушили тоску по прежним временам. Я всегда говорил, что главный противник действия — ностальгия…
Я ушел довольно поздно, уже сильно навеселе. Тепло попрощался с Миком и Зи, но, стоило мне ступить за порог их дома, улыбка сползла с моего лица. Не то, чтобы я притворялся перед ними, просто… легко быть веселым, когда держишься на веселье других, а вот когда остаешься один… с тоски, жгучей и вязкой, как кипящая смола, облепляющая душу, я завалился прямиком в 'Развратную Селедку', напился и устроил там переполох, требуя 'славного Моню'; только когда меня выкинули за дверь, понял, что мне пытались втолковать всем борделем. М'моно, оказывается, за месяц до моего визита продал заведение нынешнему владельцу, и уехал в неизвестном направлении. Все мои знакомые девочки тоже разъехались… Я пьяно всплакнул, и, с трудом переставляя ноги, отправился к единственному человеку, который, как я был уверен, дожидался меня… К концу моего 'путешествия' меня взяло сомнение, так ли это, и я, объятый ужасом, последние несколько кварталов бежал, спотыкаясь и падая. Но она была там, за секретной каменной стеной, толстым слоем хрусталя, в серебристой жидкости… я поцеловал сосуд в том месте, где виднелось ее белое, призрачное лицо, и отправился в Академию.
Асурро, если и заметил мой мрачный и нахохленный вид, то ничего не сказал. А я принялся учиться с удвоенным усердием, перестал появляться в столовой, забирая еду заранее, утром. Да и той было немного — я питался знаниями. Я перестал видеть сны — совсем. Даже скупостью речи я стал походить на Асурро. Он опять таки никак не выразил своего отношения к происходящему, за исключением одного — вычеркнул из моего рациона вино. И… я тогда не был уверен, что его слова относились ко мне, но однажды он обронил: 'Как же удивительны люди, раз за разом совершающие одни и те же ошибки'.
Наступила весна, прянопахнущая, сердцетрепещущая весна… зацвела сирень — и, о, Боги, я чуть было не пропустил ее цветения, такого сладкого — только случайность послужила причиной того, что в тот самый час, когда ночью, при свете звезд, чуть приоткрываются лепестки цветов, источая благоухание, я оказался в саду. Я шел, низко опустив голову, погруженный в раздумья, и тут… встал как вкопанный, поднял взгляд, и словно очнулся.
Глупый старый молодой дурак… Ничему не научился, ничего не понял… Перестал просто жить, чувствовать и желать — закопал сам себя в том, что не может — не должно! — быть целью… Я подошел к кусту сирени, обнял его, вдохнул запах и сказал:
— Спасибо…
В голове прояснилось, вернулась обычная острота ума и глубина сердца. Я сел на скамейку, потом лег, и стал любоваться звездами (а когда я в последний раз перед этим видел звезды?), радостно посмеиваясь.
— Здравствуйте, маленькие дырочки в небе, давно не виделись… Как поживаете?
Я хихикнул, представляя, какой столбняк хватит стражника, вывешивающего фонарь на Башне, когда он услышит, что я тут вытворяю… ну и пусть слышит, могу даже спеть что-нибудь… На языке завертелись строчки из старой песни, что то… то ли про зеленый подол, то ли про алый воротник… я стал напевать, постукивая пальцами по скамье в такт…
И тут меня скрутило. В сердце словно вонзилась игла, перед глазами засверкали вспышки, отдающие медным привкусом во рту, и я с глухим вскриком упал на землю. Тело сначала выгнулось дугой, так, что я упирался в землю лишь макушкой и пятками, а потом сложилось пополам… В солнечное сплетение будто вцепились чьи-то пальцы, холодные и шершавые, вцепились, словно нащупывая некую нить, чтобы дернуть, размотать клубок жизни… я, до крови прокусив губу, сопротивлялся изо всех сил, ловя сознание, стремительно уносящееся куда-то вниз (куда вниз, подо мной земля?!) и одновременно не давая пальцам ухватить меня за самую сердцевину тела, или души, или сущности… на самом краю своих ощущений, в легком мареве боли и запахе сирени, я еще раз крикнул что-то и для меня наступила тишина… и темнота.
Я очнулся в легком и теплом свете. Сфокусировал взгляд на потолке — высоком, с мощными контрфорсами… Он был расписан белыми облачками на голубом фоне; рисунок что-то напомнил мне, но мысль, появившись, тут же улизнула. Я оценил мягкость постели, количество солнечного света, незнакомое помещение… и, как ни были в этот момент слабы мои способности к логике, понял, что нахожусь в лазарете. Старое крыло, много мозаики на стенах. До этого момента я не бывал там ни разу, даже когда мучился похмельем; я предпочитал испытывать терпение Пухлика, но не обращаться к лекарям Академии. Мало ли что они могли в меня влить… И вот — я лежу в кровати с резьбой на столбиках, укрытый легким покрывалом, во рту привкус гадости пополам с собственной слюной, и неизвестно — что хуже; в общем, я — настоящий больной. Смешно… Что же произошло?
Я почувствовал движение справа от себя и скосил глаза. Там расплывалось чье-то лицо. 'Асурро', - подумал я, — 'его хищный профиль… хотя какой профиль. Он смотрит прямо на меня. Его хищный анфас…' Мысли путались.
Я разлепил ссохшиеся губы.
— Выпей, — раздался голос, и о мои зубы звякнуло стекло бокала, наполненного какой-то сомнительной жидкостью. — Выпей.
Мик? Я сделал глоток и поискал глазами Мика. Его не было, около моей кровати сидел только Асурро.
— Чт-прзошло? — еле выговорил я.
— Тебе правду? — сухо поинтересовался мой учитель.
— Да.
— Ты подвергся сильному магическому воздействию… пока ты гулял в саду, ты открылся, и тебя… пытались изменить, на тебя воздействовали…
Послышались шаги.
— О, вот и глава Академии профессор Ньелль, — официоз так и сочился из голоса Асурро. — Он расскажет тебе об остальном.
О Боги, есть еще и остальное?!
— Вообще-то я бы предпочел, чтобы вы остались, профессор Асурро, — попросил Ньелль, становясь напротив кровати. Руки он скрестил на груди и в упор уставился на меня.
— Как прикажете, Глава, — отозвался Асурро и снова сел на стул рядом.
— Вы уже рассказали ему о…?
— В общих чертах.
Ньелль поджал губы, показывая, как он относится к размытым формулировкам. Вздохнул, и пробормотал:
— Тяготы поста… Что же, я буду краток, узнать сразу вам, Джоселиан, будет легче, чем мучиться неизвестностью… С Фасмиком Вальгенше произошел несчастный случай.
— С Миком? — подался вперед я, но Асурро твердой рукой тут же уложил меня обратно. Подержал немного ладонь на груди, проверяя, буду ли я рыпаться. Я выразительно на него посмотрел, и мы пришли к компромиссу — я подтянулся и сел на кровати, упершись спиной о подушки. Асурро дернул щекой и скрестил руки, так же, как Глава Академии.
— Да, Фасмиком, Миком, — подтвердил Ньелль, — он попытался исполнить один очень трудный обряд Изменения, особенно трудный из-за того, на кого он был направлен. А конкретно — на вас.
— Я не понимаю…
— Я объясню, — с абсолютно непробиваемым спокойствием на лице вмешался Асурро. Черт, он вел себя даже слишком расслаблено: повертел в руках бокал с остатками моего лекарства, понюхал, сморщился. — Мик хотел излечить тебя, Джок. Убрать навсегда твой горб, на магическом языке — изменить тебя. Он не учел двух вещей: того, что последний раз такой ритуал проводился очень давно, и, кстати говоря, окончился провалом, и того, что ты сам — маг, а значит, неосознанно будешь сопротивляться любой попытке вмешаться в твою сущность… или тело. Результатом стал сильный магический шок у тебя и… — тут мой учитель перевел взгляд с бокала на Ньелля, словно бы говоря: 'Самое трудное скажете Вы, как нынешний Глава, а я умываю руки'.
— И потеря… потеря… — древний профессор, казалось, состарился еще больше, согнулся, вцепившись руками в столбики кровати. Потом пронзительно глянул на Асурро и окончил свою речь совсем не официально. — Мик потерял тело. Могло быть и хуже, он мог бы умереть, но и сейчас все достаточно скверно. Профессор Вызова и Профессор Чар сейчас удерживают его дух. Я только что с Совета, где бы обсуждали, куда его можно поместить.
У меня голова шла кругом. Мик погиб? Или погиб не до конца — и причиной послужило его дурацкое желание помочь мне… Но с чего он вдруг решил?!… И тут в голове моей вспыхнула мысль, так ярко, что стало больно. Я прокашлялся и торопливо заговорил, не давая Ньеллю продолжить.