— Я нашел ее в кабинете! Она плакала!
Боги вы мои, таким тоном, словно девчонка там проводила запрещенные темные ритуалы.
— Почему ты плакала, голубка сердца моего?
Я не смотрел на нее, просто покачивался, отвернувшись к окну. И жалел, что не курю трубку, — вид тогда у меня был бы еще более домашний, солидный.
— Ты! Ты! — захлебнулась горькой злобой моя Хил, — Это неправда! Ложь — а ты… гнусный, подлый старик! Ты…
Я склонил голову набок, подтверждая этим движением, что все еще слушаю ее, а не умер или заснул.
— Разве?
— Я… у меня были родители! Их убили разбойники, ты же сам говорил!
Я резко сорвался с кресла, прыгнул к ней вплотную; чуть не рухнул, запутавшись в пледе.
— Конечно! А как же еще? Я что, должен был тебе тогда сказать правду? Тебе, тринадцатилетней? Ты даже сейчас готова порвать меня на куски за эту самую правду, а тогда — да поняла бы ты хоть что-нибудь тогда? Я не уверен!
Рэд открыл было рот, но сморщился в неловком и печальном жесте. Было заметно — он страдает и уже жалеет, что приволок ко мне Хил. Нет, увалень ты мой, эта сцена — результат моих стараний, и ты ее мне не испортишь.
— Но… Я же помню — до того, будь он проклят, дня, как я увидела тебя в столице, я не знала тебя! Ох! Лучше б ты тогда сдох!
— Когда, мое сердце… когда тогда? — я нежно провел пальцем по ее щеке, внутренне содрогнувшись. Корявый он был, этот палец, с обломанным ногтем, сухой и узловатый. Как будто ветер, шелохнув омертвевшую ветвь, случайно задел ею нежную кожицу персика. Ай да актер… Сам то знаешь, что играешь?
— Когда тогда? — повторил я, — от Кары Богов или от твоего ножа?
Секунду она просто смотрела на меня, перебирая в сердце все возможные ответы. Потом сжала губы в тонюсенькую черту, словно подводя ею сказанное и развернулась ко мне спиной.
— Рэд, я уезжаю. Возьму твоего второго коня и упряжь. Заранее благодарю.
— Но, Хил…
И только топот сапог по шаткой лестнице.
Я сел в кресло, сложил благостно ручки на впалом животике, и растянул улыбку до ушей.
— А теперь, ученик, настало время для следующего урока. Он называется — предоставь каждого своей судьбе. Да… как ты посмотришь на то, если я начну курить трубку?
Он до-о-олго смотрел на меня. Потом пожал плечами, кивнул — и стал молча разбирать продукты. А я, свернувшись калачиком, просто наблюдал за ним: он ступал тяжело, и некоторые из половиц продавливались под ним, жалобно скрипя. Потерянный в собственных мыслях и сомнениях мальчик… Рэд остановился в дверном проеме, сжал рукой косяк.
— Скажите, учитель… вы когда-нибудь ошибаетесь?
— Бывает и такое.
Черт с тобой, Рэд, я не буду тоном давать тебе подсказку.
— И…?
— Сейчас не тот случай.
Он отвернулся, заслонив собой дневной свет, и сгорбил плечи.
— Но я не понимаю, почему она…?
Я охнул, крякнул, вылез из кресла — отказавшись от его протянутой руки, — и прошел в ее комнату. Как я и ожидал, листки лежали там, в беспорядке, и на некоторых страницах я увидел круглые мокрые капли. Наслезила моя Хил.
Я знал, что Рэд ни за что и никогда не стал бы трогать мои вещи, поэтому такие штучки, как с Хилли, с ним не прошли бы. Хоть залей страницы пивом и овечьим пометом — ароматами его родины. Хоть на голову стань.
— Вот, — я протянул стопку Рэду, — прочитай.
И до темноты сидел, грел руки о чайник, подливая густую, терпкую жидкость своему ученику в пиалу. Он, не глядя, брался за нее, подносил ко рту, и выпивал одним глотком. Тогда я снова наливал чаю, а когда он заканчивался — вставал и заваривал новый. А Рэд хмурился. Жевал губу, улыбался, но чаще — плакал. Сурово так, по-мужски, как учили в детстве — одним ртом, кривившимся время от времени.
Вечером, когда в небе стали перемигиваться звезды, яркие, как всегда в горах — он отложил последний лист.
— Теперь я понимаю. Она нашла ваши записки…
'Нет, мой мальчик', - подумал я, — 'Я всучил их ей почти что насильно. Потому что, получи она их из моих рук, не поверила бы не единому слову — учитывая ее характер. Ах, старый плут опять что-то задумал, решила бы она, и была бы права — и завеса тайны, придающая всему налет истинности, не коснулась бы ее… а так, будто случайно…'
— Да, — бодро улыбнулся я, — ты ведь знаешь — я всюду раскидываю эти свои бумаженции, вот она и наткнулась. Ничего страшного, переживет.
Он, к моему удивлению, кивнул и, придавив листки чайником, чтоб не улетели (к ночи поднялся ветер, чтоб ему), ушел на кухню. Вернулся с домашним печеньем, купленным у старушки Меок. Разложил его красивенько на выщербленной тарелочке и подлил нам еще чаю.
— Так вот почему, — проговорил он немного невнятно: засунул в рот пяток печений, не меньше, — и цирк, и все остальное… А я то думал.
— И что же ты думал, позволь спросить?
— Что она настоящая.
Я чуть не поперхнулся. Нет, покупаю трубку и курю столько, чтобы за дымной завесой не было видно моего удивленного лица. А то так портится образ мудрого старца. Где вы видели мудрого старца с отвисшей челюстью?
— Какая-какая? Настоящая? По твоему, она не…?!
— Ну… в смысле 'настоящий волшебный джинн'.
Бывают же на свете идиоты. Это я, для разнообразия, не про ученика, а про себя. Я вздохнул.
— Поверь мне, она самая что ни на есть настоящая, из плоти и крови.
'И волшебная, о, да' — добавил я про себя.
Он сконфузился, покраснел и замолчал.
На следующий день Хил не вернулась. И на следующей неделе тоже. Первое время Рэд ходил из угла в угол, бормоча: 'Она приедет, скоро…', вскидывал голову на любой звук, доносившийся снаружи и странно поглядывал на меня. Я все гадал, что означают эти взгляды, до тех пор пока он не подошел ко мне, и, уставясь носом в пол, не спросил:
— Учитель… а вы знаете, где она сейчас?