Прошёл месяц, как уехал Лужин. Никольцев привыкал к новой обстановке.
Он объехал все блокпосты в зоне ответственности своего полка. Один раз побывал с батальоном Васина в бою. Стал полностью ориентироваться. Единственное, к чему не мог привыкнуть, так это к жаре. Стояла как раз середина лета. В это время в Афганистане особенно несносной становилась жара.
В штабе армии, размещённой в бывшем дворце Амина, шёл военный совет, были приглашены все командиры полков сороковой армии. По одному из вопросов заслушивался и Никольцев. Речь шла о выполнении полками задач в зоне ответственности. В зале заседания было духотище. Никольцев вспомнил свой объезд блокпостов. На дорогах, где дежурили солдаты его полка, часовые были в бронежилетах, падали от жары. К Военному Совету Вадим Степанович полностью владел обстановкой. Докладывал чётко, без запинки в течение трех минут. Увидя такую компетентность, командующий и члены Военного Совета вопросов ему не задавали. Зато других, выражаясь армейским языком, «драли».
Только сейчас Никольцев узнал, что не взирая на боевую обстановку на блокпостах, солдаты занимались «неуставнухой». Старики избивали своих сослуживцев, не давали им кушать. Некоторые солдаты были не более сорока килограммов весу. Командующий показывал фотографии солдат одного из полков. Это были форменные узники Бухенвальда. Доведённых до дистрофии солдат отправляли в госпиталь. На одном из блокпостов солдат не выдержал издевательств, расстрелял сослуживцев.
— Всё-таки молодец Лужин, — думал Никольцев. — Как бы там ни было, но подобных вещей я не обнаружил. Там где командир на своём месте, этого не происходит. С Военного Совета вышел как пьяный. После пятичасового сидения в душном зале, на улице показалось свежо и прохладно. Хотя на самом деле пекло солнце. От услышанного и увиденного гудело в голове.
— Завтра суббота, отдохну от этого кошмара, — подумал Никольцев. Приободрившись, весело зашагал по ступенькам вниз. Уже в самом низу оглянулся и посмотрел вверх. Там на горе, где величаво стоял дворец, на большой площадке небольшими группками стояли офицеры. Для них, живущих в палатках, этот дворец, утопающий в деревьях миндаля, был кусочком цивилизации. Они, прикоснувшись к этому кусочку рая, не хотели возвращаться в свои пыльные без единого деревца городки. В свои грязные жилища, туда, где пропахло всё потом. Пройдя метров пятьдесят от дворца, во дворе Никольцев увидел, как солдаты ставили огромную сцену и места для зрителей.
— Для кого готовится сооружение? — спросил он у стоящего рядом офицера.
— Вы, что, не знаете? В субботу Кобзон поёт. Берите билеты в кассе, пока ещё есть.
Никольцев подошёл к пристроенной к торцу сцены будке, и попросил один билет.
— Нет, дайте два, — сказал он, подумав о Бурцеве. — Билетов еще много? — спросил он.
— На вас хватит, — широко улыбнулась девушка.
— А может, я хочу на весь полк, — пошутил Никольцев.
— На весь полк многовато, а билетов сорок вам оставлю. Номер вашей воинской части?
Никольцев продиктовал номер, девушка записала себе в тетрадь.
— Через часик, можно? Подъедет начальник клуба полка, красивый старший лейтенант. Кстати ещё не женатый.
— Присылайте, я билеты оставлю, — сказала девушка, продолжая улыбаться.
Всю дорогу до полка Никольцев думал об услышанном на Военном Совете. Не важнецкие дела в армии, видать, надолго увязли. Подъехал к штабу. У самых дверей штаба повстречал Бурцев. Судя по лицу начальника штаба, Никольцев понял, что-то произошло.
— Что, стоишь, как часовой, хочешь обрадовать?
— Так точно, Вадим Степанович, две вести.
— Одна плохая, другая очень плохая, — пошутил Никольцев. — Погоди, дай отдышаться и стакан чаю выпить, с утра ни росинки во рту.
— Может со столовой чего привезти?
— Там, наверное, уже ни черта нет, обед-то давно прошёл.
— Найдём, — сказал Бурцев, открывая дверцу машины.
— Только тушёнку не вези, вот здесь уже стоит, — Никольцев постучал пальцем по горлу. — Да, чуть не забыл, с помощником дежурного машину в штаб армии отправь. Надо замполита забрать. Начальник политотдела всех замполитов собрал. Дальше мордует, не наболтались на Военном Совете.
Никольцев зашёл в кабинет, сунул вилку электрочайника в розетку. Пока закипал чайник, появился Бурцев.
— Быстро ты обернулся, Василий Петрович.
— Они в термосе держали обед.
— Давай чайку попьём.
— А у меня варенье есть, прапор с отпуска привез, дал литровую банку. Еще не открывал, но, судя по зёрнышкам, кажется малина.
— Неси, пробу снимем.
— Взятку вареньем берёшь? — улыбаясь, сказал Никольцев, когда Бурцев появился с банкой в руках.
— Чтоб не повязали, приходится с командиром делиться.
— Правильно мыслишь, — Никольцев достал небольшую жестяную коробочку с чаем и стал заваривать. — Я так люблю чай! Чем мне нравятся восточные базары, так это большим выбором чая. Я целый час выбирал, разных сортов купил. Вот, полная тумбочка. Вадим Степанович открыл дверцу и показал Бурцеву. — Казалось бы, нищенская страна, экономики никакой, велосипеда сделать не могут, а товара на рынках и в магазинах полно. А у нас даже толкового чая купить нельзя. Краснодарский, да грузинский, и то вместо листьев палки.
— А индийский со слониками, — засмеялся Бурцев.
— О… это дефицит, торгаши с любого дефицит сумеют сделать.
Открыли банку, в ней оказалась клубника.
— А ты говорил, малина, малина, — пошутил Никольцев, — тоже прелесть. Что там за вести? — отхлебнув чай, спросил Никольцев.
— С какой начинать, с плохой или с очень плохой?
— Давай с очень. Плохая потом воспримется, как хорошая.
— Колонну нашу обстреляли.
— Убитые есть?
— Лейтенант Жургин тяжело ранен в живот и два солдата; один в плечо, другой в бедро. Лейтенант очень тяжёлый, доктор говорит, вряд ли выживет.
— Жургин, Жургин, — пробормотал Никольцев, — мало ещё здесь, не помню.
— Высокого роста, блондин с первого батальона, — напомнил Бурцев.
— А, в его взводе солдату палец оторвало.
— Да, он.
— Хороший малый. Я его, помню, тогда ругал, а он глаза опустил, ресницы большие, как у девчонки, покраснел и чуть не плачет. Они, говорит, товарищ подполковник, не слушаются. Нашли пулю разрывную с крупнокалиберного пулемета, и давай в ней ковыряться. Я ему говорю, выбрось, а он в ответ, я амулет сделаю и на шею повешу. Вот и повесил, пока пальцы не оторвало. Да, жалко парня. И что полная безнадёга?
— Полковой врач говорит, что, может, и вытащат. Хирург у них, говорят, толковый появился, кого берёт на операцию, всех вытаскивает.
— Знаешь, Вася, это из области сказок, о хорошем знахаре. В округе как пойдёт молва, что он всё может, вот и едут к нему все. Хотя и это хорошо, больным надежду вселяет. Про очень плохую сказал, какая же плохая?
— Миронова на таможне арестовали. В отпуск вёз полкило опиума сырца. Наручники одели, в КПЗ сидит.
— Я же тебе, Вася, говорил, после очень плохой эта — хорошая. Туда ему и дорога. Может, наконец, полк избавится от пьяницы и бездельника.
— Так, затаскают же вас по военным советам, да по парткомиссиям.
— Пусть таскают, я им «дурака» на полную катушку врублю. Мол, товарищи, — только прибыл, вхожу в обстановку. Всех ещё не изучил, не присмотрелся. А Николай Николаевич уже далеко, недоступен. Но если подумать, то коллективная ответственность — это глупость. Кто-то совершает преступление, а отвечаем мы, ты, я, замполит, вышестоящий начальник. Вот и пытаются все хором закрыть этого преступника, чтоб всем не попало. Это разве правильно? Разве отвечает директор завода за своего подчинённого, который совершил что-то там, скажем, в отпуске. Конечно же, нет. Он отвечает за продукцию, которую выпускает завод. Вот и мы должны отвечать за продукцию, которая называется боевая подготовка, и боевая готовность. А за свои делишки должен отвечать каждый конкретный человек, совершивший проступок. Если я, как командир, допустил гибель людей, то, причём тут комдив. Это мой участок работы и я за него должен нести ответственность. Вот и получается, что перестраховываемся и подменяем друг друга, а в результате — бардак.
Зашел замполит полка.
— Разрешите, Вадим Степанович.
— Заходи, Евгений Борисович, новость знаешь?
— Знаю, я сейчас только от «члена» вместе с начпо дивизии, на ковер вызывал.
— Получил за Миронова взбучку?
— Вы знаете, не драл. Он после случая с Карпенко такой деликатный стал.
— После, какого случая? — обратился к Бурцеву Никольцев.
— Я вам потом расскажу, — засмеялся Бурцев.
— А «начпо» дивизии только из отпуска прибыл. Прибывает в хорошем настроении. Говорит, хрен с ним, туда ему и дорога. По нем уже давно камера плачет. Новость мне по секрету рассказал. Был в Москве, ему друганы с главного политуправления сказали, что генсек того.
— Что того? — спросил Никольцев.
— Тяжело болен и вот-вот прикажет долго жить.
— Вот это хорошая весть. Садись, мы тебе за это чаю нальём.
Замполит подвинул стул вперед. Никольцев взялся за маленький пузатый чайничек.
— Тебе покрепче или как? Вот бери варенье, Бурцев угощает.
— Покрепче, — Евгений Борисович, положил на хлеб варенье, отхлебнул чай.
— Начальник политотдела говорит, что деды уже у трона толкаются. Скорее бы они там передохли. Этот старческий маразм надоел. Может, найдётся человек, у которого мозги ещё жиром не заросли, прекратит эту бойню.
— Вася, чуть не забыл, — сказал Никольцев, — у меня для тебя тоже новость. Только хорошая. Завтра Кобзон в штабе армии поет. Вот тебе билетик, подарок от меня — он достал билет и положил на стол перед Бурцевым. — Кстати, Евгений Борисович, отправь начальника клуба. Я в кассе с девушкой договорился, она на наш полк придержит сорок билетов.
Замполит, не допив чай, тут же побежал.
— Сколько я вам должен, Вадим Степанович?
— Брось, Вася, на том свете угольками рассчитаемся. В следующий раз приедет Алла Пугачёва, возьмёшь ты. Я же тебе сказал, что это подарок.
В кабинет вошёл врач полка.
— Что вы хотели, товарищ капитан?
— Это я его в госпиталь посылал, — ответил за врача Бурцев.
— Как там Жургин? — спросил Никольцев.
— Операцию сделали, пока всё нормально, но тяжёлый — крови много потерял.
— А операцию парень делал, у которого руки не из заднего места растут.
— Да, — засмеялся капитан, — тот хирург, только он не парень, а женщина.
— Видать, прыщедавы в погонах не могут, что женщин просят помочь.
— У женщин руки не те, Вадим Степанович, — сказал Бурцев, — нежные, не то, что мужские, грубые.
— Да причём тут руки, Василий Петрович, не в руках дело, в мозгах.
— Помнишь, как профессор Преображенский в «Собачьем сердце» сказал?
— Кажется, помню, — засмеялся Бурцев, — «Разруха в головах».
— Вот, вот, а ты говоришь руки. Учиться нормально не хотят. Девчонки учатся, к чему-то стремятся. Это потом мы им не даём развиваться: детей куча, да кухня и муж со своими прибамбасами. А парни пиво, да водку хлещут, в картишки играют, да по девочкам бегают. Поэтому приходит в часть эскулап, удалит чирьи на заднице у солдата и мнит себя врачом высшей категории. Ты, вот спроси его, сколько он операций сделал?
— Я не хирург, я терапевт, — ответил капитан.
— Терапевт, а кто ж пули из солдата в бою будет вытаскивать? А чтоб оправдать свою неспособность, болтаем — не довезли, потерял много крови.
Открылась дверь, появился снова замполит.
— Вадим Степанович, вашу машину можно взять? Начальник клуба за билетами в штаб поедет.
— Бери и про доктора не забудь. На Кобзона пойдёшь? — обратился к капитану Никольцев.
— Конечно, пойду.
— Тогда иди с замполитом и про Жургина не забывай. Как только придет в себя, сразу доложи. Мы с Бурцевым поедем, навестим.
Замполит с доктором вышли, в кабинете наступила тишина. Никольцев налил ещё один стакан чаю и стал медленно пить.
— А зря вы его так, Вадим Степанович, хороший он парень.
— Ты не прав, я не хотел его обидеть, и конкретно не о нём шла речь. А о том непрофессионализме, который находится вокруг нас. Если по большому счёту, то и о нём. Представь себе, полк в атаке, большая война. Не эта, когда батальоном гоняемся за тремя душманами, а та, с самолётами, ракетами и танками. Так в ней, Вася, он нам с тобой не помощник. Пока тебя или меня до госпиталя этот терапевт довезёт, то действительно кровью истечём. Если, не дай Бог, что случится с Жургиным, ты думаешь, мать его будет винить какого-то афганца. Она будет винить нас с тобой за то, что не уберегли и не оказали толковую первую помощь. А мы сентиментальничаем, боимся обидеть хорошего парня. «Плохи дела в датском государстве». Вот сейчас был на Военном Совете, послушаешь — ужас. Разгул преступности, бестолковщина, непрофессионализм, из-за этого гибнет масса людей. Я тебе так скажу. Они уже там, эти два гения злодея Владимир Ильич и Иосиф Виссарионович, а всё придуманное ими живёт с нами и никак не искоренится. Возьми хотя бы эту коллективную ответственность, о которой я тебе говорил. Им на руку это было, чтобы сплотить всех и повязать всех кровью. Ходит по полку «старичок», кулаками машет, а мы молчим, потому, как, отвечать будем. А что-нибудь против власти пикнем, нас тут же привлекут, потому что есть за что, за сокрытие. Вот и ходим все под колпаком. И повязаны все одним преступлением. Там наверху всё хорошо продумали. И табель срочных донесений придумали. Донеси, что у тебя Пупкин совершает преступление, отбивает солдатам почки. Тебя завтра с должности снимут. А не донесешь, может и пронесёт, вот ты уже с преступником заодно. Пикни что-нибудь против власти. В полку есть офицер особого отдела. Он в КГБ быстро депешу сообразит. И тебя привлекут не за то, что ты пикнул, а за то, что ты покрываешь преступников. Видишь, какой хороший крючок. Иосиф Виссарионович со своими сатрапами придумал. А этот коллективный всеобуч? Не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Так и живёт страна троечников из-под палки. В школе борьба за показатели, в институте борьба за показатели, педагог уже лишнюю двойку боится поставить. Все знают, что художником можно стать только по призванию, имея хоть маломальский талант. А почему мы считаем, что доктором может быть любой, кто написал сочинение, и сдал экзамены по химии и биологии. Доктор — это тоже призвание, как офицер или машинист поезда. Им вверены судьбы людские, и к отбору надо относиться с особой тщательностью.
Субботнее утро выдалось как обычно. Небо без туч и, как всегда, пекло солнце. В Кабуле дожди бывают очень редко. За лето один, два, не более. В остальные летние дни голубое, безоблачное небо и несносная жара. Предвкушая большое удовольствие от концерта, офицеры брились, стриглись, чистили и гладили своё изрядно потрёпанное обмундирование. Бурцев, готовясь на концерт, вспомнил, как он готовился в театр, когда учился в Москве. Какое приятное ощущение возникает внутри, когда готовишься к предстоящему выходу в театр или на концерт. Человек внутренне поднимает себя на какую-то более высокую планку культурного развития. Вырывается из той бытовой неустроенности и череды надоевших ему дел.
Никольцев с Бурцевым приехали к штабу армии, когда народ уже валил валом. Все места почти были заняты. Парторг полка подбежал к ним и указал на места, где уже целый ряд был занят офицерами и прапорщиками полка.
— Я заранее прислал политработников, чтобы заняли места, — сказал он. — Видите, что творится.
— Молодец, партия не дремлет, коммунисты всегда впереди, — пошутил Никольцев. Сели на места.
— Смотри, Вася, удобно как сидим, — сказал Никольцев. — Молодец парторг, хорошие места выбрал.
Бурцев оглянулся по сторонам.
— А женщин сколько! Вадим Степанович, я и не думал, что в нашей армии столько женщин.
— Видишь, холостяк, а ты спишь, уже давно бы разобрался, — Никольцев глянул на часы. — Скоро концерт начнётся, если Иосиф Давидович не опоздает.
Яркое солнце слепило глаза. Он, щурясь, поглядел на вход.
— Смотри Василий Петрович, какие миленькие девочки стоят у входа. Видать, место ищут. Ба, да там, по-моему, наша знакомая.
Бурцев не отвечал, он о чём-то думал. Никольцев толкнул его локтем в бок.
— Да проснись ты. Гляди у входа кто стоит. Эта даму мы, по-моему, знаем — пошутил Вадим Степанович.
Бурцев повернул голову и обмер. У входа стояла Ася. Она глядела вокруг, выискивая свободное место.
— Ася! — громко закричал Бурцев, и как ошпаренный сорвался с места. Подбежав к ней, остановился и не мог сказать ни одного слова.
— Васенька, а худенький ты какой стал. Она гладила его по выбритой загорелой щеке, из ее глаз выкатились две огромные слезы. — Я уже думала, что и не найду тебя.
— Пойдем, у нас место есть.
— Я не дна, я с подругой. Знакомься, это Зоя.
Зоя подала руку. Мягкая пухленькая рука утонула в большой ладони Бурцева.
— А мы, кажется, уже знакомились, — глядя в глаза Зои, сказал Бурцев.
— Да? Мне тоже кажется, я вас где-то видела, — засмущалась Зоя.
— А, может, показалось, — Бурцев улыбнулся. — Пойдемте, мест хватит.
Когда сели на место, Ася за руку поздоровалась с Никольцевым.
— И вы в Афган попали? И опять командиром у Васи?
— Ваш Вася так растет, что гляди, скоро я буду у него в подчинении.
Бурцев их не слушал. Он только сейчас разглядел Асю. Она показалась ему немного исхудавшей. Из-под летнего сарафана непривычно выглядывали белые плечи.
— Ты, что, недавно приехала?
— Скоро два месяца будет.
— А почему не загорела?
— Некогда, Васенька, все больных лечу.
— Ты где служишь?
— Я не военнослужащая, я в госпитале работаю.
— Зачем же ты сюда приехала?
— Как это зачем?
— Ты что не знала, что здесь война?
— А ты что, мне не рад?
— Рад, Асенька, но тут для тебя опасно.
— Поэтому и приехала, что опасно. Чтобы с тобой рядом быть.
Бурцев крепко сжал ее руку.
— Больно, Василий Петрович, как тогда, первый раз на комсомольском собрании. Они взглянули друг на друга и расхохотались.
Бурцев поднес ее руку и поцеловал в середину ладони.
Никольцев смотрел на сцену и искоса поглядывал на них. Он любовался этой самой счастливой парой на земле. И пусть идет война, а в кармане нет хрустящих ассигнаций, и отсутствует всякая бытовая обустроенность, им обоим хорошо. Они счастливее всех тех пар, лежащих на пляже у Лазурного берега, которые произносят друг другу красивые слова, а глазами стреляют на торсы близ лежащих особ. Счастливее всех сидящих в барах и ресторанах, которые произносят тосты за здоровье своих возлюбленных, а ногами ищут под столом туфельки соседки.
Концерт шёл без перерыва четыре часа.
— Какой молодец Кобзон, — уже выйдя с концерта, сказал Никольцев. — Четыре часа кайфа. Вот это труженик!
Всё это время Бурцев держал руку Аси и не отпускал, даже выйдя с концерта. Зоя шла рядом. Никольцев подхватил Зою под руку и повёл к своей машине.
— Куда вы меня ведёте? — зашумела Зоя.
— Как это куда? Едем к нам чай пить, у Васи есть вкусное варенье. Василий Петрович, приглашай девушек, что же ты дар речи потерял.
Бурцев замялся.
— И в правду, поехали к нам чай пить, заодно и пообедаем.
Машина проехала КПП и направилась к общежитию. И вдруг Зоя взвизгнула.
Ой, божечки! Я здесь была. Вспомнила, вспомнила, где я вас видела, ха-ха-ха, — громко рассмеялась она. Это же вы были, — она стучала Бурцева ладошкой по колену. — Ася, это же тот офицер, серьёзный такой, о котором я тебе рассказывала.
— Ты брось, Зойка, на чужих женихов заглядываться, — пошутила Ася.
— О чём шумим? — Никольцев развернулся в полкорпуса, к сидящим сзади.
— Зоя вспомнила, как она за тридцать минут в нашей бане помылась, — сказал Василий.
— А куда была такая спешка? — спросил Вадим Степанович.
— Сказал ей, если не успеешь за тридцать минут, роту солдат запускаю.
— Успела? — Никольцев, улыбаясь, взглянул на Зою.
— А то нет! Пока пьяного генерала в машину грузили, я быстренько в парилочку и под душ. Думаю, сейчас, как ввалит человек сто, что я тогда буду делать. Не справлюсь. Ха-ха-ха.
— Зря боялась, туда рота не войдёт. Они повзводно ходят, — сказал Никольцев, — это он тебя напугал.
— А сколько во взводе солдат?
— Два десятка, — ответил Бурцев.
— Ой! — Зоя что-то шепнула Аси на ухо. — Ха-ха-ха, — обе расхохотались.
— Где больше двух, говорят вслух, — сказал Никольцев.
— Зоя говорит, зря торопилась, взвод бы, наверное, осилила.
Вся компания расхохоталась. Машина подъехала к общежитию и весёлая компания, продолжая хохотать, вышла из неё.
— Я приглашаю вас к себе, — сказал Никольцев, открывая дверь общежития. — Я живу один, а Вася в комнате с замами.
На стол накрыли быстро. Привезли из столовой обед, Бурцев принёс варенье. Никольцев достал с чемодана коньяк.
— Заначка осталась ещё с приезда. Ждал торжественного момента. Таков я, думаю, наступил.
Постучали в дверь. Никольцев вышел. Около двери стоял Васин, держа в руке огромную дыню.
— К Василию Петровичу жена приехала? Передайте им от меня.
— А откуда ты узнал?
— Он мне как-то о ней рассказывал, а когда перед концертом закричал «Ася», я сразу понял. Да и глядя на них, как не понять. Офицеры, даже ничего не зная, и то заговорили, что к начальнику штаба жена приехала.
— Может, зайдёшь?
— Нет, что вы, никогда в жизни. Разве можно в такие минуты другу мешать.
— Как же ты быстро так сориентировался?
— Патруль на обед приезжал, я ему сказал, что к Бурцеву жена приехала. Так он мигом слетал. Тут же до ближайшего дукана пять минут езды.
— Молодец, Витя, за что я тебя уважаю, так это за то, что ты умеешь ценить дружбу.
Когда Никольцев зашёл с огромной дыней, Зоя опять взвизгнула. Первую выпили за встречу. Бурцев и Ася сидели, как молодожёны на свадьбе.
— Как вашего полкового врача фамилия? — спросила Ася.
— Капитан Локтев, — ответил Василий.
— Так это вашему лейтенанту Жургину вчера операцию делали?
— Как там Жургин? — спросил Никольцев.
— Очень тяжёлый, крови много потерял, — вмешалась Зоя, — Ася его три часа оперировала.
Бурцев и Никольцев переглянулись.
— Я сегодня была у него. Ему лучше. Тьфу, тьфу, — Ася постучала пальцем по столу.
— Так вот о чьих руках идёт солдатская молва, — сказал Никольцев и разлил коньяк и взглянул на Асины руки. Её левая рука лежала в ладони Бурцева.
— Да, у Аси золотые руки, — сказала Зоя, — все, кого оперировали эти ручки, живы.
— Сплюнь, — Ася опять постучала пальцем по столу.
— Вася, эту ручку выпускать нельзя, — сказал Никольцев. — Её надо целовать. Давайте выпьем за эти руки.
— И правда, давайте выпьем за Асю, она такая умница, сколько она жизней спасла, — прощебетала Зоя. — У нас, её так все любят.
— Да, любят, только начальник продыху не дает, — возмутилась Ася.
— Это же он от зависти. Корчит из себя великого хирурга. Я медсестра и со многими у стола стояла. Вижу, кто, как оперирует, иной резкий, всё рвет, и раны плохо заживают. А Асенька всё делает аккуратно, нежно, с любовью. Энергетика совсем другая передаётся больному, вот они и идут сразу на поправку.
— Я предлагаю вам сегодня остаться у нас ночевать. Вечером помоетесь в баньке и не за тридцать минут, — улыбнулся Зое Никольцев. — Завтра я вас отвезу.
— Желательно утром, — сказала Ася. — Жургина надо посмотреть.
— Утром и отвезу.
— Ой, как классно! — воскликнула Зоя, — я так люблю баню.
— Послушай, Зоя, а если кого-нибудь привезут и надо оперировать, — затревожилась Ася.
— Там полно хирургов. Пусть Супрун делает, хватит ему за спинами баб прятаться. Подлизывается, все начальнику угождает, а сам бежит от операционного стола, как «чёрт от ладана». Всё время на побегушках у начальника. Супрун в город, Супрун привези то, привези это. Он и рад, как шавка бегает.
— Мы же с собой ничего не взяли, — сказала Ася, — даже полотенца нет.
— Ой, Ася, не беспокойся, — перебила её Зоя, — у них там такая комнатушка есть — в шкафчике и простыни, и мыло. Я видела.
Время пролетело быстро. Бурцев и не заметил, как наступил вечер. Провожая девушек до бани, фонариком освещал тропинку. Возвращаясь назад, услышал, как на плацу солдаты загорланили песню.
— О, да никак уже отбой, — он глянул на часы. «Командирские» с фосфорным циферблатом отсвечивали двадцать два. Проинструктировав дежурного, возвратился к Никольцеву.
— Где мы их разместим? — спросил он. Никольцев засмеялся.
— Вот это муж, приехала жена, а он думает, где её размещать. К себе поведёшь.
— А замов куда деть?
— Замов по другим комнатам расселишь. Васин в полку уже всем рассказал, что приехала твоя жена, так что не стесняйся. Друг тебе алиби обеспечил, — пошутил Никольцев. — Вася, чего ты такой стеснительный. Жена приехала, понимаешь жена! Представь, что к Васину жена приехала, чтобы ты сделал?
— Приказал бы освободить ему комнату.
— Так иди и приказывай, чтобы освободили для вас с Асей комнату, а с Зоей я как-нибудь сам разберусь.
Бурцев засуетился, Никольцев глянул на него и засмеялся, затем похлопал по плечу.
— Не надо никуда ходить, я уже сказал своим заместителям. Они уже освободили комнату.
Девчонки из бани пришли разрумяненные, пышущие жаром. Ася выглядела ещё прекрасней. Бурцев не отрывал от неё глаз. Сели пить чай, чаепитие затянулось за полночь. Захмелев, Зоя приблизилась вплотную к Никольцеву и положила ему на плечо свою голову.
— О, девчонки уже спать хотят. Ты, Вася, жену забирай к себе, а мы с Зоей здесь переночуем. Ты согласна, Зоя?
— Угу, — не открывая рта, сказала Зоя, кивнув при этом головой. Когда Бурцев закрыл за собой дверь, Зоя подняла голову с плеча Никольцева, и открыла глаза.
— Вадим, зачем ты так. Знаешь, кто такая Ася? К ней, столько мужиков клеилось и все отлуп получали, а ты сразу жена.
— Тебе сказать, какая у Васи фамилия? Бурцев Василий Петрович.
— Ой, и в правду жена, и она Бурцева! Завтра расскажу, весь госпиталь на ушах будет стоять.
— Как спать будем, Зоя, вместе или раздельно?
— Почему же раздельно?
— Я же замуж тебя брать не буду, у меня жена и дочка.
— А я и не собираюсь за тебя. Замуж надо выходить за лейтенанта. За такого, как Жургин. Ой, такие ресницы у него красивые, большие, как опахала. Девчонки всё в реанимацию бегают его реснички смотреть. А командир полка и за любовника сойдет, — пошутила Зоя.
— Нравишься, ты мне, Зоя, — без комплексов.
— А какие могут быть комплексы, чего тут недотрогу корчить. Знала, куда ехала, мне вас жалко. Лбы под пули подставляете. Своей жизнью рискуете, а приедете в часть, ждёт вас солдатская баланда и пустая кровать. Даже расслабиться не с кем. А потом, тьфу-тьфу, может, и бабу последний раз в руках держишь. Меня что, убудет, не мыло, не смылится. — Зоя разделась и юркнула под одеяло.
Бурцев и Ася зашли в комнату. Ася стала у двери и внимательно осмотрела её. Посреди комнаты стоял огромный стол, в углу старый перекосившийся платяной шкаф. К стенам сиротливо прижались четыре солдатских кровати. В изголовье, как будто уставшие, повесив свои расхлябанные дверцы, и выкрашенные не то в синий, не то в зелёный цвет, стояли солдатские тумбочки. На двух тумбочках предусмотрительные заместители командира полка положили чистые простыни и полотенца.
— Вот тут я и живу, — сказал Бурцев, садясь на кровать. Ася обошла комнату, потом присела на кровать рядом с ним.
— Вчетвером живёте?
— Жили вчетвером, а сейчас втроём.
— А куда четвёртого дели?
— В тюрьме сидит.
— Где, где? — Ася прищурив глаза, посмотрела на Бурцева.
— В КПЗ, за наркотики посадили.
— Что и такое бывает? — удивилась она.
— Всякое бывает. Кто воюет, а кто жирует. У каждого своя стезя.
Бурцев задумался, он сидел недвижимо, опустив руки на колени.
— Сколько же я с женщиной не был, — думал он. О, уже и не припомню.
Наступила тишина, за ней какая-то неловкость. И вдруг эту тишину прервал Асин голос. Повернувшись к нему, она спросила:
— Ты что, Вася, забыл, как с женщиной обращаться?
Бурцев вздрогнул, опомнился. Он обхватил Асю руками ниже плеч и потянул к себе. Ася засмеялась.
— Ты всегда был неуклюж, мой мишутка косолапый. Давай застелем постели и разденемся.
Две кровати поставили вместе, Бурцев глядел, как Ася медленно и аккуратно заправляла их, и вспоминал супружескую жизнь, пусть короткую, но такую счастливую. Затем она начала медленно раздеваться. Бурцев не выдержал, вскочил, схватил её на руки и понёс к кровати. Он целовал её груди, губы, втягивал ноздрями запах волос.
— О, какой приятный запах! — восклицал он.
— Это запах мыла и веника эвкалиптового, — сказала она.
— Нет — это твой запах, я его помню ещё с севера, когда мы с тобой только начали встречаться. Я его никогда не забуду. Тогда на перроне, я его поймал чуть-чуть и почти одурел.
— Ты как Наполеон, он, возвращаясь с похода, писал Жозефине записки: «Не мойся».
— Все, верно, любил её запах, он его возбуждал. Вот и меня твой запах возбуждает. Просто дурею от него.
Он снова прикоснулся губами к её телу, они жадно целовали друг друга, пока не слились в одно целое. Потом отдыхали и снова целовались и снова сливались вместе.
— У, какой ты жадный. Что, давно женщины не было?
— Ой, Асенька, девочек и мальчиков накопилось на целый полк.
— Василёк, у меня как раз период такой, может и получится.
— Что получится?
— Глупенький, не что, а кто. Девочка или мальчик может получиться.
— Ася, дитя любви — это же прекрасно.
— Да, миленький мой, — она прижалась к его груди, обнявшись, приятно уставшие оба, уснули. Проснулись от стука в дверь. Это стучал Никольцев. Бурцев открыл дверь.
— Э, молодёжь, завтрак подан.
— А сколько времени? — спросила Ася, высунув голову из-под одеяла.
— Уже девять утра. Из столовой завтрак принесли, стынет.
Никольцев вышел.
— Ой, мне же на работу! — воскликнула Ася, спрыгивая с кровати.
— Какая работа, — сегодня же выходной.
— Тьфу ты, я и забыла, мне показалось, вчера было воскресенье.
— Конечно, концерт, наша встреча, мне тоже казалось, что воскресенье.
— Все равно надо ехать, кого-то могут привезти.
— Но там же есть хирурги кроме тебя?
— Там одни мужики остались, водки напьются и с бодуна лезут оперировать. Руки дрожат, скальпель не могут держать, а мне жалко ребятишек. Глядишь, кому-то и жизнь спасу.
— Сейчас позавтракаем, и я вас с Зоей отвезу, — сказал Василий.
Нет, нет, пусть лучше Локтев на санитарной машине. Меньше разговоров в госпитале будет. Заодно и Жургина навестит.
Через два дня Бурцев поехал в госпиталь. Ася выбежала к нему в белом халате, такой он её ещё никогда не видел. Он загадочно взглянул на нее.
— Что-то не так, Вася? — она судорожно поправляла на себе халат.
— Нет, что ты, такую я тебя ещё больше люблю. Он тебе так к лицу.
— Перестань ты, — Ася застеснялась и надвинула ему почти на глаза панаму. Бурцев сдвинул панаму на макушку.
— Нет, правда, тебе идет быть доктором.
— Я уже вся измучилась, два дня тебя не было, целая вечность. Уже, было, хотела с Локтевым к тебе приехать. Всё выглядываю, думаю, появится ваша санитарная машина, а её нет. Пойдём ко мне, чаем тебя угощу. Ты кушать хочешь?
— Нет, я в полку поел.
— Надолго приехал?
— Часа на два.
— У, так мало, всего два часа.
— Асенька, работы много, — как бы извиняясь, сказал Бурцев. — Завтра я снова приеду, а ты ко мне в субботу с ночёвкой на два дня. Командир мне в общежитии отдельную комнату выделил, перетасовал, уплотнил. Так что у нас с тобой отдельная комната, правда, маленькая, но зато своя, отдельная.
— У нас, Васенька, и на севере была маленькая. Ты что забыл? Чай пойдём пить. Посмотришь, как я живу. У нас тоже с Зоей маленькая.
— Я хотел бы навестить Жургина. Как он там?
— Стабильно тяжёлый, жду седьмого дня.
— А почему именно седьмого?
— Кризис, как правило, на седьмой день.
Жургин лежал недвижимо. На его исхудавшем, бронзового цвета лице Бурцев не увидел признаков жизни.
— Олег, к тебе гости, — сказала Ася.
Его ресницы зашевелились, открыв огромные глаза. Бурцеву показалось. Что на исхудавшем лице, большую часть занимали только они. Увидев Бурцева, Жургин хотел улыбнуться, но его лицо искривилось в какой-то гримасе. Василий взял лежавшую поверх одеяла руку Жургина и слегка придавил, ответа не последовало. Вялая, почти недвижимая рука, отпущенная Бурцевым, легла на одеяло. Ася взяла руку и нащупала пульс.
— Скоро пойдёшь на поправку, — улыбаясь Жургину, сказала она.
В палату вбежала Зоя.
— Здравствуйте, Василий Петрович. Пришли Олежку навестить?
— Здравствуй, Зоя, вот фрукты Олегу принес, — Бурцев подал Зое свёрток.
— Какие фрукты, Василий Петрович? Мы ещё не кушаем, мы только растворчики.
Зоя поправила завернувшийся шланг капельницы, затем сунула руку под одеяло и что-то пощупала у Жургина.
— Писать хочешь? — Жургин моргнул большими ресницами.
— Всё, всё, Василий Петрович, свидание закончено, уходите, нам помочиться надо.
Бурцев и Ася вышли. В коридоре попадались им навстречу искалеченные молодые парни.
— Зоя командует как хозяйка, — пошутил Бурцев.
— Правильно она делает, любое посещение для него лишняя нагрузка. Ты думаешь, утка её обязанность? Она просто к нему никого не подпускает. Спит по три часа в сутки, проснётся чуть заря и к нему бежит. Влюбилась по уши. Не дай Бог, что с Жургиным случится, не знаю, что с ней будет. Ты, Вася, иди, я сейчас халат сниму.
Бурцев вышел на улицу. Госпитальный воздух из лекарств, вперемешку с хлоркой, долго ещё стоял во рту. Через пять минут вышла Ася. Она спускалась с крыльца в розовом сарафане, из-под сарафана выглядывали красные плечи. Кожа на них местами начала шелушиться.
— Что это, Ася? — смеясь, он показал на плечи.
— Это загар имени Кобзона, четыре часа пел, а солнце так пекло! Не только я одна, все наши, кто там был, так загорели.
Вошли в комнату, Ася включила в розетку чайник.
— Вот так мы и живём, — закончив свою работу, сказала она. — Вот это Зойкина кровать, а это моя.
Бурцев присел на край стула, Ася стала возиться с заваркой.
— А как же Вадим?
— Ты о чём, Вася?
— О любви Зои к Жургину. А Вадима куда денет?
— А что Вадим! У него семья, и потом, это получилось уже после того. Мы когда ехали от вас, Локтев рассказал про Олега. Они с ним с одного посёлка даже с одной улицы. Когда Олегу было десять лет, у него погиб отец. Баллон взорвался, он сварщиком был. Буквально через год и мать умерла. И он с двенадцати лет воспитывался в детдоме. Как узнала Зоя, что он сирота, в лице переменилась. Жалостливая она.
— Это же не любовь, Ася, это же жалость.
— Э, Вася, не говори, у женщины трудно понять, где жалость, а где любовь. Жалость и любовь в обнимку ходят.
Сидели, пили чай, молча смотрели друг на друга.
— Васенька, милый, ты прости меня за то, что было тогда, молодая глупая была. Хотела, чтобы у тебя всё было хорошо — я за тебя не только тело, но и душу дьяволу могу продать.
— Асенька, я все это давно осознал. Я когда уезжал в академию, Щеглов уже стал командиром полка. Приехал я в полк за партийной характеристикой. Зашел к нему подписывать документы, и он мне рассказал. Что это всё он придумал, чтобы полку двойку не поставили. Не знаю, может совесть грызла. Я ему хотел тогда по роже заехать. Сдержал себя, как же так, говорю, из-за какой-то паршивой оценки вы продали близкого вам человека. Как же дальше жить-то будете. Хотя с вас как с гуся вода. Из-за этого кресла, в которое вы сели, не только любовницу, но и жену и дочь под любого подложите. А он мне в ответ: ты, чем лучше меня, только благодаря этому случаю повышение получил, в академию едешь. Получил бы полк двойку, сидел бы ты на этой роте, пока плешина не появилась. Тогда гордость мне не позволила возвратиться к тебе и попросить прощения за то, что обидел тебя. Ты спасла меня, уберегла от убийства человека. А сейчас прошу, и ты меня за всё прости, и давай начнём всё сначала, про всё забудем. С чистого листа.
— Василёк, мой ненаглядный, я согласна, — Ася замолчала. Так они некоторое время сидели молча.
— Знаешь что? — сказала она. — Я хотела бы в церкви повенчаться.
— Ты же знаешь, что нам нельзя в церковь.
— Надо, Вася, я хочу, чтобы Бог нас простил.
— Что ж, надо, так надо. Поедем в отпуск, найдем в глухомани церквушку, попросим священника и обвенчаемся.
— Мне отпуска сейчас не положено.
— По семейным обстоятельствам, дней на десять дадут. Знаешь, когда поедем? Через месяц. Сейчас у нас запарка. Готовимся к большой операции. В Панджшер пойдём. Масуда оттуда выкуривать будем. Приеду с рейда и сразу в отпуск.
— Васенька! — вскрикнула она, ее губы задрожали. — Я боюсь, миленький мой, я только откусила кусочек счастья, я боюсь тебя потерять. Я не переживу, — снова закричала она и заплакала.
— Успокойся, Ася, всё будет хорошо. Я нахожусь на КП полка и в атаку не хожу.
Потом она провожала его до машины и долго, долго не отпускала, держа его за руку, боясь выпустить это пролетающее мимо неё счастье, которое она чуть успела схватить своей маленькой ручкой за перо. Но поход на Панджшер по каким-то причинам командование сороковой армии отодвинуло. И у них был ещё в запасе целый месяц.
После посещения госпиталя Бурцев сидел в кабинете и не мог прийти в себя, перед глазами стояло лицо Жургина, вся в слезах Ася, и полный госпиталь молодых искалеченных ребят. Тихонько открылась дверь, и зашёл Никольцев. Бурцев сидел неподвижно.
— Что задумался, Василий Петрович?
— Тяжело, Вадим Степанович, от всего увиденного, ох как тяжело. Полный госпиталь искалеченных ребят.
— Да. Риторический вопрос. Что мы тут забыли.
— Ноха сказал, Шамбалу ищем.
— Что, ищем? — Никольцев удивлённо посмотрел на Василия.
— Шамбалу, чтобы добыть для наших властителей секрет бессмертия.
Никольцев захохотал. Немного подумав, сказал, продолжая смеяться:
— Между прочим, его гипотеза имеет право на существование. Представь себе, некие люди, желающие торговать оружием и, следовательно, жаждущие войны, задумали её организовать. Маленькую войну, предположим, в Афганистане. Вот и решили «развести» старика, разыграть сценку. Где-нибудь на охоте, в Завидово сидят, шашлычки едят, винцо французское потягивают. И затеяли разговор, что, дескать, есть Шамбала, где ведают секретами бессмертия. И что зря её искали в Гималаях. В Гиндукуше она, в Афганистане, и что с космоса что-то там заметили. А старец сидит, уши развесил и слушает, мозги уже атрофировались, не способны логически мыслить, а сзади та, с косой, в яму зовёт. В подчинении такая мощь, и как тут не используешь последний шанс. Пошлёт войска искать эликсир молодости, обязательно пошлёт. Он же рассуждает как Людовик X1V: «Государство — это я!». Тем более, не своих же детей посылает. В подтверждение, я расскажу одну историю.
Приехал и я как-то к деду, уже перед самой его смертью, а его дома не оказалось. Бабуль, где дед? — Спрашиваю. Она говорит, в церковь пошёл. Как, говорю, в церковь, он же закоренелый атеист. Вскоре, и дед появился, весь такой задумчивый. Сели мы за стол, дед мне и говорит: «Ты скажи мне, внучек, простит ли Он меня за все мои грехи». Какие у тебя грехи? И грехов то нет, разве что не признавал Его, так ты покаялся и осознал.
— Нет, внучек, за то, что я был первым помощником тем, кто дьяволу служит. Эти слуги хотели уничтожать людей и создать вокруг себя гомосоветико, новую расу, смесь человека с обезьяной.
— Чего, чего, — спросил Бурцев.
— Вот так и я деда спросил. Нового человека хотели создать, глупого, физически сильного и послушного. А всё общество под нож. Решили оставить одну только элиту. Да, да, не удивляйся, Вася, такие планы были у Сталина и его окружения. А дело началось с того, что некий профессор Воронов жил в эмиграции в Париже, занимался исследованиями омоложения организма хирургическим путём. Он пересаживал половые железы обезьян человеку, и в результате тот омолаживался. Некоторые опыты давали положительные результаты, он даже излечил, таким образом, своего брата. Далее, дед рассказал, что об этом поведали в Кремле и стали переманивать Воронова к себе. Но тот не согласился, он знал, что ему сразу соорудят золотую клетку. Тогда кремлёвские вожди создали при ЧК лабораторию. Даже был составлен список очерёдности операции. Первому, конечно должны были делать вождю.
— Успели ему яйца обезьяны прилепить? — пошутил Бурцев.
— Нет, не успели. Кстати, если ты помнишь, у Булгакова в «Собачьем сердце» профессор Преображенский даме предлагает поставить яичники обезьяны, это как раз об этом. Булгаков посмеивался над ними. Кстати, из-за этого и рукопись арестовали.
Дед говорил, делали они опыты на заключённых. Вот тебе, Вася, и мораль. Говорят, немецкая профессура делала опыты на военнопленных, так они на чужих, а наша профессура на своих. Не получалось что-то у них. Всё время отторгалось, и люди погибали или становились кастрированными. Тогда решили сделать гомосоветико, смесь шимпанзе и человека и расселить по всему Союзу. Оставить небольшую кучку партийных функционеров и их охрану, а всё вокруг заселить этими гибридами. От них же брать яйца и пересаживать элите. Вот тебе, Вася, и свобода, и равенство и братство. Создали ещё одну лабораторию во главе с профессором Ивановым. Тот поехал в Африку, наловил там шимпанзе и стал проводить опыты. Но из всех пойманных шимпанзе была только одна самка. Тогда он решил спермой шимпанзе осеменить африканских женщин. Те, ни за какие, деньги не согласились. Он уговорил французского доктора и вместе с ним, под видом обследования, они решили их тайно осеменить. Но один французский журналист раскрыл это, и Иванов вынужден был со скандалом вернуться в Союз. В Сухуми создали обезьяний питомник и начали экспериментировать. И заметь, если в Африке не нашлось ни одной женщины для подобных опытов, то у нас много идейных дур согласилось.
— Это о чём говорит!? — сказал Бурцев. — О моральном падении общества.
— Да, ты прав, к тому времени большевики успели его окончательно добить. Не получился у них и этот опыт. Обезьяна на девяносто девять процентов человек, но один процент создатель оставил для себя, чтобы защитить природу от морально опустившихся деятелей. Омоложения кремлевских небожителей не получилось, но эта проблема там я, думаю, до сих пор не снята с повестки дня. Поиски эликсира молодости продолжаются. Так что, Ноха, возможно, прав, я не исключу, что в мозгах этих маразматиков могло и это родиться.
— И чем же завершилась вся эта история?
— А ничем — как всякий пук неприятным запахом. Проходимцы от науки одного не понимали, что тупого быка дразнить нельзя. С ними произошло то, что и с теми, кто не оправдывал надежды вождя и учителя. Сожрала «анаконда». За этой болтовнёй чуть не забыл, зачем я пришёл. Только что кадровик с дивизии звонил, от нас до сих пор нет наградных листов. Сказал, что сегодня они все бумаги на награды в штаб армии отправляют. Если не успеем, полк останется без наград. Я же подписал, почему ты до сих пор не отправил?
— Да отправил я уже, минут десять как уехал офицер. И тут не можем без кампанейщины. Не так оно, должно быть: совершил человек геройский поступок, командир подготовил представление на награду, отправил. А у нас кругом сплошная совковость: к первому мая, к седьмому ноября, да ещё и конкретика. Вам столько-то орденов, столько медалей. Как талоны в продуктовую лавку — по рангу и социальному статусу, кому колбаса и икра, а кому хрен с луком.