— Что будет завтра?! — раздраженно повторил я. — Почему я останусь один?
— Спокойнее, — тихо проговорила Зои. — Не надо так волноваться. За сегодняшнюю ночь над вашим миром пронесутся семь волн. Последнюю мы отправим под утро. Оставшиеся дрэи будут наблюдать отсюда за ходом процесса. А вам придётся спуститься под землю, на минусовые этажи, потому что существует вероятность повреждения энергетической системы. На несколько месяцев в приграничье могут вернуться молнии, которые были здесь ещё при аюрах… Небоскрёб уцелеет, уцелеют и аясны, которым от их далёких предков достался замечательный иммунитет к небесному электричеству. Но вы будете совершенно беззащитны. Вероятность мала, но лучше перестраховаться.
— Несколько месяцев, — пробормотал я, низко опустив голову. — А сколько времени пройдет в моём мире?
— О, об этом вы можете не волноваться. Мы вернём вас двумя часами позже той временной точки, из которой вы были извлечены.
— Хорошо, — кивнул я. — А что я буду делать здесь эти месяцы?
— Ну, полагаю, вы найдете себе занятие, — с улыбкой сказала Зои. — Здесь вы найдете информационную базу, материалы из которой могут вас заинтересовать. Вы можете самостоятельно производить исследования в лаборатории, работая с собранными образцами. Кажется, ещё в школе вы мечтали стать химиком.
— Мечтал…
— Кроме того, вы будете вести дневник.
— Дневник? — удивился я, но тут же вспомнил слова Ольги. — Ах, да, дневник.
— Да, — Зои снова улыбнулась. — Дневник. Пишите о чем угодно, форма не имеет значения, но постарайтесь обратить особое внимание на то, что происходит и происходило вокруг вас, в корпорации цветов. Свои ощущения, мысли, образы, словом, всё, что придёт в голову. Справитесь?
— А куда я денусь, — мрачно сказал я. — Попробуем.
— Ну вот и славно.
Зои поднялась с кресла и протянула мне руку.
— Мне пора. Подготовка к процессу займет всю ночь. Если всё пройдет хорошо, мы увидимся с вами через несколько месяцев. Если мне не повезет… ну что ж, в таком случае передайте от меня привет вашей дочери. Её, кажется, зовут Ася?
— Настя, — машинально поправил я.
— Настя, — повторила Зои. Улыбка её стала грустной, глаза потускнели. Зои вздохнула.
— Ну что ж, до встречи, Игорь.
— До встречи, Зои.
До встречи.
Сейчас я снова и снова прокручиваю в голове наш разговор с Зои. Я пытаюсь понять, как за тот вечер она успела оставить такой глубокий след в моей душе. Я пытаюсь вспомнить, что за слова она успела (и успела ли) мне сказать, настолько чудные и странные, что они проросли в моём сердце. Я хочу знать, что за сила заставляет меня думать о Зои даже чаще, чем о собственной дочери. Я хочу знать. Хочу знать.
Первое время я вёл дневник на смятых листках бумаги, которые нашел в мусорной корзине. Тогда я считал, что дневник надо вести строгим канцелярским языком, записывая только то, что кажется действительно важным. Потом я плюнул и отправил свои записки обратно в корзину. Компьютер, оставленный в подвале специально для меня, был старый, работал медленно, но мне и не требовалось многого. На рабочем столе я создал текстовый файл и надолго задумался. Никогда прежде мне не приходилось вести дневник, и я понятия не имел с чего начать. В конце концов я решил в самом деле писать всё, что бог на душу пошлет. Но тот, первый мой электронный дневник, прожил недолго. При всей моей лени и патологической страсти к так называемому творческому беспорядку, я привык четко и конкретно формулировать свои мысли. Поэтому я уничтожил почти все записи и принялся писать то, что пишу сейчас. Однако я думаю, что не будет лишним добавить сюда несколько сохранившихся записок:
"Вчера я впервые увидел Зои, о которой все, и даже Геннадий Андреевич говорили с воодушевлением. Скажу по правде, никогда я не видел более удивительного существа. И дело не в том, что Зои не человек, ведь за то время, что я здесь, я уже отвык удивляться дрэям. Но Зои разительно отличается от своих собратьев. Высокая и хрупкая, как и все дрэи, Зои кажется полна какой-то удивительной жизненной силы, которая делает её натянутой как струна. У Зои резкий, отрывистый голос, в котором иногда проскакивают вполне мелодичные нотки (по крайней мере через систему связи он звучит просто божественно), кожа лица похожа на матовый фарфор, разумеется, с присущей Аидрэ-дэи синевой. И мимика, совершенно потрясающая мимика лица, которая в основном выражается в движении тёмно-синих глаз, глубоко сидящих в ромбовидных глазницах. Длинные сильные пальцы, руки, то ли источенные неизвестной болезнью, то ли покрытые татуировками. На вид Зои около двадцати пяти лет, если, конечно, я умею определять возраст Аидрэ-дэи.
И… я, кажется, назвал Зои хрупкой? Забудьте. Я никогда раньше не видел более…"
На этом моя мысль оборвалась, но уже через пару дней я писал:
"Порой мне кажется, что мир двоится в моих глазах. Я вижу её во сне, каждую ночь я вижу её во сне. Я называю по имени, я отношусь к ней со всей возможной почтительностью, и в то же время я изо всех сил сжимаю её хрупкую кисть и говорю… Что я говорю ей? Её имя как музыка, я повторяю его снова и снова. Её имя перестало быть именем в полном смысле этого слова, оно стало зовом, криком, песней. Всё чаще я вспоминаю бесценные строки Ахмадулиной "И вот тогда, из слёз, из темноты", потому что в случае с Зои всё произошло именно так. Она явилась. Вслушайтесь же в эти слова! Явилась! Явилась!".
И последняя, самая короткая записка:
"…я её создал. Я её выстрадал. Я выносил её, как мать вынашивает дитя. Я обманул всех: зов крови, природу, самого себя, я выкрал её и сделал своей…"
Впрочем, последнюю мою запись можно рассматривать только как дань собственному сумасшествию. Я остался один глубоко под землёй, много дней я не видел ни одного живого человека и сходил с ума от страха за свою оставленную дочь. Всё чаще мне стало приходить в голову, что время во всех реальностях идёт с одной и той же скоростью, и всё, что могут сделать Аидрэ-дэи, так это вернуть меня в прошлое. Но даже если я туда вернусь, это значит, что пока я сижу здесь, моя бедная девочка умирает от страха и болезни, и моё возвращение назад никак не повлияет на этот факт. Эта нелепая мысль как заноза засела в моём мозгу, и как я не старался, я не мог от неё избавиться. Тогда-то я и засел за этот текст, рассчитывая работой заглушить тоску по дому и изгнать все беспокойные мысли. Это сработало и я, как видите, неплохо преуспел. По крайней мере надеюсь, что мой дневник будет не только способом психологической разгрузки, но и моим билетом домой. Я мечтаю о том, что я вернусь обратно, что обниму Настю, что пойду на кухню и заварю чай. Я мечтаю вернуться, а там уж гори всё синим пламенем, я забуду обо всём. Перемены, изменения, всё к черту. Я хочу домой. Это моя самая заветная мечта и самое горячее желание. Я верю и мечтаю. Я жду.
А заветные мечты есть у каждого. Кто-то мечтает построить золотой мост, кто-то вернуть своему народу былую славу, а кто-то просто жить рядом со своей дочерью.
Мой дневник окончен. Каждый фрагмент мозаики встал на своё место. Я заполнил каждое белое пятно в своём прошлом. Я дал каждому его законную роль, расставил декорации, погасил свет и поднял занавес. Действие начинается.
Зои
Верпа Райтер, певичка с прогулочного теплохода "Флагман" была моим первым учителем, сама не подозревая об этом. Мы никогда не были подругами, посудите сами, какая дружба может быть между джазовой певицей и официанткой. Но у Верпы были шарм и обаяние, наглость и нахрапистость, а именно этих качеств мне всегда не хватало. Кроме того, Верпа была дрэйкой, первой дрэйкой, которая набралась смелости выступать перед человеческой аудиторией. Потом, много позже, её примеру последовали многие. Но тогда, в двенадцатом году она была первой. Для меня, подростка четырнадцати лет от роду, она была недостижимым кумиром. Я ловила каждое её слова, заглядывала ей в рот и готова была броситься за борт по первому её слову. К чести Верпы стоит сказать, что она весьма благосклонно принимала моё восторженное внимания, никак не показывая, что такая настойчивость её утомляет. Верпа Райтер видела во мне только маленькую девочку, а я была счастлива просто находиться с ней рядом. Потому что кроме неё никто больше не считал меня ребёнком. Для дрэев этого понятия не существует вовсе, а люди не воспринимают как ребёнка того, кто смотрит на них сверху вниз. В тринадцать лет мой рост составлял сто девяносто пять сантиметров. К тому моменту, когда я познакомилась с Верпой, во мне было уже два метра и я продолжала расти. Не скажу, чтобы это особенно меня тяготило, я ничем не отличалась от своих сверстников. Но когда я смотрела на детей, человеческих детей, которые бегали и бесились, дрались и купались в фонтанах, мне становилось не по себе. Всё дело в том, что я никогда не чувствовала общности с собственным народом, собственной расой. Порой я ненавидела себя за это. Верпа Райтер доказала мне, что ненависть к своим это совершенно нормальное чувство. Потому что она тоже ненавидела дрэев. Пожалуй, даже ещё больше, чем людей.
Собственно, ненависть была основной чертой характера Верпы. Верпа ненавидела свою гримерку, ненавидела теплоход, ненавидела мини-бар "Оранжад", в котором продавали свежевыжатый сок. Особенную её ненависть заслуживали никсы, эти славные преемники почти заглохшего движения феминисток. Основоположницей движения была Лара Никсан, истеричная девка с небритыми подмышками, которая покончила с собой из-за неверного любовника. Впрочем, этот факт биографии Лары никсы тщательно скрывали, рассказывая бредни о мученической смерти этой "великой новаторши". Вся суть движения никсов сводилась к махровому пацифизму и крикам о равноправии. Самое любопытное то, что до знаменательного появления дрэев на мировой арене о никсах никто толком и не слышал. Поначалу они были сродни хиппи. Разумеется, не тем тем акулам- хиппарям, что устраивали антивоенные демонстрации в шестидесятых. Нет, никсы уподобились унылым и словоохотливым хиппи двадцать первого века, которые готовы часами обсуждать мировые проблемы, а потом устроить долгий перекур. Разумеется, курили они далеко не "кэптен блэк", хотя всякое случалось. Но после того, как человеческой расе пришлось поделиться местом под солнцем с другими разумными существами, никсы поняли, что наступил их звёздный час. Они забросили к черту свои феминистические замашки и мертвой хваткой вцепились в дрэев, пытаясь поставить их на рельсы собственного морального кодекса. Так, они утверждали, что дрэйка не должна выставлять своё тело напоказ и устраивать из этого красочное шоу. Дрэи не звери в клетке, на которых могут глазеть охочие до зрелищ посетители. При условии того, что рассвет движения никсов пришелся на тот момент, когда большая часть дрэев была распихана по лагерям тюремного типа, эта аналогия была особенно нелепой. После того, как спонсированная американцами программа по ассимиляции дрэев была запущена, никсы почувствовали под ногами твёрдую почву и развернулись вовсю. Они громили пламенным глаголом всех, кто был не согласен с их политикой, устраивали многочисленные митинги и стычки. Особенно доставалось самим дрэям, которые не имели ни малейшего желания отстаивать свои мифические права и хотели просто соблюдать обговоренные правительством условия. В частности, никсы обрушивали свой гнев на Верпу, первую дрэйку, использующую своё тело в качестве народного увеселения. "Мы за права дрэев!" — кричали никсы на каждом углу, но если в понятие равенства прав не входит право на свободную сексуальность, то что это вообще за права?
Верпа ненавидела никсов и не стеснялась демонстрировать своё тело во всех мыслимых и немыслимых позах, ничуть не считая, что унижает этим себя. Насколько мне известно, она также не была особенно щепетильна в отношении постели, и в её каюте побывал не один любитель "чего-то особенного". Несмотря на это, никто не осмелился бы назвать Верпу шлюхой. Даже никсы и те употребляли слово "легкодоступная", маскируя красивым словом постыдную суть. Нет, Верпа Райтер не была шлюхой. Верпа была циничной стервой, которая могла одним взглядом показать обидчику всё, что о нём думает. Насмешки и издёвки отскакивали от неё как горох от стены, а один из случаев у нас на корабле поставил её на недостижимую высоту для всех, кто хотел как-то её задеть.
После одного из дневных выступлений Верпа сидела в кресле в своей гримерной, откинувшись на мягкую спинку. Три года назад Верпа сломала позвоночник и была одним из первых пациентов проамериканской клиники, специализирующейся на дрэях. Верпу собрали буквально по кусочкам и по её случаю написали не одну диссертацию по анатомии дрэев, так что можно сказать, что Верпа невольно послужила на благо собственного народа. Сейчас она уже пришла в норму, а единственным, что напоминало о давней травме был стальной корсет, без которого Верпа не могла ходить. Был он довольно громоздким и Верпа использовала каждую возможность, чтобы хотя бы на время от него избавиться. До следующего выхода оставалось около двадцати минут, потому Верпа могла позволить себе отдохнуть. На маленьком столике дымилась чашка с кофе и лежал недоеденный круассан.
Неожиданно в гримерную ворвался помощник директора и с ходу принялся орать на Верпу. Не знаю, в чем была суть его претензий, но, кажется, ему не понравилось то, что дрэйка просто сидит и ничего не делает. Верпа внимательно его выслушала, потом взяла в руки чашку, сделала маленький глоток и спокойно спросила:
— Всё?
Помощник директора на мгновение опешил, а потом злобно бросил:
— Да, всё. Так какого черта ты тут расселась?
Верпа откусила круассан, медленно его прожевала (чем довела помощника просто до исступления), а потом негромко сказала:
— До следующего выступления осталось двадцать минут. Чтобы выйти на сцену, мне нужен корсет и я жду гримершу, которая поможет мне одеться. Без корсета я не смогу даже подняться с кресла.
Помощник немного растерялся и открыл рот, чтобы что-то сказать, но Верпа его опередила.
— Я не могу подняться с кресла, — повторила она. — Но меня вполне хватит на это.
С этими словами она взяла в руки чашку с дымящимся кофе и выплеснула его на белые брюки помощника. От неожиданности тот даже не вскрикнул, только стиснул зубы и издал тихий шипящий звук. Верпа как ни в чем ни бывало откусила круассан, прожевала и добавила:
— Пока ты переодеваешься, я успею закончить обед и одеться. А сейчас катись к черту.
Помощник побледнел как стена, глубоко вздохнул и быстро вышел. После этого случая никто не смел сказать Верпе и лишнего слова.
Верпа говорила, что любит свою работу. Я спорить готова, что так оно и было. Работа была единственным, что Верпа Райтер любила по-настоящему.
Когда я пришла работать официанткой на "Флагман", Верпа уже была местной достопримечательностью. Не скажу, чтобы у неё был какой-то особенный голос, но дрэйка на сцене, да ещё поющая дрэйка была в то время нонсенсом. Обаяние Верпы было, не побоюсь этого слова, звериным, и всякий, кто видел её хоть сколько-нибудь короткий срок, невольно попадал под её влияние. Если можно так сказать про дрэйку, то Верпа была женственной. Это признавали даже никсы.
В отличии от Верпы, свою работу я ненавидела. Пассажиры "Флагмана" словно хотели отплатить за то, что не могли сделать с Верпой. Они считали нас скотом, который не заслуживает снисхождения. В особенности меня изводил лёд, который они разбрасывали по полу. Людям, отдыхающим на теплоходе, почему-то казалось особенно забавным наблюдать ползающую на коленях дрэйку. Видимо, это предавало им чувства превосходства. Но я не буду рассказывать о всех издевательствах, которые мне пришлось претерпеть на "Флагмане", но скажу одно, уходить оттуда мне не хотелось. Потому что там была Верпа Райтер, циничная и остроумная, обаятельная и грубая Верпа Райтер.