Первое, что я увидела, когда туман рассеялся, это локоны. Длинные белокурые локоны, ниспадающие ниже плеч. Белая матовая кожа с едва заметным пушком. Чуть раскосые глубокие глаза восхитительного небесного цвета. Мягкий рот, верхняя губа немного вздернута. Маленькие руки с нежными розовыми пальчиками.
Только спустя секунду я поняла, что смотрю на собственное отражение в воде. Только спустя несколько минут я поняла, что смотрю в собственную память.
— Это не я, — прошептала я, глядя на отраженную в воде девочку лет десяти.
— Это я, — спокойно возразила память, открывшаяся во мне так, что заслонила всё остальное.
Я попятилась и вдруг поняла, что стою на зелёной лужайке, залитой ярким утренним солнцем. На мне платье с накладным карманом. На кармане забавная аппликация — весёлая белочка с орешком.
— Зои! — раздаётся звонкий крик за моей спиной и я вижу черноволосую худенькую девочку в маленьком красном сарафане. Я невольно улыбаюсь, губы сами собой произносят знакомые слоги. "На" — два звука слились в один, носовой и чуть сдавленный. И "рин", "р" мягко и деликатно, "и" протяжно, последняя "н" почти не произносится.
— Нарин, — говорю я, наслаждаясь звучанием этого знакомого, до боли знакомого имени. И повторяю с удовольствием, пробуя слово на вкус: — Нарин!
Нарин смеётся, на щеках её загорается румянец, нос морщится, глаза превращаются в щелочки.
— Зои! — кричит она и подпрыгивает на месте, хлопая в ладоши.
— Нарин! — кричу я и подхожу к ней так близко, что могу коснуться своей щекой её щеки. Лицо у Нарин гладкое, как шелк, лоб чистый и высокий, маленькие ушки совсем спрятались под густыми волосами.
— Смотри, что у меня есть, — важно говорит Нарин и показывает себе на шею. Вокруг её тонкой шейки два раза обвито ожерелье из крупных жемчужин, при виде которых я испытываю смутное чувство тревоги.
— Откуда это у тебя? — спрашиваю я. — У мамы взяла?
— Нет, — Нарин встряхивает головой и её и без того растрёпанные волосы становятся ещё растрепаннее. Вид у неё какой-то испуганный, и поэтому я ей не верю. Кроме того, Нарин периодически таскает у матери то красивые заколки, то шарфы из тонкого, почти невесомого полотна. Но взять, пусть и на время, только чтобы покрасоваться передо мной такое дорогое украшение, было натуральным преступлением, кражей. Именно так я и заявила Нарин, когда она спросила, идут ли ей бусы.
— Это называется кража, — говорю я, делая страшные глаза. — И тебя отправят к северным мостам!
Нарин с ужасом смотрит на меня, потом изо всех сил дергает бусы на шее и начинает реветь. Между всхлипами мне кое-как удаётся разобрать что-то про дяденьку со сладкими пирожками, подпол и паутину. Этого хватает для того, чтобы я схватила Нарин за плечи и развернула к себе:
— Что за дядька?
— Наш сосед, — рыдает Нарин, цепляясь пальцем за жемчужное ожерелье. — Из того дома, который горел в прошлом году.
— Он тебя обидел?
— Нет, — мотает Нарин головой так, что белоснежные бусы издают странный тренькающий звук. — Это хороший дядька. Он показал мне цветы лау-лау, пятнистых лягушек и ещё дал пирожок. Но там в начинке была какая-то странная ягодка и я её не съела.
— А бусы откуда? Тоже дядька?
— Ну, да, — быстро кивает Нарин, вытирая слёзы тыльной стороной ладони. Этот жест, кажется, я переняла именно у неё. — Только я сама их нашла. Они лежали в том подвале, все в паутине, в углу. Я их подняла, а дядя Лушас засмеялся, говорит, я глазастая. И подарил мне, сказал, что в бусах я буду ещё красивее. Я же красивая, правда?
— Я же красивая, правда, — повторяет Нарин снова. И снова. Я закрываю глаза, а голос её всё звучит и звучит в моей голове.
Меня зовут Зои Карнатчи. Мне четырнадцать лет. Через два года закончится срок моей трансформации, который начался, когда мне было десять. Ещё через год закончится реабилитация и я вступлю во взрослую жизнь. Тогда я буду совершенным организмом, безупречной формой жизни, которая сочетает в себе холодный разум машины и живую душу.
— Я буду безупречна, — успокаиваю я себя, впиваясь по ночам зубами в простыню, заливаясь слезами, которые текут, текут и всё не хотят останавливаться.
Вначале я потеряла локоны, длинные светлые волосы, которые я никогда не заплетала в косы. Их отрезали под корень, а потом полностью уничтожили волосяные луковицы, чтобы пересадить новую ткань, которая будет моей новой кожей. Потом пошла в ход лицевая пластика, мне заменили часть кожи на полупрозрачное полотно, которое было достаточно тонким, чтобы пропускать воздух, но достаточно прочным, чтобы выдержать удар. Мне заменили часть внутренних органов, удалив ненужные, заменили позвоночник на металлическую трубку. Мои кости продолжают расти, насаженные на каркас из особо прочного сплава. Моя кровь течет по искусственным венам, которые видны под прозрачной кожей. Состав моей крови изменен, моя потребность в кислороде упала, сердце работает вполовину медленнее. Вместе с сердцем замедляюсь и я, день за днём, без получения информации из большого мира. Мой мозг устал, не получая никаких впечатлений он, кажется, перестаёт работать. Единственная нагрузка, которая позволяется (вернее, приказывается) это бесконечный подсчет и пересчет чисел, сначала двузначных, потом трёхзначных и так до девятизначных. В уме я перемножаю огромные, поражающие воображение суммы, но самого воображения уже нет, ничего нет, кроме боли, из которой я не выплываю.
— Я становлюсь взрослой, — говорю я, и понимаю, что плакать больше не получится, теперь мои слёзные железы работают ровно настолько, чтобы оставлять глаза в меру влажными. Когда-то давно, ещё в детстве мы пугали друг друга страшилками о том, что когда-то мы станем взрослыми и начнётся "процесс". Нарин, моя подруга, девочка из аяснов, страшно завидовала нам, потому что "процесс" существует только для Аидрэ-дэи, высших. Знала бы она, что такое этот процесс! Знали бы мы, чем обусловлена холодность и безучастие взрослых, "настоящих" Аидрэ-дэи!
В детстве иногда мне казалось, что "процесс" осуществляется по мановению волшебной палочки. Птицы рождаются с крыльями, рыбы с плавниками, мы же появляемся на свет ничем неотличимыми от аяснов — две руки, две ноги, тело полностью органическое, без каких бы то ни было посторонних включений. Но что случается потом? Как происходит то, что взрослая особь, взрослый Аидрэ-дэи так разительно отличается от ребёнка? Мы не получали никакой информации на этот счет, взрослые занимались только тем, чтобы мы всегда были сыты, обуты и одеты. Поэтому мы, дети, выстраивали сотни самых нелепых предположений, самое распространённое из которых состояло в том, что "оно появляется само". Ребёнок входит в здание корпорации в десять лет, а в семнадцать выходит оттуда взрослым. Конечно, среди нас ходили и всевозможные страшилки вроде того, что на "проекте" отрезают ноги и руки, а то и голову, но это было не страшнее, чем чудовище, живущее под кроватью. Ночью ты, бывало, дрожишь и боишься спуститься на пол, а с утра все ночные страхи кажутся смешными и нелепыми. Знали бы мы тогда, что именно это, самое неправдоподобное предположение окажется наиболее близким к истине!
Иногда Корпорацию назвали школой, иногда тюрьмой. Мы тогда ещё не понимали значения этих слов, нам казалось только, что быть взрослым это здорово и приятно. Причем нас гораздо больше интересовала сама жизнь взрослого, чем процесс превращения в него. Мы часами могли говорить о том, кем мы станем, когда, наконец, вырастем. Мы обсуждали, как будем жить и что делать. А что "процесс"? "Процесс" всегда оставался одной из страшилок, которых всегда так много в детстве.
Праздновать день рождения у нас было не принято, мы и вообще понятия не имели о том, что такое праздник. Конечно, у аяснов было множество праздников, в которых большое участие принимали дети, но детей дрэев брали туда неохотно, опасаясь того, как посмотрят на это взрослые Аидрэ-дэи. Но дрэи совершенно спокойно относились к тому, что мы играли с детьми аяснов, однако старались минимизировать контакты с аяснами, которые были старше нас. Иногда Нарин или другая девочка, Архет, приносили нам кусок праздничного пирога или горсть сладких сухофруктов, и тогда мы немного приобщались к их торжеству. Но сладостями нас было не удивить, а сколько аясны не пытались объяснить, что же это такое праздник, мы никак не могли этого понять. Что такое день рождения? Дата, когда ты появился на свет. День, который ничем не отличается от череды предыдущих и будущих. Потому что ты не один, кругом десятки, сотни и тысячи детей, похожих на тебя. Ты не уникален.
В тот день, когда мне исполнилось десять лет, утром меня безмерно удивила Нарин, которая тайком прокралась в мою комнату, разбудила и расцеловала в обе щеки. Она вручила мне букет лесных колокольчиков и сказала, что очень меня любит. Я совершенно не поняла, что это такое на неё нашло, но не возражала. Тогда я тоже любила её, любила так, как может любить ребёнок. Дети аяснов испытывают необычайную привязанность к родителям, особенно к матерям. Я могу только предположить, что и в нас изначально заложен тот же потенциал любви. И так как мне не на кого было его растрачивать, я всецело отдавала его Нарин. А она любила меня по мере своих сил, называла сестрёнкой и пыталась вплести свои синие ленты в мои густые белокурые волосы. Она расчесывала меня и ругалась на непокорные, спутанные пряди.
Она расчесывала меня и в то утро, и вдруг в комнату вошел незнакомый мне дрэй. Поначалу ни я, ни Нарин не поняли, что сейчас произойдет. Я доверчиво ему улыбнулась, Нарин смущенно потупилась. Дрэй взмахнул рукой, и Нарин отлетела к противоположной стенке. Я так и вижу её, с разбитой губой и синей лентой, дважды обвитой вокруг левой руки. В моих волосах застряла деревянная расческа, но незнакомец не обратил на это никакого внимания. Он мягко, но уверенно взял меня за плечо и повёл в корпорацию, коротко сообщив по дороге, что моё время пришло.
Волосы мне отрезали вместе с расческой. Когда я вспоминаю об этом, мне почему-то становится смешно и жутко в одно время.
Меня раздели, обрили голову и вместе ещё с тремя девочками отвели в просторное помещение с белыми стенами и низким куполообразным потолком. В центре залы находилось что-то вроде карусели, — большой цилиндр, от которого лучами отходило шесть толстых металлических балок. На конце каждой балки находилась платформа размером примерно полтора метра на полтора, разделенная напополам стеклянной перегородкой. С одной стороны платформы находилась матовая панель из тёмного стекла, на котором вспыхивали всевозможные символы. Когда кто-то прикасался к её гладкой поверхности, на ней оставался мерцающий след. Меня уложили на половину платформы и пристегнули тонкими прозрачными ремешками из какого-то мягкого и эластичного материала. Женщина Аидрэ-дэи в белоснежной накидке быстро пробежалась пальцами по панели и над соседней, пустой половиной платформы нависла металлическая лапа с бессчетным количеством подвижных щупалец. Похожая лапа выросла и надо мной, только вместо щупалец там оказались небольшие конусы с дырочками посередине. Платформу накрыл прозрачный купол, свет ярких белых ламп сменился на тусклое сияние зелёных светильников. Зал погрузился в полумрак. Взвыли машины и платформы медленно поплыли по кругу.
Сердце моё колотилось так сильно, что грозилось вот-вот выскочить из груди. К горлу подкатывалась тошнота, в глазах появилась сильная резь. Потом "лапа" приблизилась ко мне почти вплотную, и из неё толстыми струями задул холодный воздух. Ощущение больше всего напоминало прикосновения пальцев, впоследствии я так и называла эту процедуру — "холодные пальцы". Они ощупали меня целиком, с ног до головы, подолгу задерживаясь на одном месте. Скосив глаза, я посмотрела на соседнюю половину платформы. "Лапа" там в точности повторяла все движения "моей лапы", и по пути её следования вырисовывался туманный и неясный силуэт.
Спустя несколько часов "лапа" медленно отъехала под платформу, стеклянный купол открылся и меня, совершенно измученную, на руках отнесли в комнату. Я чувствовала себя так, как будто из меня выкачали все жизненные силы, глаза закрывались сами собой. Заснула я ещё по дороге.
На следующий день процедура повторилась, и на следующий, и так две недели подряд. С каждым днём силуэт на другой половине платформы становился всё отчетливее, я уже различала металлический каркас, смутно повторяющий очертания моего тела. Все эти дни, все недели я чувствовала себя так плохо, что сил общаться с девочками, лежащими со мной в одной комнате, не было. Процедура выматывала, требовала необычайных душевных и физических затрат. Это было мучительно, но я не чувствовала боли. Это было терпимо. Потом пришла пора существенных изменений.
Установка "Арвори", а именно так назывались "холодные пальцы" за две недели сняла с меня все параметры и изготовила металлический каркас, который должен был стать моим вторым скелетом. В течении последующих лет каркас по частям вживляли в мой организм. Я полностью лишилась ног, их заменила огромная металлическая конструкция. Мне удалили кисти рук, их место заняли громоздкие прямоугольные пластины, покрытые пористым черным материалом, напоминающим губку. Когда пластины прижились, черный материал счистили и под ним обнажились длинные толстые пальцы. С тыльной стороны они были покрыты жесткой бледно-голубой кожей, с внутренней кожа была прозрачной и довольно эластичной. Сквозь неё я видела, как кровь струилась по моим венам и артериям. Иногда это даже развлекало. Иногда нет.
На время операций мне вводили вещество, которое полностью меня обездвиживало. Я не могла шевелиться, не могла кричать, думать и то могла с трудом. Боль оставалась, чудовищная, непереносимая боль, когда все чувства обостряются до предела и ты можешь думать только о боли. В такие моменты часто передо мною всплывало лицо Нарин, возможно, именно поэтому она была единственной, кого я запомнила более-менее отчетливо.
Но настоящий ад начинался, когда гасли все лампы в операционной и меня, еле живую, снимали со стола и относили в комнату. Кроме меня в "процессе" участвовало ещё двадцать восемь девочек, все примерно одного возраста. Примерно раз в месяц у нас появлялась новенькая, а то и две, но раз в два или три месяца кто-то умирал. Умирали мучительно, расчесывая в кровь тонкую, ещё не прижившуюся кожу, выламывая суставы и детали каркаса. Некоторые умирали тихо, сгорая за несколько часов. Именно так ночью умирала моя соседка, а я смотрела на неё до утра, не в силах сомкнуть глаз. Мне казалось, что если я не усну, то она останется в живых. Мне казалось, что пока я смотрю на неё, она будет жива. И я верила в это так сильно, что даже когда девочка перестала дышать, я продолжала пристально на неё смотреть. Она напоминала мне дерево со сгнившей сердцевиной, всё её тело ссохлось вокруг каркаса, кожа втянулась и потрескалась. Только механические детали её тела оставались такими, какими были. Когда я думала, что после моей смерти в могиле будет вечно лежать металлический скелет, меня начинало тошнить.
А смерть, она была повсюду, в каждом глотке воздуха, в каждой капле воды. Я даже начала различать её странный, сладковато-терпкий запах, который издавала плоть тех, чье тело не хотело принимать новые органы. Они гнили заживо, гнили, но всё ещё на что-то надеялись. Мы все надеялись, все цеплялись за жизнь, даже когда эта жизнь казалась невыносимой. Мы считали жизнь самой большой имеющейся у нас ценностью, хотя и сами не понимали этого. Мы просто хотели жить.
Чужая смерть действовала на меня оглушающее. Не знаю, связано ли это с тем, что я проецировала её на себя, но чужое медленное умирание заставляло меня биться в беззвучной истерике. Что сильнее, увиденная чужая боль или боль собственная? Я не могла этого понять, а спустя несколько лет это уже потеряло значение. Я знала одно, — я должна выжить, выжить во имя себя и своего народа. Я лучший материал, я биомеханическое существо, я совершенный организм, который живёт и будет жить. А потом будет строить. Это моя роль.
Меня зовут Зои Карнатчи, мне двадцать два года. Я не уверена в том, что это мой действительный возраст, но так мне сказали и я не смею это осуждать. Я читаю список, подробный список с именами, фамилиями и характеристиками тех, кто предназначен для вынашивания собирателей. Женщины, много женщин, женщин разного возраста, женщин с разной судьбой. Но для меня нет имён, нет судеб, я вижу только подходящие сосуды для наших целей.
Одно из имён кажется мне смутно знакомым, я читаю медленно, по буквам: Нанарин Тасорамис Каиша. В памяти шевелится какое-то давнее воспоминание, и вдруг я вижу как наяву Нарин, маленькую черноволосую Нарин с нитью белого жемчуга, дважды обмотанной вокруг тоненькой шейки.
— Нарин, — повторяю я безучастно и встряхиваю головой. Детство закончилось, и с ним завершились все детские связи. Я давно стала взрослой, стала совершенной, а это значит, что всё во имя цели. Я не умею чувствовать, я не умею сострадать, я не умею быть взволнованной. Я холодная и расчетливая, как и все дрэи. Моя связь, это связь с моим народом, все иные нити порваны, как мешающие развитию.
Я хладнокровно оцениваю качества Нанарин и вношу её в список второго порядка. Через неделю она будет в корпорации, где в неё вживят эмбрион собирателя. Ещё через полгода собиратель появится на свет, а Нанарин умрёт.
Проходит неделя, и я встречаюсь с Нанарин, которая, конечно, не узнаёт меня и только бьётся всем телом в моих руках. Нанарин кричит, но к крикам я уже привыкла, крики так же естественны, как и сама жизнь. Один из коллег окликает меня по имени, я оборачиваюсь, и тут Нанарин начинает тихо-тихо напевать колыбельную песенку, которую она пела мне в детстве. Она больше не кричит, она смотрит на меня не моргая, голос её дрожит, а слова песенки чередуются со всхлипами и хныканьем:
— Солнца луч и звёздный свет… Зои, Зои, это же я… Тихий шепот, детский плач… Зои, пожалуйста… Тот, кто знает путь в рассвет… Зои!
— Вторая очередь, — говорю я и спокойно смотрю на Нанарин, прислушиваясь к собственному сердце. А что сердце? В груди, в душе всё тихо, сердце, оплетенное сетью искусственных сосудов, бьётся ровно. Я не испытываю ни волнения, ни смущения, я не испытываю ничего, что могло бы меня смутить. На какой-то миг я чувствую только смутное ликование, я не предала саму себя, я не предала свой народ, свой вид. Я именно та, какой должна быть. Я холодная, уверенная и точная. Я твёрдо знаю, что и как делать.
— Зои! — в последний раз кричит Нанарин, но я только пожимаю плечами и ухожу. У меня много работы, которая не терпит отлагательств.