Новый год Бурцев встретил в кругу своих сослуживцев: заместители и командиры рот. Принесли с других палаток два стола и стулья. Столы сдвинули, накрыли простынями, получился длинный банкетный стол. Кто-то привез маленькую ёлочку и штук десять настоящих игрушек. Запах хвои и сверкание стеклянных шаров создавали уют и необычную обстановку в этой суровой военной жизни, напоминали о доме, о том, как когда-то отмечали в своих семьях самый прекрасный праздник.
На столе появилась водка и даже привезенное из Союза шампанское. В военторге купили колбасу, красную и чёрную икру, осетрину. Стол получался богатый, он ломился от фруктов. Кто-то умудрился достать огромную дыню. Было весело, друг друга поздравляли, желали скорейшего возвращения домой. Новый год встречали трижды: по Ташкенту, по Кабулу и по московскому времени. В это время, наверное, все военные, находящиеся в Афганистане, вышли из своих жилищ. В ночном небе Кабула был праздничный фейерверк из боевого оружия. Взлетали осветительные ракеты. Всё небо прочёркивали полосы трассирующих пуль. Земля ухала от взрывов ручных гранат, выстрелов пушек и разорвавшихся снарядов, которые с визгом летели в горы. Так мог дуреть только наш человек, находясь далеко, в самой экстремальной ситуации, где смерть ходила вплотную с ним и ее дыхание он ощущал у себя на затылке.
Спустя час после встречи Нового года по Москве — это было уже три ночи по-местному времени — всё стихло. Все начали потихоньку расходиться. Кто слаб, изрядно захмелев, повалился на кровать. Кто был посильней и пожадней к водке, продолжал пить.
Бурцев стоял на улице, втягивая ноздрями морозный воздух. Ночной Кабул как будто замер и только кое-где, как бы в судорогах, огромное чудовище извергало из себя небольшие струи огня. В морозной ночной тиши звуки доносились далеко, и Василий отчётливо слышал, как под ногами у часового поскрипывал выпавший за день снег. Возле палаток, где жили заместители командира полка, слышен был женский хохот. Такой непривычный в этой обстановке, он был как подарок в новогоднюю ночь, истосковавшимся по женскому голосу мужчинам.
— Не надо, Коленька, не надо. Ха. ха. ха!
И рядом другой.
— Коль, отпусти её. Зин, ну, пойдём.
Висевшая на деревянном, длинном шесте лампочка освещала подходы к палаткам. В её тусклом свете Бурцев увидел Миронова с двумя женщинами.
— Куда вы, девчонки, — лепетал полупьяный Миронов. — Приказ командарма, знаете? После восемнадцати выходить из городков нельзя.
— А мы, Коленька, оврагами. Тут вдоль оврага все наши части стоят, — сказала Зина, продолжая хохотать.
— Вас часовые могут подстрелить.
— Часовые наши парни. Только крикнем «Свои», нас не только пропустят, но и проводят.
— Зина, не уходи, останься! Попробуй рукой — в штанах кол стоит.
Зина дотронулась до Миронова и расхохоталась.
— О, богатырь! А ты, Коленька, сходи пописай, он и упадёт.
Зина поверх куртки накинула себе на плечи белый офицерский полушубок, чмокнула Миронова в щёку, засмеялась и побежала догонять подружку. Миронов закурил. В это время из своей палатки вышел Лужин.
— Что, Николай Владимирович, с тоски закурил?
— Есть маленько.
— Тогда давай попыхтим вместе, заодно и поговорим. Скажи мне, Николай Владимирович, зачем ты бабам офицерские полушубки раздаёшь?
— Нет, Николай Николаевич, я не раздаю.
— Я же видел, сколько ты их сюда приводил: то в бане мыться, то так повеселиться. На плечи накинул, и ушла.
— Так они же возвращают.
— По почте или с нарочным? Ты же сюда каждый раз новую даму приводишь. Ты вот одел ей полушубок, она тебя за конец подержала, в щёчку чмокнула, а трахаться побежала к лейтенанту. Потому, как с ним приятней. На кой, ты ей беззубый нужен!? Ты хотя бы для начала зубы вставил. Гляди, впереди все повыпадали, как у деда старого. Смотреть стыдно.
— Вот думаю мост ставить.
— Ну, так ставь, а чего же ты без зубов по девкам бегаешь. Они же тебе в дочки годятся. Тебе уже сорок пятый идёт, а твоей Зине лет двадцать будет.
— Двадцать два.
— Видишь, на два года ошибся. Хочешь, обижайся Миронов, хочешь, нет, но комиссию назначу после праздников. Проверим всё твоё хозяйство. Боюсь, чтобы ты своей бурной деятельностью полк до растраты не довёл. Бурцев стал невольным свидетелем этого разговора и происходящей до этого сцены.
Ему вспомнился погибший старший лейтенант Привалов, с окровавленной продырявленной грудью.
— Боже, как устроена жизнь! — думал он. Тот и этот офицеры. Оба принимали одну и ту же присягу. Оба служат одному и тому же государству и по велению этого государства находятся в Афганистане, но один в силу своего идейного воспитания, своей, может быть, юношеской глупости и максимализма, поднимается и идёт в атаку — и ему нет места в этой жизни. А другой не только не способен на поступок, — занимается развратом, пьянством, воровством — и ему есть место в этой жизни, причём приличное, сытное; не только с булкой и маслом, но и с икрой. Он весь обвешан грехами и занимается усладами своей похоти. Как же всё-таки не справедливо устроена жизнь.
После праздников командир полка назначил Бурцева председателем комиссии по проверке вещевого имущества полка. Недостача была большая. Как и предполагал Лужин, среди недостачи значились двадцать офицерских полушубков. Начальник вещевой службы выкручивался как уж. Он уговаривал Бурцева не показывать в акте столь большую недостачу, обещал в неделю всё пополнить. Бурцев, зная разговор Лужина с Мироновым, на уговоры не поддался. Акт со всеми недостачами лёг командиру на стол. Разгорелся большой скандал. Начвещ в присутствии зампотылу доложил командиру полка, что на растрату его принудил Миронов. Зам по тылу открещивался от всего. В ходе разбирательства выяснилось, что и начальник вещевой службы болен клептоманией. Часть вещей он лично продал афганским лавочникам. Всё это закончилось грозным рыком Лужина и обещанием Миронова всё восстановить.
Перепало и начальнику строевой части за то, что должность заведующего складом уже полгода была вакантной, и начвещ на своём складе орудовал, как хотел. Миронов своё слово сдержал. Через неделю пришёл акт о списании имущества на боевые потери, подписанный командующим сороковой армией. В акте было указано, что в результате попадания снаряда в автомобиль, было уничтожено ниже перечисленное имущество.
— Какой снаряд, Миронов, — возмутился Лужин, — мимо твоего цыганского табора даже пуля не пролетала.
— Большим начальником подписано, Николай Николаевич.
— Начальник откуда ведает? Ему твои дружки, тыловые крысы, подсунули, он и подмахнул. Забулдоны, собутыльники — горой друг за друга стоите. Не били бы меня морально и материально, я бы тебе показал акт. Гляди, и за меня даже подписался.
— Так вы ж в рейд ходили, я оставался за вас.
— Какой рейд, сейчас зима, духи на печке сидят.
— А я загодя этот акт ещё осенью готовил.
— Ух! Загодя знал, сколько наворовал. Возбудить бы уголовное дело против тебя, так затаскают же самого. Будете не вы с начвещем виноваты, а вроде бы как я украл, и во всех докладах будет моя фамилия склоняться. Ты и подобные тебе, зная наши правила, что сор из избы не принято выносить, пользуетесь, этим умело.
Январь выдался очень снежный. Тучи над Кабулом висели низко, сбрасывая на город очередную порцию снега. Самолёты почти не летали. Да и перевал часто заваливало снегом. Грузовики с продовольствием и боеприпасами не могли прорваться через Саланг. Снабжение частей ухудшилось. Свежего мяса всю зиму не было. Ели одни консервы. В связи с отсутствием овощехранилища, не было и овощей. Ещё осенью завезли КАМАЗ гнилого картофеля, его свалили в кучу возле столовой. Как не упирался командир полка, тыловики повесили эту гниль на полк. Зловонная куча пролежала почти до ноябрьских праздников, и только перед праздниками командир приказал перетаскать эту гниль в овраг и засыпать землёй.
У всех подтянуло животы. От пищи из тушёнки, концентратов и кильки в томате воротило. Бурцеву очень хотелось картофельного пюре и супчика с домашней лапшой, какой часто ему варила мама. Бурцев увидел Васина, идущего из столовой, что-то жующим, пошутил.
— Что ты всё жуёшь, смотри, какие щёки отъел.
— Сухарь, едри его в кочерыжку, твёрдый как камень попался. Того и гляди, зубы поломаю. А морду так отъел, что уже второй раз штаны ушиваю, боюсь по дороге потерять. Если бы зеков так кормили, они бы давно в тюрьме бунт подняли.
Из палатки высунулась голова командира полка.
— Бурцев, подойди ко мне! — громко закричал он.
Бурцев развернулся и направился к командиру. Командир вышел ему навстречу, подал руку. Остановились возле палаток.
— Василий Петрович, тебе надо в Союз ехать.
— Вот незадача, — при этом Бурцев вздохнул. — В связи, с чем командировка?
— Не вздыхай, Вася, я тебя специально посылаю, чтобы щей нормальных поел. Твои два прапора Елов и Бусыгин сидят в Ташкенте в КПЗ. Комендант звонил. Документов у них нет, лица избитые, в гражданской одежде. Милиция требует их засвидетельствовать.
Бурцев опять вздохнул, да так шумно, что вздох его был слышен возле палаток.
— Чего вздыхаешь, Василий Петрович? — засмеялся Лужин. Или в Союз не хочется ехать, не надоело тебе на эти палатки глядеть?
— Чем я туда доберусь, самолёты-то не летают?
— Автотранспортом, автостопом, Василий Петрович, — Лужин похлопал Бурцева по плечу. — Хотя, наверное, и перевал закрыт. Влезли сюда, а теперь сплошная головная боль. Задницей, наверное, в Политбюро думали, когда войну эту затевали. Лужин закашлялся.
— Сигареты плохие, что ли.
— Курить, наверное, надо бросать, Николай Николаевич.
— Может и так. Видишь, как времена меняются. Раньше за такие слова с нас бы, Вася, погоны сорвали, да в кутузку. А сейчас болтаем, не боимся. Это, знаешь, о чём говорит? Умнеет наше общество. Глядишь, так лет через двадцать окончательно поумнеет, тогда и…
Бурцев вопросительно взглянул в лицо Лужину.
— Что тогда и …, — Бурцев улыбнулся.
— На вологодщине есть такая речка, кажется, Сухона, называется. Так вот, течёт в ней течение в одном направлении, затем поворачивается вспять. Вот так и мы, скоро остановимся, одумаемся, а затем, как та речушка, назад побежим. Лужин мягко взял Бурцева за плечо, развернулся, и пошёл к себе в палатку. Затем уже из палатки оглянулся и сказал:
— Так завтра и выезжай. В строевой тебе документы подготовили.
Самолёты в связи с непогодой не летали. Бурцев подсел на попутный грузовик и поехал по «дороге смерти» через перевал до Термеза. Вдоль дороги лежали остовы разбитых грузовиков, сожжённых бензовозов и бронетехники. Везде, где были груды искореженного металла, был бой, его следы были видны повсюду. Обожжённая земля, круглые аккуратные воронки, разбросанные гильзы — все это напоминало о нём. Местами на камнях виднелась запёкшаяся кровь. Если бы каждому погибшему поставить крестик и веночек, как это принято на дорогах Союза в знак погибших в автокатастрофах, то дорога от Кабула до Термеза была бы обставлена с двух сторон частоколом из крестов. Там, где бой был совсем недавно, снег был вперемешку с кровью, выглядел ярко алым. Иногда вдоль дороги пробегали узенькие красные полоски.
Зимой духи поутихли. По заснеженным горам особенно не побегаешь. Многие из них перебрались к своим многочисленным жёнам. Проедали харчи, награбленные за лето. Но некоторые ещё промышляли на зимних дорогах, добывая себе пропитание. В упор расстреливали машины, и сидящих за рулём молодых ребят.
Бурцев добрался до Ташкента без приключений. В отделении милиции никого освидетельствовать не пришлось. Кто-то на мусоре нашёл сумки с военной формой. Других вещей там не было, зато документы лежали нетронутыми. Законопослушные граждане сдал эти сумки в милицию. Когда Бурцев зашёл в отделение, прапорщики уже сидели в военной форме, и писали заявление об избиении и пропаже вещей.
— Будем искать, — сказал Бурцеву начальник отделения, — но как показывает практика, это глухарь.
Вышли из милиции. Одетые в форму прапорщики с изрядно побитыми лицами были похожи на вояк, побывавших в боевых переделках.
— Елов, как так могло получиться? — спросил Бурцев. — Пусть Бусыгин, я согласен, тот выпивает, но ты же в рот не берёшь, а в обезьянник угодил.
Елов молча шел сзади, только сопел. За него вмешался Бусыгин.
— Да не пил он. Я немного выпил, и то грамм сто, не больше. Захотели мы, товарищ майор, дублёнки на рынке продать, думали деньжат на отпуск срубить. Пришли на рынок, стоим, дублёнки на руках держим. Подошел узбек, договорились мы с ним по тысяче рублей за штуку. Дал он нам деньги. Мы пересчитали. Только начали ему дублёнки отдавать, он как закричит: — «милиция идёт, прячьте дублёнки, возвращайте деньги назад». Мы деньги отдали, дублёнки в сумки положили. И, вправду, прошли два милиционера. Может, случайно, а может, с ним работают. Когда милиция прошла, мы снова достали дублёнки, отдали узбеку, а он нам деньги. Второй раз пересчитывать не стали. Он вынул их из кармана — как были они резиночкой обмотаны, так и остались. Мы и не подумали про обман. Пошли в ресторан обмыть удачную сделку. Дело к расчёту подошло, мы к сумке, а там кукла. Сверху и снизу пятидесятки, внутри зелёные бланки телеграмм, аккуратно нарезанные. Цвет, ну точь-в-точь, пятьдесят рублей. Мы и решили проучить узбека. Переоделись в гражданку, пошли по рынку и отыскали. Хотели в милицию отвести. Повели его с рынка, а он просит, обещает всё вернуть. Только завернули за угол, как налетели на нас человек десять, в основном, малолетки: у кого палки, у кого цепи. Начали нас молотить. Отмолотили так, что не помним, как в милиции оказались.
— Теперь, что, назад в Кабул? — усмехнувшись, спросил Бурцев.
— Нет, поедем в отпуск, — ответил Бусыгин. — Мамки ждут.
— А куда же вы поедите без денег?
— Мы в погоны их, товарищ майор, зашили, — уже осмелевший, ответил Елов. Слышали, что в Ташкенте военных грабят, вот и спрятали. А они-то оплошали — подарки наши, что в сумках были, забрали, а форму выбросили, не тронули. Мы погоны вспороли и снова с деньгами. А тот мент, товарищ майор, сказки рассказывает, что, дескать, трудно найти. Мы за два часа нашли, а им трудно. Не хотят они искать. Вот что, я вам скажу, у меня есть такое подозрение, что они с ними заодно. Им видать отстёгивают от этого дела. Поэтому они нас в обезьяннике и держали, чтобы не мешали этому шулеру работать.
Бурцев посадил прапорщиков на самолёт, а сам поехал на пересылку. Самолёты на Кабул не летали. Кабул не принимал, и когда будет ближайший рейс, никто не знал. Василий решил ехать до Термеза, а затем на попутке в Афганистан.
Водители всегда охотно брали попутчика. Во-первых, попутчик хороший щит от бокового огня. Во-вторых, было с кем поболтать. Да и в случаи ранения попутчик всегда вытащит, перевяжет. Одним словом, попутчик для военного дальнобойщика удачное приобретение.
Водитель оказался веселым пареньком. Пока ехали до перевала, он рассказал о себе всё: где жил, учился, рос, какая у него красивая девушка и что зовут её Ира. Рассказал случаи из жизни, и жизни друзей. Как в бензовозе, там за перевалом, сгорел его закадычный дружок Колька.
Перед самым перевалом колонна стала двигаться медленнее, несколько раз останавливалась. Перевал Саланг представлял собой двухкилометровый тоннель. Он связывал северную часть Афганистана с южной. Внутри тоннеля движение было в одном направлении. На выходах дежурили офицеры комендантской службы, которые и регулировали движение то в одном, то в другом направлении. К перевалу подошла колонна, в которой был Бурцев. Он ехал в ее хвосте. Не доходя до тоннеля, впереди Бурцева остановилось три машины. Вся колонна надолго замерла. Причина остановки колонны была такова. У выхода из тоннеля образовалась пробка из встречных машин. Колонна выйти из тоннеля не могла. Чтобы рассосать эту пробку, диспетчер решил пустить машины в тоннель и в другом направлении, с таким расчётом, чтобы тоннель вобрала в себя весь затор, скопившийся у входа. Так часто делалось, когда скапливалось много машин.
В результате встречных потоков автомобилей произошла авария внутри тоннеля. Там развернуло трейлер, и движение надолго застопорилось. Работающие двигатели в тоннеле создали такой чад, что люди падали замертво. И только на следующий день, когда полностью заглохли двигатели, и концентрация угарного газа стала не смертельной, начали эвакуацию людей. Бурцев тоже оказывал помощь. Перед его глазами открылась жуткая картина. Вцепившись в баранку, навеки уснули водители военных грузовиков, и оказавшиеся в колонне водители афганских грузовых и легковых автомобилей, их пассажиры. Далее афганский автобус с мертвыми женщинами и детьми. Посреди тоннеля лежал афганец с мешком муки. Он его украл из КАМАЗа, где навеки уснул водитель «шурави», но и сам, бедолага, не дошёл до своей машины двух шагов. В его «Тойоте» задохнулись три его жены и младенцы, уснувшие на руках своих матерей.
— Боже! — воскликнул Бурцев. — Кто же ответит за этот кошмар, который мы создали, вторгнувшись в эту страну.
Жерло тоннеля поглотило более трех тысяч человек. Бурцев прибыл в полк. Он был потрясён и подавлен. Брал газеты, перечитывал каждую статью. Вслушивался в голос дикторов радио и телевидения. Но там были только хвалебные речи нашим вождям и успехи социалистического строительства. Не нашлось ни одного, хоть малость, порядочного, честного журналиста, редактора, диктора в этой самой «демократической» стране, чтобы хоть одним словом упомянуть о дичайшей трагедии, гибели невинных людей и о тех преступлениях, которые творятся в Афганистане. Всё продажно. Проститутка, торгующая своим телом, думал Бурцев, гораздо честнее проститутки-журналиста. Она если и заражает, то только тело, и то, по согласию клиента. Эти же, заражают наши души, лезут в них без нашего на то согласия. Выливают на страницы газет и журналов откровенную ложь и грязь. Вещают с экранов и репродукторов свою гнусную идеологию. Силой, подобно гипнозу, каждый день вдалбливают людям, что те живут в самой свободной, самой прекрасной стране.