***
Слышите птицу? Это по мне она плачет, обливается горючими слезами, если только птицы умеют плакать… А так — глухие, сухие рыдания, выдавленные из самого сердца, к горлу, а потом дальше — наружу, в небо. Странная птица, странная песня. Не улетай.
— Учитель, вы видите сны?
— Я их слышу.
Звуки во снах — те еще твари. Обманывают, вторгаясь в разум, трепеща от натуги, стараются убедить меня в том, что все вокруг — настоящее. Ну почему я не могу просто — спать?
Колокольчики… коло — круг, всегда замкнутый, всегда мучительный. Двойной — коло-коло…
Уйдите… С вашими словами, перевирающими реальность, с вашими глупыми улыбками и чаем. Дайте мне увидеть сон. Сегодня он — мой и ничей больше.
Именно поэтому у меня в доме нет дверей и окон. И висят колокольца. Это предупреждает его появление. Это говорит мне — берегись, старик, сон идет мягкой поступью, сминая по дороге цветы на полях твоего сознания — пускай они блеклые и сухие, какая-никакая жизнь в них теплится…
Но я засыпаю раньше, чем он приходит.
**
ГОРЫ АГА-РААВ.
Вчера переел слив. Больших таких, пару даже с косточками проглотил… И кто бы мог подумать, что эти невинные фрукты с темно-синей, бархатистой кожицей, на которой так соблазнительно лежит белый налет, как снег или лед, делают так больно?
Так вот, вчера я переел слив. Удовольствие вышло мне боком. Отменялись вечерние чаепития, поход к роднику (вниз и вправо), а раз не будет воды, то какой может быть чай… Стон да и только — еще один звук в мешанину в ушах.
И вот приезжает Рэд. Он — мой первый ученик. Рэд хочет чаю и воняет с порога потом — своим и лошадиным. Я посылаю его подальше и продолжаю стонать — не в расчете на помощь, нет, а просто так. Рэд берет ведро и идет за водой — а когда возвращается, попадает на маленькое представление. Крайне усталый и страдальческий взгляд из-под тяжелых век (я, конечно, переигрываю, но на то я и Актер) и стараюсь голос, голос — потише.
— Я умира-а-а-аю.
Ноль реакции. Ведро с водой слегка стукается о пол, немного воды проливается. И растекается по дереву, тут же впитываясь. Бесполезно. Он меня знает, как облупленного.
А потом ученики повели меня блевать. Подальше от дома, чтобы не портить столь эстетичный вид — но у меня было ощущение, что, начни я, уже не остановлюсь и залью темно-зеленой гадостью всю долину внизу. Штормовое море — хи-хи. Ай, нехорошо, какой цинизм.
Никаких сладостей. И лепешек с медом. Вообще ничего кроме зеленого чаю, который завязывает желудок, и без того болезный, в узел. Сочувственные, жалостливые взгляды Рэда. Так и хочется ему крикнуть — кретин, чурбан безмозглый, тебе с твоим луженым желудком, переваривающем даже подметки сапог, не понять, что это такое — переесть слив!
Я теперь не переношу сливы.
***
ВОСПОМИНАНИЯ.
ЛЮБОВЬ.
Ах, вы не поверите, мои дорогие ученики (особенно ты, Хил), и я когда-то любил…
Лет сто тридцать назад…
Мне тридцать шесть…
Я скучаю и скука эта уже почти готова превратиться в агонию.
Обыкновенный день (месяц, год?) королевской особы. На завтрак — лесть, на обед — преклонение и лживая радость, за ужином — интриги в собственном соку. Итак — королевский двор. Замок, доставшийся мне от отца, сыро и промозгло давил своей претенциозностью, но деваться было некуда. Традиция — проводить лето в Шатолийоне, а зиму в Греденаре. А тут весна — и не знаешь, куда деваться, замка для тех двух месяцев, когда цветочки уже повылазили, но пчелки еще не прилетели, мои предки не построили. И я, закутавшись в меха, мерзну на троне… Тяжелые гобелены на стенах — сцены из баллад, сюжет — любовь, битва и охота. Придворные, в шелках и бархате, обвешанные золотом и драгоценными камнями, как бабочки, во всем своем великолепии — внутри же гусеницы. Мерзкие, ограниченные твари, погрязшие в самодовольстве. И разговоры, разговоры…
— Вы слышали, у леди Ферт новый любовник… моложе ее в два раза…
— И мы надеемся на поддержку нашей партии, финансовую, это же не затруднит такого великодушного человека, как вы?
— А я снизу, прямым быстрым ударом… кровища… — вино течет по губам на камзол, заливая кружева, — это я за честь дамы…
— Король скучает…
А вот это стоит послушать. Напрягаюсь, так, как будто натянутое как струна тело может приблизить шепоток. Отсекаю все лишние, пустые разговоры.
— А король-то скучает. Взгляд остановился… Уже который день скучает. Нехорошо, потому что от скуки один шаг до жестоких шуток. Надо развлечь.
… Это Советник. Не знаю, чем объяснить то, что в нашем королевстве все Советники радеют за государство и короля. Это нонсенс. Все умны и не жаждут власти — открыто — им хватает той паутины, что они плетут в тени трона. Я подозреваю, что есть некое тайное общество, готовящее их — умных, волевых, сильных и прозорливых — а потом подстраивает так, чтобы и желания такого не возникло, назначить кого-нибудь другого на эту должность… Обычно каждый Советник приводит своего преемника и представляет его королю. У каждого короля свой Советник, это не то чтобы закон или традиция, только я не могу вспомнить, чтобы было по другому. Советником моего отца был Лорд Гериот, когда отец умер, Гериот привел в замок заместителя, лорда Паскаля, и всего через несколько месяцев тоже умер. Может, Паскаль его отравил, не знаю. Но вряд ли. При таком апатичном отношении к власти убивать своего учителя, чтобы занять его место — абсурд.
И вот мой собственный Советник, с которым у нас сложились отношения доверительно-саркастические (с лордом Гериотом я всегда был вежлив и сдержан), беспокоится обо мне, а мне приятно. Не оттого, что он проявил обо мне заботу, а потому что я почти предугадал его реакцию, я и лицо то сделал соответствующее в расчете на нее. Да и еще приятно, что меня хотят развлечь. Король любит развлечения… и больше ничто и никого. Удушающая однообразность, когда день похож на остальные, так утомляет.
Всего день спустя приехали актеры.
И в этот день судьба улыбнулась.
Ставили какую-то дурацкую пьесу про разлуку влюбленных, которые переговаривались через стену, сквозь щелку… Идиотизм, банальщина, все лицедеи — вопиющие бездарности… Кроме нее. Ах, эти золотистые локоны и серые глаза. Ах, эта грация, которая проявлялась во всем — в том, как она припадала к стене, как откидывала волосы с плеча, как танцевала по залу, в бедных убогих декорациях. И она, это совершенство, воплощенное в теле и взгляде, любила другого. Ничтожество, фигляра, умевшего только 'проникновенным' козлиным тенорком вещать, воздевая водянистые голубые глаза к потолку, откровенную чушь, даже слегка не расцвеченную истинным чувством. Он ее не любил. Трахал, простите за откровенность, но не любил.
Ему отрубили голову. На рассвете. За измену, которой не было — по официальной версии, — на самом деле за любовь, которой не было. Да, в бытность свою королем я был жесток и эгоистичен. Ее окружили богатством и почетом (почти любовница короля), на деле — презрением и брезгливым удивлением. То время вообще было полно лжи. Все было не таким, каким казалось.
А я… своими грязными пальцами — в душу, в самую сердцевину этого цветка. Драгоценные камни играли бликами на ее белоснежной коже, шелка обвивали ее тело, но в глазах ее стояла пустота. Король страдал, он желал ее, желал обладать и убить, обнять и завладеть… Тяжкие ночи, искушения, будоражащие мозг, унылое, чахлое самоудовлетворение, когда всеми силами стараешься удержать перед глазами ее образ, но он ускользает. Я не спал с другими женщинами — пародия на воздержание во имя любви — но не мог не возбуждаться, глядя на нее, на ее тело, стройное, как кипарис. Это была не любовь. Еще не любовь…
Ах, можете ли вы представить себе, как капля за каплей уходит грязь из души, как мелочные желания (взять, разорвать, заставить, согнуть, впиться) уступают место чему-то настоящему, чистому? И стократно ценнее такой подъем, со дна самой глубокой пропасти, к вершинам самых высоких гор… Нет, не можете. У каждого свой путь. Взбираться, оскальзываясь и раздирая пальцы в кровь, а бросишь взгляд вниз — там манит, сверкая маслянисто и черно, самое темное желание, обещая, завлекая…
Я стал романтичным. Мягким. Восприимчивым, даже добрым. Чувствительным. Вы не поверите. Она полюбила меня. И, конечно, я ее потерял.
Одно лишь скажу еще — именно из-за нее я стал актером. В память о ней.
Помню, как сидел у постели, сжимая в руках ее холодеющие пальцы, а вокруг толпились лекари. Один из них, вероятно, самый храбрый (ведь все знали, что король скор на руку, причем на руку палача, в которой зажат топор), сказал мне прерывающимся голосом:
— Она умерла, сир. Ее душа отлетела в сады Богов.
Я молчал. Боялся, что начну поносить судьбу, отнявшую у меня самое любимое и драгоценное. Судьбу, что дала мне только два года счастья… Нет, даже меньше. Моя любовь сделала из меня человека лишь через несколько месяцев, с того дня, как я увидел мою будущую жену танцующей в зале. Еще месяц я доказывал, что достоин ее любви. Столько времени упущено… Времени, которое мы могли быть вместе…
— Моя жена… мертва.
Никто не стал поправлять меня. Ни у кого не хватило смелости напомнить королю, что женщина, лежавшая на постели перед ним, не была его женой — разве что в сердце. Лекари задвигались, пятясь от кровати.
— Мы сделали все возможное… И все невозможное. Даже позвали знахарку, но ее травы тоже оказались бессильны… — лекарь кивнул на старуху, тряпичным комом скорчившуюся в углу.