— Он уже там, — с каким-то ожесточением сказал Арнау, переходя на глухой шепот. — Вы уже пьете его, только пока не знаете об этом. Всё дело во времени. Дрэи наткнулись на ваш мир не случайно. Их хаотическим путешествиям пришел конец. Много сотен лет назад крошечный, умирающий кочевой народ Аидрэ-дэи приручил и изменил некогда разумных существ Эйи — собирателей, чтобы те могли находить лучшие цветы лау-лау. За секрет приручения они продали себя и всех своих потомков в вечный плен, переходя от одного хозяина к другому. Помимо этого секрета хозяин пообещал им найти свою цену и свою землю, но умер раньше, чем сумел привести туда дрэев. Его сын тоже не сумел выполнить обещание, и сын его сына, и его сын. А сейчас дрэи достались новым владыкам, братьям-близнецам, сильнейшим из всех. Они наделены необычайной властью. Их новые хозяева не маги и не чародеи, их сила в великих знаниях, а знания стоят дороже всего на свете. Они знают, куда привести дрэев. И они привёл их к вам, потому что только там они могут пустить корни и начать долгую-долгую жизнь.
Арнау на мгновение умолк, внимательно посмотрел на меня и вдруг спросил:
— Ты слышал что-нибудь о мёртвых звёздах?
— О звёздах? — я недоуменно на него уставился. — Что именно?
— О мёртвых звёздах, — сказал Арнау, напирая на слово "мёртвых". — Тех, что давно умерли, но по-прежнему несут свой свет сквозь бесконечную тьму?
— Да, конечно, — кивнул я, вспоминая одновременно школьные уроки астрономии и марсианские хроники Берроуза. — Многие звёзды, что мы видим на небе…
— Давно мертвы, — закончил за меня Арнау. — Но пока мы видим их свет…
Он снова замолчал, помотал головой и усмехнулся. Мне стало не по себе и я осторожно коснулся его рукава.
— И что?
— Что? — он вздрогнул и вдруг засмеялся надтреснутым голосом. — Ваш мир и есть этот свет, мёртвый свет, источник которого давно исчез. Вы ещё не знаете этого, но вы уже мертвы. О, да, смею уверить тебя, дрэи уже продали вам лау-лау и прожили между вами много сотен лет, выполнив свою мечту о постоянном пристанище. Они родили и воспитали детей, вырастили их, а потом их дети родили своих детей, и так много-много раз. И ваша земля оскудела, им пришлось встать с насиженных мест и идти дальше в поисках новой благодатной земли. Сейчас твой мир уже пуст, он замер и готовится к страшным переменам, но когда ты вернёшься домой, ты проживёшь ещё не один год, прежде чем услышишь что-то про лау-лау. И будет уже поздно что-то менять. Тебе покажется, что они разорят вас через десять, через двадцать лет! Но на самом деле они уже вас разорили. Вас уже нет! Нет!
— Это… — я не мог подобрать нужных слов, — этого не может быть!
— Почему? — спросил меня Арнау с усмешкой, которую мне захотелось стереть с его лица кулаками.
— Почему что не может быть! — почти закричал я, ощущая себя пацаном лет восьми, который не верит в то, что его любимая кошечка попала под автомобиль. Не потому, что он не верит в смерть или не считает, что автомобиль сбил другую кошечку. Просто это не могла быть его кошечка. Не могла и всё тут. Любимые кошечки не попадают под машины, не умирают от старости и не травятся крысиным ядом. Максимум, что может сделать любимая кошечка — это сбежать от своего любящего хозяина. Но потом она возвращается. Они всегда возвращаются.
Ситуация поражала меня своей нелепостью. Ещё утром я готовил завтрак, стараясь не греметь посудой, потом осторожно будил дочку. Мы если яичницу с помидорами, пили чай с творожным кексом, говорили о том о сём. Я не мог поверить — утром яичница, а сейчас я стою на мельнице и какой-то нелепый парень с идиотским именем рассказывает мне про то, что мой мир гибнет, и не просто гибнет — уже погиб. Я не верил ни в черта, ни в дьявола, я не верил во всю ту чепуху, которой забивают голову миллионы бездельников. Я верил в факты, а они сейчас говорили мне, что всё происходящее вокруг реально. И если реально то, что я попал в какое-то совершенно удивительное место, то нельзя было полностью отрицать и то, что слова Арнау — реальность.
— Что мне делать? — спросил я, немного успокоившись.
— Возвращайся обратно, — сказал смотритель точно также, как ещё недавно говорила мне Нарин. — Аидрэ-дэи не любят чужих. Всех кроме трёх.
— Почему вы так боитесь каких-то подневольных кочевников? — спросил я с недоумением. — Ты говорил, что над ними смеялись, ты говорил…
— Тшш! — Арнау со страхом махнул на меня руками и стал тревожно оглядываться по сторонам. Мне даже показалось, что лицо его посерело, до того он был напуган.
— Что такое?
— Ты лучше молчи, — посоветовал мне смотритель мельницы Крихтэ, когда немного пришел в себя. — И никогда не говори слов, которые могут обернуться бедой.
— Но я всего лишь спросил…
— Молчи! — прикрикнул на меня Арнау и, прикрыв глаза, негромко заговорил: — Да простят меня за то, что я сейчас скажу. Аидрэ-дэи и в самом деле для кого-то — простые странники, от которых нет ни пользы, ни вреда. Они не представляют опасности для целых, сильных миров. Но мы всего лишь приграничники, наш мир — всего лишь отголосок других реальностей. У вас есть океаны, материки, тысячи городов и сотни языков. А у нас только великое море, два заброшенных города, два народа и… целые поля, заросшие лау-лау.
— Люпином, — зачем-то поправил его я. Арнау пожал плечами.
— Лау-лау, люпин, какая к черту разница, если мы говорим об одном и том же. Говорят, когда-то в наши города сходили боги, аюры. Говорят, что это они вырыли каналы и заставили небесные молнии освещать Эридэ. Это они запустили рыб в безбрежное море, посадили высокие леса и заселили их зверями и птицами. Древние боги превратили приграничье в цветущий сад. И это они, аюры дали жизнь моему народу, народу аяснов. Но они же разбудили тёмное чудовище реки и в один день покинули свои дома, покинули нас. Аюры поставили статуи и велели нам ждать, когда статуи оживут, потому что это будет означать, что для нашего приграничного мира наступило время перемен. Но, кажется, аюры забыли про нас. А без них мы слишком слабы, чтобы противостоять дрэям. Тем более сейчас, когда они под началом могущественных владык.
Арнау немного помялся и добавил неуверенно:
— Нас слишком мало.
— Дрэи собирают здесь свои цветы? — спросил я, чувствуя себя участником какого-то заговора.
— Нет. Я уже говорил тебе, они приручили Эйи. Маленькие мерзкие существа, покрытые короткой белой шерстью. У них по четыре глаза, три из которых обычно слепы, а четвёртый необычайно велик и смотрит прямо в душу. Зрячие глаза собирателей бывают черные, серые, чаще розовые, реже встречаются зелёные и голубые. Дрэи выращивают их из крошечных семечек, а потом пересаживают в тела наших женщин, — при этих словах на лицо Арнау легла тень. Он потёр лоб ладонью и продолжил: — Эти существа не годятся ни на что, кроме как собирать лучшие цветы лау-лау. Говорят, что они не испытывают никаких чувств, кроме постоянного чувства голода, поэтому с момента зачатия поедают всё, что могут достать. Сначала они съедают ту, кто вынашивает их, а потом пищей им служат только корни лау-лау.
Арнау немного помолчал, тревожно глядя на недвижно лежащую Нарин. Я видел, что ему трудно говорить, но мне надо было узнать всё. Я осторожно прикоснулся к нему рукой.
— Можем ли мы как-то помочь Нарин?
— Нарин? — смотритель посмотрел на меня с удивлением. — Нет, Нанарин обречена. Женщины нашего народа не впервые приходят ко мне на мельницу, когда до родов остаётся всего ничего. Только они могут выносить Эйи. Мы верим, что лишимся загробной жизни, приняв смерть из чужих рук. После рождения собирателя остаётся прожить всего несколько дней, а то и часов, но дрэи не дают умереть своей смертью. Поэтому наши женщины оставляют собирателя мне, а сами уходят в море. А там…
— Это я слышал, — перебил его я. — Мне рассказала Нарин. Значит, у неё нет никакого шанса?
— Нет, — уверенно покачал головой Арнау. — Его не будет и у тебя, если ты останешься здесь до тех пор, пока на свет не появится собиратель. Аидрэ-дэи появляются сразу после его рождения, Крихтэ сбивает их на несколько часов, но этого недостаточно. Сейчас ты ещё можешь уйти. Иди обратно. Найди чуткую точку и возвращайся в свой аларин.
Я представил, как этот молодой парень будет принимать роды у женщины, которая обречена на гибель, представил младенца, заросшего шерстью, насквозь пропитанной кровью. Представил, как моргают его слепые и зрячие глаза, представил, каким должен быть крик существа, которое не щадит собственную мать, пусть не родную, но выносившую, и меня передёрнуло от отвращения. Я вспомнил роды Марины, вспомнил отчаянно орущую Настюху, которую я, признаться, по первости немного испугался, потому как личико у неё было сморщенное и красное как свёкла. Сейчас у моей дочери глаза серые с золотистым ободком вокруг радужной оболочки, а первые два месяца они были у неё потрясающего синего цвета, так что если бы она не спала большую часть времени, я готов был стоять часами, любуясь их глубиной. Держа на руках спящую дочку, я с улыбкой вспоминал, как ещё пару лет назад доказывал, что маленький ребёнок ничем не отличается от щенка или котёнка, которые точно также плачут, спят и испражняются. Я смотрел в глаза своей дочери и удивлялся тому, как это крошечное существо цепляется за жизнь, чувствует и понимает, живёт и дышит. Я вспоминал свою дочь, вспоминал Марину и меня охватывал ужас при мысли, что на долю Нарин, маленькой покорной женщины выпало такое испытание. В душе я не мог смириться с тем, что через несколько часов Нарин не станет.
Арнау некоторое время стоял надо мной, очевидно ожидая каких-то особых слов или действий. Но я молчал, полностью погруженный в собственные мысли. Смотритель глубоко вздохнул и подошел к Нарин. Он низко склонился над ней и что-то зашептал на странном гортанном языке. Не знаю, была ли это молитва или просто напутственные слова, однако от их мерного звучания мне стало как-то спокойнее. Я расправил плечи и встряхнул головой, стараясь отбросить всё ненужное и полностью сосредоточиться на насущном. Когда я посмотрел на стонущую женщину на скамье, сердце моё сжалось от боли, однако теперь я точно знал, что делать. Какие бы высокие мотивы не руководили мною, первое место в моей жизни занимала дочь. Пусть рухнет весь мир и погибнут целые народы, но вечером я должен забрать Настю от сестры. Ничто на свете не может стоить дороже моего ребёнка. Смерть Марины, смерть моей матери, болезни и врачи, беготня по самым разнообразным инстанциям, всё это привело к тому, что я уже не мог представить своей жизни без дочери. Я никогда не испытывал тех трепетных чувств, которые заставляют видеть своего ребёнка ангелом во плоти, не чувствовал восторга, наблюдая за первыми шагами дочери, не получал радости от многочасовых игр на детской площадке. Но я удивлялся тому, что дал жизнь новому человеку, со своим характером, своими привычками, с любопытством наблюдал, как моя дочь взрослеет, получает первые синяки и первый опыт взаимоотношений. Я восторгался тем, что у Насти на всё есть своё собственное мнение, меня изумляло её наивное суждение о таких вещах, которые никогда бы не пришли мне в голову. Моей дочери было интересно, почему пауки не прилипают к своей паутине, почему зубров назвали зубрами, где находится край земли. Порой я впадал в отчаяние, не умея объяснить простейшего явления, а иногда хохотал до слёз, отвечая на вопрос "почему человек икает". Не знаю, может я и ошибаюсь, но мне кажется, то, что я испытываю, и называется отцовской любовью. В Насте была сосредоточена вся моя жизнь, все помыслы и интересы. Когда я всё это понял, я подошел к смотрителю мельницы и сказал, что возвращаюсь назад. Арнау внимательно посмотрел на меня и что-то невнятно проговорил. Я не понял ни слова и попросил его повторить. Смотритель усмехнулся. Он положил голову на лоб Нарин и сказал, глядя в сторону:
— Тебе дорога в аларин. Нанарин дорога в море. А мне… а мне служить Крихтэ, пока я ещё могу стоять на ногах.
— Мне очень жаль, — сказал я, кладя руку на лоб женщины. — Я бы хотел помочь. Но у меня есть дела. У меня есть дочь.
— У тебя дочь. — сказал Арнау, по-прежнему не глядя на меня. — У Нанарин собиратель. Ты жив, Нанарин почти мертва.
Внезапно он повернулся ко мне и я поразился тому, как изменилось его лицо. Не знаю, кем приходилась ему Нарин, но я точно то выражение, которое увидел на лице Арнау. После смерти Марины я слишком часто видел в зеркале самого себя, искаженного отчаянием.
— Иди в аларин, — заговорил смотритель мельницы так быстро, что я с трудом разбирал, что он мне говорит, — найди жертвенник в Эридэ, спустись под землю и перейди за черту. Ты попадёшь в аларин, но тот, кто перешел раз, перейдет и другой, а потому тебе надо будет держаться подальше от чутких точек. Когда вернёшься, забирай дочь и уходи из аларина. Ты и так пробыл здесь слишком долго. А те, кто слишком долго бывает в приграничье, обычно возвращаются обратно. Но тебе не нужно возвращаться. Ты пришлый. Уходи! Уходи!
Последние слова Арнау прокричал прямо мне в лицо, я невольно отшатнулся и едва не упал. Я схватился за стену и в кровь рассёк ладонь о торчащий из неё ржавый гвоздь. На гвозде висело длинное полотенце, и когда оно упало, на него закапала кровь из моей руки. Почему-то зрелище алых капель, расползающихся по белой ткани показалось мне тошнотворным, и я поспешно отвернулся.
— Уходи! — ещё раз сказал смотритель, снова повернувшись к Нарин. Я быстрым шагом подошел к двери, но тут за моей спиной раздался такой чудовищный вопль, какого я больше не слышал никогда.
Кричала Нарин и от её криков у меня звенело в ушах и дыбом вставали волоски на коже. Я вмиг забыл обо всём и подбежал к кричащей женщине. Арнау стоял перед ней на коленях и продолжа что-то бормотать, но, по-видимому, толку от этого было мало. Длинная юбка, скамья под Нарин, всё было мокрым, по полу лилась какая-то красноватая жидкость с отвратительным запахом. Я подумал, что у роженицы отошли воды, но впечатление было такое, что тает вся Нарин, воды было столько, что она начала переливаться через порог. Вскоре Нарин перестала кричать, и только билась на скамье, широко раскрывая рот с окровавленными зубами. Её рубашка была мокрой от пота, а кровь, казалось, сочилась изо всех возможных отверстий. Я решил, что женщину надо раздеть и стал стаскивать с неё одежду. Арнау хотел меня остановить, но потом понял, что я хочу помочь, и достал нож, чтобы разрезать ткань. Вдвоём мы освободили Нарин от одежды и уложили на полу. Женщина совсем ослабела, и теперь только тяжело дышала, переводя воспалённый взгляд с меня на Арнау. Я поднял полотенце со следами собственной крови и начал обтирать её, но толку от этого было мало. Нарин истекала кровью, потом и ещё какой-то жидкостью, которая сочилась с пор её кожи. Лицо женщины было серым, под глазами лежали черные круги, губы и ногти стремительно синели. У нас на глазах Нарин уменьшалась в размерах, таяла, гасла. И без того худая, сейчас она была совсем истощенной, тонкая кожа плотно облегала рёбра, прозрачные пальцы превратились в спички, руки напоминали птичьи лапы. И только её огромный живот становился всё больше и больше, кожа на нём натягивалась всё сильнее и сильнее, пока, наконец, под ней не начал прорисовываться силуэт чего-то, больше всего напоминающего свёрнутую в клубок змею. Изо рта Арнау вырвался стон и он отвернулся к стене, не в силах видеть того, что творилось с Нарин. Несмотря на то, что мне было ещё страшнее него, я продолжал стирать кровь и пот с тела женщины, надеясь хотя бы немного облегчить её страдания. Глаза Нарин были расширены, видно было, что каждый вздох даётся ей с трудом, руки сжимались в кулаки. Я гладил её по голове, стараясь не смотреть на растущий живот, говорил что-то безмерно успокаивающее и лицемерное. Сколько раз я слышал подобные слова от врачей и медсестер, когда сутками дежурил у палаты дочери! И сколько раз прогноз "всё будет хорошо" оказывался ложью, сколько раз я готов был растерзать доброхотов за поданную надежду! Но тогда я просто гладил Нарин по голове и за каким-то чертом говорил ей, что всё не так уж и плохо.
Не знаю, была ли в том моя заслуга, или же Нарин и в самом деле стало полегче, но следующие полчаса прошли довольно спокойно. Женщина лежала на полу, лишь изредка вздрагивая, одной рукой сжимала окровавленное полотенце, а другой поглаживая по впалой груди. Она избегала прикасаться к животу, а когда случайно бросала на него взгляд, по её лицу пробегала волна отвращения.
— Всё будет хорошо, — без устали повторял я, сам не веря в то, что говорю, однако почему-то уверенный в том, что это надо говорить и говорить без конца. Нарин смотрела на меня запавшими глазами, в которых не было ничего, кроме какой-то совершенно волчьей тоски и всё порывалась что-то сказать. Поначалу у неё ничего не получалось, и женщина кусала губы от бессилия, потом она ещё раз скомкала краешек полотенца, отпустила его, и сказала шепотом:
— Книги…
Я встрепенулся и наклонился к ней так низко, что моё ухо оказалось рядом с её губами. Я почувствовал запах её волос, пота, запекшейся крови, увидел, как часто билась синяя жилка у неё на виске. Зачем-то я поцеловал её в маленькую мочку уха, прикоснулся рукой к шее и произнёс еле слышно:
— Говори, Нарин. Говори.
— Книги, — ещё тише прошелестела женщина. — Много книг. Под землёй. Книги…