— Э-э-э, капитан… — проворковал я, — Капитан, насчет парня… он ведь того. Головой стукнулся в детстве, ничего не соображает. Может, отпустите его?
— Там разберемся.
— У него припадки. Особенно когда он оказывается в незнакомых местах, — поднажал я.
— Там разберемся.
Бесполезно. Я пошел дальше, поглядывая на Рэда, своими габаритами доставлявшего немало хлопот стражникам. Черт с ним, пускай тащат. Я потом выпытаю у него, что такое произошло, что он стал безучастен ко всему…
Нас провели сначала по улочкам, криво разделявшим на ломтики прилегающие к городской стене кварталы, потом вывели на одну из главных улиц. Я хорошо помнил ее — тут обычно устраивали шествия на праздник Осеннего Равноденствия, ряженые заполняли ее, как нерестящаяся рыба — реку, и все гудели, смеялись, шутили и пели. Веселое было времечко. Вспомнив времена моей молодости, я в очередной раз подивился нынешней запущенности столицы. Пусть это и не Главная Площадь, но чистоту хотя б можно поддерживать. Я чуть не брякнул стражнику, что уж в мое время тут было покрасивше, но сдержался. Хватит с меня споров с представителем закона. А между тем пресловутый капитан умело лавировал меж выплескиваемых из окон отходов, и твердой рукой вел меня к зданию городской тюрьмы. Я бывал там всего трижды. Два раза — как король, навещая заключенных в День Милостыни, и один раз за пьяную драку, которую мы устроили с конкурентами по актерскому ремеслу. Эти сволочи (я имею в виду тех бездарей, мнящих себя актерами), явились на наше представление под видом зрителей, улюлюкали и кидались помидорами. Мы же с друзьями, как люди творческие, а, значит, вспыльчивые, соскочили со сцены и гоняли этих олухов бутафорскими мечами по всей площади. Ну, а то, что мы все как один были поддатыми, так это была прискорбная случайность. Уверяю вас. Актер лучше всего играет под мухой — даю слово! — ибо тогда в нем открываются глубины, доселе запрятанные очень… в общем, тогда нас выпустили на следующий же день, слегка пожурив. А вот на этот раз простой выволочкой дело не обойдется, я был уверен.
Нас буквально протащили по коридорам, потом по крутой лестнице, и небрежно впихнули в камеру. Мокрая, грязная и темная (только маленькое окошко под потолком) — как и все камеры всех тюрем. Правда, я слышал, что тюрьмы на Зубах, родных островах Шенбы и Ганвара, больше похожи на гостиницы высшего класса, но, когда я навещал их на Коренном, мне удавалось уходить от стражи с завидным успехом. Так что проверить эти слухи я не сподобился. А жаль…. Сейчас было бы, с чем сравнивать. А так — камера и камера, крысы, естественно. В одну из них я плюнул — и попал, между прочим.
Рэда посадили на груду соломы в углу; он так и остался там сидеть, безучастный ко всему. Я, не в силах сдержать эмоции, прохаживался из угла в угол до тех пор, пока не заболели ноги, потом сел напротив ученика и стал думать. А, поскольку мне всегда лучше думалось вслух, я и в этот раз не изменил своей привычке.
— Почему эти идиоты нас обвинили? Жонглер что-то скрывал, слово даю. — Рэд не шелохнулся. — Но об этом можно подумать и потом, сейчас надо договориться о том, что мы будем говорить на суде. Если, конечно, будет какой-то суд.
Я обращался к Рэду так, словно он мог слышать меня, хоть и не был в этом уверен. Не сошел же он с ума за минуту? Вряд ли.
— Мне не хотелось бы устраивать массовые убийства, вытаскивая твою шею из петли, и уж тем более являть народу во всей красе свое бессмертие, хе. Значит, надо сделать так, чтобы до казни не дошло. Хм, скажем так — мы не знаем этих циркачей. Но они могут показать золото, и точно такое же найдут у меня в кошельке. Монеты приметные. Черт меня дернул взять эти монеты в замке герцога… Проклятое тщеславие. Ладно, мы видели их, я по доброте своей дал им золота, но мы, не задерживаясь, проехали мимо… Наше слово против их — тут у любого судьи голова кругом пойдет, не так ли, мой мальчик?
Я склонил голову набок, всматриваясь в Рэда. Он поднял на меня глаза, полные слез.
— Учитель…
Я встрепенулся, но остался сидеть в углу.
— Да, мальчик.
— Учитель, простите меня, я несправедливо усомнился в вас… Вы делали то, что делали, конечно, из лучших побуждений, и вовсе не думали причинить мне боль своим недоверием. Извините меня.
Мне стоило гигантских усилий сдержаться и ответить спокойно.
— Ничего, Рэд… И ты меня прости, я тоже усомнился в тебе. В твоей способности решать самостоятельно. Таково уж человеческое свойство — брать на себя ответственность за других, решать их судьбу. Ты простишь меня?
— Конечно, учитель! — он сорвался с места и бросившись ко мне, поцеловал мою руку. — А мы где?
— В тюрьме. — Усмехнулся я. — А ты не помнишь, как мы сюда попали?
Я понял, что стал свидетелем одной из особенностей северного народа — некоего исступления, характерного более для битвы, но и в мирное время проявляющегося иногда во всей полноте. Уход в себя, настолько глубоко, что все окружающее как бы покрывается легкой дымкой. Я терпеливо объяснил ему, почему мы с ним оказались в камере, и не поленился повторить свои выводы и предложения. Он пораженно помотал головой.
— Зачем они так, эти циркачи? — в голосе его слышалась такая искренняя детская обида, что у меня сжалось сердце. Эх, мальчик мой, тебе и во сне не снилось, на какие подлости иногда способны люди из-за сущей мелочи — тщеславия, страха, гордыни… А уж если у них есть повод — сосуд с 'джинном' все же пропал, как ни крути, причем при моем непосредственном участии. Но я не стал говорить ему это, лишь улыбнулся уголком рта, напомнив себе учителя Асурро. Эдакая преемственность мимики. Будет ли Рэд когда-нибудь похож на меня? Сомнительно, но… всякое бывает.
— Не знаю, Рэд. Нам сейчас нужно подумать, как выбраться отсюда, об остальном поразмыслим на досуге. Но тебя надо вызволить в первую очередь.
Он долго сопротивлялся, не желая бросать меня одного в тюрьме, но вскоре смирился. Я объяснил ему, что прорываться с боем глупо и опасно — если мы не хотим снискать себе славу сумасшедших магов-убийц. На что способен Рэд, прирожденный воин, да еще и научившийся у меня всяким смертельным заклинаниям — мне и подумать было страшно. Я убедил его, что одному мне будет гораздо легче ускользнуть незамеченным, если все-таки дело дойдет до казни. Или до наказания в виде отрубания руки, я уже говорил, что не хотел бы явить всему миру мою прирастающую обратно руку. Он согласился, мы еще раз повторили свои роли, и, перекусив бурдой, которую нам всунули в окошечко двери, уснули рядышком, на соломе.
На следующее утро меня разбудил лучик света, прорвавшийся сквозь решетку и приплясывающий на моем лице. Судя по его насыщенности и белому оттенку, было эдак часиков одиннадцать — я растолкал Рэда, объявив его засоней и смело наврав про то, что сам я уже как несколько часов на ногах. Подали завтрак. Я постарался поймать руку стражника, просовывающую миску в окошко, но он чуть не прищемил мне пальцы дверцей на крючке. Я прокричал через дверь:
— Когда нас будут судить?
Но ответа не дождался. Мы, пользуясь руками вместо ложек, уничтожили кашу в одно мгновение и следующие несколько часов развлекались тем, что подпевали бурчанию в животе. Что ни говори, а пожрать мы с Рэдом оба были мастера. Ну, он-то понятно, такая гора, но и я, маленький и сухонький, всегда отличался завидным аппетитом. Когда солнце взошло достаточно высоко, чтобы солома, раскиданная по полу камеры, под его лучами стала золотистой, дверь в темницу открылась. Я узнал капитана, арестовавшего нас не далее как вчера.
— Господин стражник, передайте судье, что мы требуем, чтобы нас судили немедленно, это изуверство — держать так долго…
— Судье? — протянул капитан. Он, стоял, разгребая ногой останки какой-то крысы и солому, словно искал там что-то, но смотрел при этом прямо на меня. — А вас не судья будет судить.
— А кто? — вырвалось одновременно и у меня, и у Рэда.
— Сегодня, — снисходительно, но вместе с тем торжественно сообщил стражник, — Праздник Весеннего Равноденствия.
— И что? — не понял Рэд, но я-то все понял — и застонал.
— Точно дурачок, ничегошеньки не знает. — Поделился мнением капитан. — Вас, по древнему обычаю, будет судить король. Вставайте, Их Величество не любит ждать, а разбирательство с коровой подходит к концу. Вы последние.
Рэд, все еще не понимая, насколько все плохо, наморщил лоб и послушно поднялся. Я покряхтел, изображая немощного старца, но капитан и шагу не сделал ко мне. Просто стоял и смотрел на меня, как на вошь. Нас с Рэдом провели по той же лестнице, по которой меня тащили вчера, но свернули мы не налево, а направо, и, в сопровождении конвоя, пересекли внутренний двор тюрьмы. Сразу за ним высилось здание суда — там охрана была уже другая, куда серьезнее. Молодой малорослый капрал, увидев нас, закатил глаза.
— Марион, где их цепи? Где оковы?
Капитан с неожиданно женским именем сплюнул на землю в опасной близости от сапог капрала.
— А зачем? Этот, — палец с грязным ногтем указал на меня, а потом на моего ученика, — старикашка, а тот вообще придурок.
Капрал оглянулся на своих людей и побагровел, что мигом стерло усмешки с их лиц. Потом он подошел вплотную к капитану и прошипел тому в подбородок — выше просто не достал:
— А если это наемные убийцы, подосланные под видом заключенных проникнуть в здание суда и убить короля? Или наследника — тогда что?!
Я слегка повернул голову к Рэду и шепнул:
— Запомни, мальчик мой, это — паранойя.
— Ну закуй… заковай… короче, сам одевай на них свои железяки. Я тебе их сдал в добром здравии. Бывай…
И, не удостоив капрала даже чем-то отдаленно напоминающим салют, он развернулся, и мерно покачиваясь, удалился. Пока подчиненные нашего нового конвоира мотались за кандалами, я, опять не удержавшись, шепнул Рэду:
— И комплекс неполноценности, из-за маленького роста.
— Что? — взвился капрал, хотя я был точно уверен, что мой сиплый шепоток он не услышит. — Ты сказал — 'рост', старик?
— Я сказал 'просо', господин. Вот, говорю племяннику, что вернемся домой, посеем просо.
— Если вернетесь. — Он стоял, в нетерпении хлопая себя кинжалом по бедру, и кусал губы до тех пор, пока не пришли подручные. Затем нас быстренько заковали и повели на суд.
— Только молчи, — тихонько предупредил я Рэда, — все итак достаточно плохо, чтобы ты открывал рот.
— А почему все плохо?